— Но у меня в классе почти не осталось девственников. Когда уже и я в конце концов ее лишусь? Ты ведь все знаешь?
— Не все. Даже очень мало, вообще-то. — Он облизал ложку и положил ее на стол. Панна котта вдруг стала безвкусной.
— Но ведь у тебя обо всем на свете есть свое мнение? Даже о самых странных вещах у тебя есть мнение. Так что ты думаешь о том, что я до сих пор девственница? Что у меня в классе почти не осталось девственников, разве что придурки, задроты и прыщавые, но больше никого из нормальных, только я. Что ты на это скажешь?
Иби дома не было. Иби тогда уже активно готовилась исчезнуть, готовилась раствориться, оторваться как можно дальше от мира, в котором выросла.
Хофмейстер посмотрел на свою вилку с ножом. Он был один со своей младшей дочерью. Он должен был с ней и остаться.
— У всего есть своя причина, дорогая, так происходит все на свете. И если что-то не происходит, то и у этого тоже есть причина. И ты до сих пор девственница, потому что еще не встретила своего человека, своего единственного.
Она вздохнула, его Тирза, и сказала:
— Фу-у… — И потом еще раз: — Фу-у… — У нее на тарелке оставалась еще половина панна котты, и она разделила ее ложкой на три части. — Это такая фигня, пап, — сказала она. — Это прям прошлый век. Давно уже не нужен твой единственный, чтобы лишиться девственности. Теперь главное, чтобы это произошло. Вот в чем фишка. А остальное не считается. Можешь мне помочь? Я хочу с тобой посоветоваться. Чтобы ты помог мне выбрать, с кем мне лишиться девственности.
Хофмейстер схватился руками за щеки, как будто у него вдруг резко разболелись сразу все зубы.
Он посмотрел на Тирзу, свою сверходаренную младшую дочь, которая не хотела лишиться девственности с кем попало. Раньше она серьезно занималась плаванием. Участвовала в соревнованиях. Три раза в неделю после работы он на велосипеде возил ее на тренировки в бассейн. Он старался так же сильно, как она. Нет, даже больше, чем она. Его дочери должны были делать то, чего не сделал он сам, чего ему не досталось, что он не смог позволить себе из-за обстоятельств: быть лучше других. Потому что в одном Хофмейстера нельзя было упрекнуть: о нем нельзя было сказать, что он не понял самого главного: в этом мире место есть только для самых лучших. Остальных уничтожали или просто отодвигали в сторону, забывали в пыльном углу. И даже самые лучшие не всегда могли избежать этой участи.
Но потом Тирза заболела. И о плавании пришлось забыть.
— Я буду называть тебе имена подходящих парней, а ты в какой-то момент скажешь: «Стоп». Давай так, ладно? Я просто не могу выбрать сама. Я не знаю.
Она встала со своего места, обошла его стул сзади и обхватила его руками за шею.
Так он и сидел, уставившись на свою панна котту, слушал ее голос, прижав ладони к щекам. В какой-то момент ему ужасно захотелось позвонить супруге, именно сейчас, и спросить, где ее носит все эти недели.
— Ты должен мне помочь, — взмолилась Тирза. — Отцы должны помогать своим дочерям, для этого ведь и нужны отцы? Ну помоги же мне, пап.
— Тирза, — сказал он, — прекрати дурачиться. Веди себя нормально. Хватит кривляться и говорить ерунду. Сядь и доешь свой десерт.
Она еще сильнее прижалась к его стулу.
— Я буду называть имена мальчиков и кратко их описывать. Готов? Давид, темные волосы, гладко зачесанные, рост примерно метр семьдесят четыре.
— Нет! — закричал Хофмейстер. — Нет, Тирза! Сядь. Немедленно прекрати и сядь! — И стукнул рукой по столу.
Она отпустила его и вернулась на свое место.
Там она постояла немного и, стоя, сунула в рот ложку панна котты.
— Не надо расстраиваться, — сказала она. — Не надо переживать за меня, папа. Мне просто ужасно хочется лишиться девственности. Я ведь не страшная? Ну почему же тогда этого не происходит?
Он тоже с трудом запихнул в себя ложку десерта. Она села. Хофмейстер вытер руки, хотя они и так были чистые, и опять ухватился за щеки.
— Ты очень красивая, Тирза, — сказал он. — Ты невероятно красивая, это тут совсем ни при чем. Но мальчики очень стеснительные, это потом они перестанут стесняться, да и то не всегда. Их нужно успокоить, им нужно помочь.
— И как же?..
Он потер глаза и вспомнил, как мчался в машине в клинику в Германии и тогда впервые в жизни начал молиться. Не словами, не песней, он начал гудеть. Все у него внутри гудело, как у огромного насекомого.
— Но как? — снова спросила она. — Как мне им помочь? Они такие странные.
Он сильнее надавил на глаза. Гудение внутри прекратилось.
— Ты должна помнить, — сказал он тихо, — что они немного тебя боятся. Они боятся всего на свете, но больше всего они боятся тебя. Поэтому выбери себе самого лучшего мальчика и возьми его с собой туда, где вас никто не сможет увидеть, это должно быть ваше тайное место. И там дотронься до него тихонько. Он сначала испугается. Но ты не должна пугаться. Что бы ни случилось, никогда и ничего не бойся. Просто дотронься до него еще раз. И потом скажи ему: «Я Тирза. И я тебя люблю».
Он прижал руки к глазам еще сильнее, насколько было можно, в надежде, что сквозь пальцы не пробьются слезы, что их задержат руки, которыми он так любил работать в саду.
— А потом, когда я это скажу?
— Потом… — Он сглотнул. — Потом… как он одет — он в футболке, в рубашке или в куртке? Этот мальчик, которого ты выбрала?
— В рубашке.
— Тогда, — сказал Хофмейстер, — начни медленно расстегивать на нем рубашку, сначала верхние пуговицы, потом нижние. Он может сопротивляться, может, он даже захочет уйти, но ты возьми его за руку и скажи: «Не уходи. Я — Тирза, и я тебя люблю».
— А потом? Ну расскажи, пап…
У Хофмейстера почти не осталось сил. Голова становилась все тяжелее, ее уже было не удержать. Глаза как будто покраснели и с трудом открывались, а руки стали вдруг мокрыми и старыми.
— Потом… — Он глубоко вдохнул. И еще раз. Как в тот раз, когда он шел по лестнице наверх в поисках Иби, которая не вернулась от квартиранта. Это неожиданная одышка, чувство, что он сейчас задохнется. — Потом прижмись к нему, но только не забывай, как сильно он тебя боится, он боится тебя больше смерти, потому что ты женщина, Тирза. И потом ты… почувствуй его, вдыхай его, целуй его, прижимай его к себе, схвати его, как будто он хочет вырваться, а он захочет, но не отпускай его. Потому что он не хочет, чтобы ты его отпускала, он хочет вырваться, но хочет, чтобы ты его удержала, ты должна быть сильнее, а иначе ничего не получится. И тогда ты должна сказать: «Кто ты такой? Я — Тирза, и я люблю тебя, но кто такой ты?»
В этот момент изо рта Хофмейстера вдруг вырвался крик, как будто охотничий рог в тумане. Короткий, но громкий, который могли бы услышать за милю.
Тирза выпрямилась. Хофмейстер, перепуганный собственным криком, тоже вскочил.
— Папа, что случилось? — спросила она. — Что с тобой?
Он испугался, что она увидит его слезы, и быстро прижал ее к себе. Он не мог ее отпустить, он целовал ее волосы, ее щеки, ее нос, губы, ее уши.
— Ничего, Тирза, — повторял он. — Ничего страшного. Мне вдруг почудилось. Вспомнил один кошмар. Ничего страшного. Все будет хорошо. Все хорошо.
Он распахнул двери в сад, вышел вместе с ней на улицу, в темноту, хотя было еще слишком холодно, чтобы выходить вечером без пальто, но он не хотел, чтобы она увидела его красные глаза.
— Значит, так я должна сделать, — сказала она, когда они остановились на траве. На мокрой траве.
— Да, так ты должна сделать, — ответил он, немного отвернувшись от нее к сараю, и стал смотреть на деревья и дома по улице Виллемспарквех.
— Но почему мальчики меня боятся?
Где-то на другой стороне улицы в одной из комнат выключили свет. Наверное, в детской. Книжку дочитали.
Все еще глядя в другую сторону, он сказал:
— Потому, что они считают тебя недоступной. Но как только они тебя сломают, они больше не будут тебя бояться.
Она встала на цыпочки и шепнула на ухо своему отцу:
— Я Тирза. И я очень тебя люблю.
Хофмейстер остановился у дивана, рядом с юфрау Фелдкамп, которая за весь вечер так и не пошевелилась. В очередной раз он спросил себя, где же Тирза и почему она до сих пор даже не позвонила. Она ведь такая ответственная, взрослая, она ведь и в самом деле больше не ребенок. Она была взрослее многих своих сверстников, так что у нее должна быть более чем веская причина для такого опоздания. А может, сейчас считается дурным тоном появляться вовремя на собственном празднике. Он уже не знал, что сейчас модно, а что нет, да честно говоря, он никогда в этом не разбирался.
Он мельком глянул на юфрау Фелдкамп. Она явно распробовала его «Кир-рояли», потому что приступила уже к пятому бокалу. Она улыбнулась Хофмейстеру, тот улыбнулся в ответ и гордо оглядел гостей, словно генерал — свои войска. Гостям не на что было пожаловаться. Он снова принял у каждого заказы и на всякий случай предупредил: «Пиво и вино вы можете сами взять на кухне». Никто не стоял с пустым стаканом. Никто этим вечером не будет чувствовать себя несчастным.
Иби все еще сидела рядом с юфрау Фелдкамп. Но больше ничего не говорила. Она просто сидела там, как часто делала раньше: отстраненно, замкнувшись в себе, как будто была уже где-то не здесь, как будто ее никогда здесь и не было, потому что она еще ребенком решила, что не хочет быть частью этой семьи, что она сюда не вписывается, она им не подходит. Может, сейчас она думала о своей гостинице, своем муже, молодом человеке, как бы она его ни называла, но в любом случае — о мужчине, о котором Хофмейстер предпочитал молчать. О некоторых вещах не говорят. С ними смиряются, но говорить о них — нет.
Юфрау Фелдкамп вдруг мельком, как будто ненароком коснулась руки Хофмейстера.
— Как красиво, — сказала она.
— Что, простите?
— Как они танцуют. Эти дети.
— Да, — кивнул Хофмейстер. — Очень красиво. — Хотя ему вовсе не хотелось смотреть на танцующую супругу. И уж точно не этим вечером. И не в окружении всех этих словно голодных детей.