Архитектор покачал головой.
— Но она не ребенок, — сказал он. — Она давным-давно перестала быть ребенком. Ребенка в ней меньше, чем в нас с вами, вместе взятых. Знаете, что она мне сказала? «Секс с мальчиками моего возраста такой неловкий. А неловкий секс — плохой секс». Да, я тоже не поверил своим ушам. Неловкий секс — плохой секс. Ну, меня она неловким не считала. — Архитектор хихикнул.
Хофмейстер уставился на него как на манекен в павильоне ужасов парка аттракционов, который вдруг оказывается настоящим, а не просто восковой куклой, которая пугает посетителей, нет, вопреки всем ожиданиям, это оказывается настоящий труп. Что-то, что когда-то было живым, но жизнь давно из него испарилась.
— Она копит деньги, — сказал архитектор. — И я время от времени помогал ей. Потому что это ее самая большая мечта. То есть большая, но не единственная, как мне кажется. Она все готова отдать ради этого, как часто бывает у людей в этом возрасте.
— Копит? На что? — Хофмейстер спросил это автоматически, даже не задумавшись. Свое тело он еще контролировал, но голос уже нет.
— Она хочет увеличить грудь. Говорит: «Я же совсем плоская». Но это и в самом деле так. У нее грудь как у мальчика. Она потеряла надежду, что природа еще возьмет свое, так что она копит на операцию, как я уже вам сказал. Время от времени я давал ей какие-то деньги. Иногда полтинник, иногда сотню. Кому-то это может показаться смешным, но для нее ведь это действительно вопрос жизни и смерти. Сиськи… Нет, она совершенно необыкновенный ребенок, она смелая юная женщина, которая знает, чего она хочет. Вы можете гордиться ею. Вы и гордитесь ею, я знаю. Как и я. Мы оба ею гордимся.
Хофмейстер вышел, не говоря ни слова, спустился по лестнице, зашел в свой собственный дом и сразу же прошел на кухню. Он был, кем же он был?.. Он больше не мог вспомнить, кто он такой. Или нет, он все-таки это знал, он был сплошным ходячим несчастьем. Несчастьем из костей, мяса и капелькой мозга.
На кухне на табуретке стояла Тирза и что-то искала в кухонном шкафчике.
— Что ты ищешь? — спросил он.
— Что-нибудь поесть.
— Мы сейчас будем ужинать.
Он положил пластиковый пакет на столешницу, достал трусики и убрал пакет под раковину, где хранились все пустые пакеты.
— Почему ты злишься, папа? — спросила Тирза, сползая с табуретки.
— Я не злюсь.
— А почему ты ударил Иби?
— Я ее не бил. — Он пытался подобрать слова, но единственное слово, которое все время всплывало у него в голове, было «сочувствие». Разве дочери могут сочувствовать своим отцам? Пятнадцатилетние девочки. Которым только-только исполнилось пятнадцать. И с чего? Не было никаких причин, чтобы ему сочувствовать. Он жил со своей семьей в прекраснейшем районе города, у него были солидная должность редактора в литературном издательстве, две чудесные дочери, одна уже училась в гимназии, а вторая непременно станет там учиться, у него были жена и домработница, и он не бедствовал благодаря продуманной финансовой политике, которая должна была обеспечить его и его семью. Ну да, его старшая дочь копила деньги, чтобы увеличить грудь. Но в подростковом возрасте люди совершают самые идиотские поступки. Может, сейчас десятки тысяч пятнадцатилетних девочек копили на новую грудь. Это в порядке вещей. И нечего тут беспокоиться. Может, он и был старым отцом, но он не был тем мужчиной, которому надо было сочувствовать.
— Я должен был ее успокоить, — сказал он тихо и задумчиво.
— А она говорит, ты ее ударил.
Он снова провел рукой сзади по шее, она до сих пор была мокрая.
— У Иби в голове все немножко перепуталось. Как у тебя дела в школе?
— Иби говорит, ты не разрешаешь, чтобы у нее был парень.
— Какой вздор. Конечно, у нее может быть парень.
— А у меня?
— И у тебя, конечно, тоже, дорогая. — Он поднял Тирзу и поставил ее на табуретку. — Конечно, ты можешь встречаться с мальчиками. Я же так люблю тебя, Тирза. Тебе можно все на свете.
Она посмотрела на него очень серьезно и изучающе, а он вытер носовым платком лицо, мокрое от пота. И только когда хотел убрать платок в карман, обнаружил, что это трусики Иби.
Он опять положил их на столешницу и смотрел на них целую секунду. Черные трусики с какой-то блестящей подвеской, он не мог разобрать, что это такое. Какое-то насекомое. Бабочка? Пчела? Шмель?
Он увидел, что Тирза тоже смотрит. Он взял ее на руки. Это оказалось очень тяжело для него, он давно ее не поднимал. Некоторое время они так и простояли — отец с младшей дочкой на руках.
— Папа, — сказала Тирза, — это же вещь Иби?
Она показала пальчиком на столешницу.
— Да, это трусы Иби, она их забыла.
Они вместе посмотрели на трусы, Тирза и ее отец.
— Когда я стану взрослой, — спросила Тирза, — у меня тоже не вырастут сиськи?
Он сделал глубокий вдох:
— У тебя все вырастет. У всех женщин есть грудь. И у тебя будет. Нужно просто набраться терпения. Тебе нужно учиться набираться терпения. У всех должно быть терпение.
Он прижал Тирзу к себе и вспомнил, как держал ее на руках, когда ей был всего годик. Он поднимал ее высоко-высоко над головой. «Тирза, — говорил он ей. — Ты же моя самая красивая девочка, ты моя самая любимая! Знаешь, кто ты? Ты настоящая царица солнца! Вот кто ты! Когда ты вырастешь, ты будешь танцевать, или откроешь новую звезду, или станешь писать книги и получишь Нобелевскую премию. У тебя все получится, моя прекрасная Тирза, все, что ты только захочешь, потому что ты настоящая царица солнца. А теперь я тебя затискаю!»
На самом деле он хотел назвать ее Мала, он читал об этом имени. Но за пару дней до родов его супруга сказала, что Мала означает «плохая» на испанском. Разве можно называть так ребенка?
И тогда они решили назвать девочку Тирза.
Он не хотел, чтобы его младшую дочь звали «плохая».
— Слезай, Тирза, — сказал он. — Ты очень тяжелая. Слезай на пол.
IIЖертва
Гости стали собираться позже, чем ожидал Хофмейстер. Была уже половина восьмого, а никого еще и в помине не было. Так что первую порцию жареных сардин он съел сам. Вообще-то, он собирался пожарить сардины попозже вечером, но не удержался. И сам съел уже три. Вместе с косточками. Их даже не замечаешь, такие маленькие рыбки.
Он пошел в комнату к Тирзе, хотел угостить ее сардинкой с пылу с жару. Она почему-то была в черном платье, которое уже несколько лет висело в шкафу, а не в том, что они с ней вместе выбрали специально к этому празднику. Платье стоило триста гульденов, а еще они купили подходящие к нему туфли примерно за такую же сумму.
Наверное, она заметила, что он расстроился, потому что тут же обняла его и сказала:
— Я обязательно буду носить его, пап, но сегодня оно мне почему-то не идет. Честное слово. Я не в настроении для такого платья. Оно просто не для этого вечера.
Он великодушно улыбнулся с тарелкой сардин в руках. Ему очень хотелось сказать: «Но мы же купили его специально для этого вечера, Тирза, специально для твоего праздника». Но он промолчал. Если он и расстроился — это его дело. Никто не должен этого заметить. Тирза повертелась перед зеркалом, и ее отец снова улыбнулся, как будто как ни в чем не бывало.
— Тебе все идет, дорогая, — сказал он и оставил ее одну.
Хофмейстер заглянул в ванную. Иби лежала в ванне с номером «Elle», дамским модным журналом, который она раньше терпеть не могла.
— Пап! — крикнула она. — А стучаться нельзя?
Он невольно скользнул взглядом по ее фигуре, задержался на животе:
— Прости, пожалуйста, — сказал он. — Ты что, беременна?
— Папа! — заорала она. — Прекрати задавать свои дурацкие вопросы и оставь меня уже в покое!
Он закрыл дверь и пошел к себе в спальню. Его супруга все еще не могла решить, что же ей надеть. Чтобы отложить принятие столь важного решения — вдруг ее неожиданно осенит в процессе, — она сушила феном волосы. Она стояла почти голая перед зеркалом, помахивая феном над головой. В пепельнице тлел окурок. Видимо, ей все-таки удалось разыскать где-то пропавшие пепельницы.
Хофмейстер какое-то время смотрел на нее молча, хотел что-то сказать, что-то ободряющее и дружеское, что говорят старым друзьям, которые спустя много лет разлуки снова заехали в гости. Но в голову ему ничего не пришло, и он пошел вниз по лестнице. «Интересно, она уедет когда-нибудь?» — подумал он. Ему не хотелось, чтобы она уезжала, но и мысль о том, что она теперь не покинет его до конца дней, тоже его душила.
Так что теперь он сидел на табуретке на кухне и ел еще одну сардину уже без особого наслаждения. Он совершенно забыл угостить рыбкой свою младшую дочь.
— Тирза! — крикнул он с полным ртом. — Иди сюда, попробуй. Рыба такая свежая, такую даже в Португалии не подают!
Ответа не последовало. Жаль. Он бы осторожно положил ей в рот вкуснейшую сардинку, а потом стоял бы и смотрел, как она наслаждается. Потом он вытер бы ей рот бумажной салфеткой, но заботливо, а не бесцеремонно. Хофмейстер вдруг перестал жевать, потому что услышал, как кто-то громко хлопнул входной дверью. Может, это Тирза куда-то ушла, но разве она могла уйти вот так, прямо перед праздником, когда гости вот-вот появятся? Он никак не мог понять, почему она не спустилась к нему вместе полакомиться сардинами. Хофмейстер опять начал медленно жевать. Он столько всего не понимал. Все больше и больше.
Он уже дважды выходил в сад с блюдом суши и сашими, чтобы порепетировать перед тем, как придут гости. Блюдо он специально для праздника Тирзы купил в японском магазине на улице Бетховенстраат. Он очень этим гордился. В магазине его знали по имени.
Он зажег факелы. Свою яблоню Хофмейстер подрезал еще две недели назад, чтобы никто случайно не наткнулся на длинную ветку, выпив лишнего.
Кроме того, Хофмейстер и себя привел в порядок, он выглядел очень прилично, но при этом неброско, так ему казалось. Так, как и положено выглядеть отцам, если они не хотят, чтобы дети их стеснялись. По детям можно прекрасно наблюдать, насколько естественным явл