Она резко села в кровати:
— Что у меня?
— Я знаю, что это какая-то чепуха, ты просто малоежка, то есть… — Хофмейстер продолжал постукивать по губе. — Истинная пища — это знания, это единственная и настоящая пища, ты это знаешь, дорогая, и я это знаю, но мне показалось, мы должны обсудить. Что…
— Что?
— Дело в том… Я стал об этом думать. Я подумал об этом. И вообще-то ты, конечно, очень, как бы это сказать… Тирза, ты очень худенькая. Ведь так? Или мне нельзя так говорить?
— Ты про то, что у меня нет груди?
— Нет-нет, что ты, я совсем не об этом. Грудь у тебя непременно вырастет. Она просто где-то задержалась в пути. Наверное, так и есть. Ты должна думать, что она сейчас едет где-то в поезде, твоя великолепная грудь, а поезд опаздывает, а может, стрелочник что-то напутал, но она приедет, то есть вырастет, поверь мне, нет-нет, я говорил о твоем животе и вообще… Понимаешь, у женщин, у девушек есть живот, то есть хоть маленький животик. А у тебя нет, у тебя совсем ничего нет, Тирза, вообще ничего.
Теперь он стучал себя не по верхней губе, а по лбу, легко и ритмично, и все время думал: я не могу, меня это просто убьет.
Она вдруг встала на постели в полный рост.
— Тебе это не нравится? — спросила она и задрала обеими руками ночную рубашку. Подарок его супруги. Тирза вдруг не захотела больше носить пижамы, ей потребовалась ночная сорочка.
Супруга купила ей сорочку ядовито-розового цвета, кислотно-розового. Хофмейстеру цвет показался чудовищным, самый ужасный вариант розового, цвет публичного дома. Но Тирзе сорочка понравилась. Она была уже слишком взрослая, чтобы носить пижамы. Так она сказала.
— Тебе не нравится? — снова спросила она.
Задрав сорочку, повернувшись к отцу животом, она требовала ответа.
Хофмейстер пытался не смотреть на нее и сконцентрироваться на пюпитре в углу комнаты. На нем стояли ноты. Она недавно играла.
— Ты очень красивая, — сказал Хофмейстер. — Тирза, ты самая красивая девочка из всех, что я знаю, но ты слишком худенькая. Люди жалуются мне, что ты очень худая, с этим нужно что-то делать. Мы должны есть больше, питаться лучше. Регулярнее.
— Папа, посмотри на меня! — Она перебила его резко и громко, как могла перебивать иногда, когда он читал ей вслух. Только однажды ей понравилось. Некоторые места в «Дон Кихоте» показались ей прекрасными, а «Записки охотника» Тургенева разбудили ее воображение.
— Посмотри, — сказала она. — Смотри же.
И он посмотрел.
Она стояла на кровати. На одеяле. Безумную розовую ночнушку, которую ее мать купила в безумно дорогом магазине, она держала у подбородка обеими руками. Хофмейстер уставился на ее пупок. А сразу под ним были желтые трусы в горошек. В белый горошек.
— Я уже не маленькая девочка, — сказала она. — Я женщина.
Она отпустила сорочку и положила ладошки на те места, где должна была вырасти грудь.
— Я женщина с сиськами, — сказала Тирза и положила руки на живот. — Я женщина с животиком. — Ее руки скользнули на бедра. — Я женщина с длинными ногами. Я женщина, папа.
Хофмейстер поднялся.
— Ты высокоодаренная, Тирза, высокоодаренная девочка, но ты пока не женщина, ты еще должна ею стать, и ты ею непременно станешь, но пока ты еще девочка, и ты должна хорошо есть.
Он пошел в угол и переставил пюпитр на пару сантиметров.
А она так и стояла на кровати, так и стояла там, его Тирза, и снова подняла до подбородка свою ночную сорочку.
— Скажи, что я женщина, папа! — потребовала она. — Скажи, что я женщина!
Книга все еще лежала на кровати. Книга, которую он собирался читать ей вслух.
— Тирза, ты…
Он вернулся к кровати и остановился прямо перед ней.
И тут она вдруг вцепилась ему в волосы, ей было просто это сделать, она же стояла на кровати. Она таскала его за волосы и визжала:
— Скажи же, папа, скажи, не бойся, скажи: «Тирза, ты женщина!»
Он даже не сопротивлялся. Ему было все равно. Он поднял с кровати книгу.
— Я женщина! — визжала она. — Скажи это, папа, скажи!
Она еще сильнее тянула его за волосы, но он ничего не чувствовал, как будто был в трансе, как будто видел и слышал сейчас что-то совсем другое.
— Скажи мне! — кричала она. — Тирза, ты моя женщина! Скажи, папа, говори!
Она не просто визжала, слезы бежали у нее по щекам. Она упала на кровать и спрятала лицо в простынях.
— Тирза, — сказал он. — Ты моя дочь. — И тоже сорвался на крик: — Ты моя дочь, Тирза, моя дочь и всегда останешься моей дочерью!
Он развернулся и помчался по лестнице вниз. Но еще услышал, как она крикнула ему вслед:
— У тебя нет женщины, папа! Я — твоя единственная женщина. Единственная!
В гостиной он рухнул на диван и стал тихонько покачиваться туда-сюда. Ему хотелось разрыдаться, как Тирза, но он не смог и не понимал, почему не может заплакать.
В следующий понедельник во время обеденного перерыва он отправился в книжный магазин «Схелтема». Между отделами «философия» и «психология» он наконец отыскал продавщицу, у которой нашлось на него время.
— Я ищу книги о расстройствах пищевого поведения, — сказал он как можно тише.
— О чем?
— Расстройства пищевого поведения, — повторил он чуть громче.
— Что именно вы ищете? Романы?
— Информацию.
Она отвела его к большому стеллажу.
— Вот этот ряд, — сказала она. — Это все о пищевых расстройствах. И вон тот ряд тоже. И еще вон там у нас что-то есть на эту тему.
Хофмейстер наклонился к полкам. Но сначала огляделся, не видит ли его тут кто-нибудь. Какие-нибудь знакомые, коллеги. Выбор был впечатляющий. От одного количества этих книг можно было заболеть.
Он потратил больше двадцати минут, прежде чем нашел две книги, которые показались ему достаточно серьезными.
— Вам завернуть в подарочную упаковку? — спросила девушка за кассой.
— Нет, я купил их себе, — сказал Хофмейстер.
После этого он быстрым шагом отправился обратно в издательство.
— Обед затянулся, да, Йорген? — спросила секретарша.
Он сильнее зажал под мышкой пакет с двумя книжками и неловко улыбнулся.
В тот вечер он устроился на диване с двумя книгами, карандашами и точилкой, потому что любил работать непременно с острыми карандашами.
В комнату зашла Тирза и спросила:
— Что ты читаешь, пап?
— Ничего, — быстро ответил он и закрыл книги рукой. — Ничего важного. Всякая ерунда.
— Папа? — спросила она. — А ты не переживаешь, что мамы почти никогда нет дома?
Она уже переоделась в свою ночную рубашку, его подташнивало от этого жуткого розового цвета. Надо как-нибудь незаметно сжечь эту дрянь.
— Я люблю быть один, — сказал он и покрутил в руках точилку для карандашей. — Я не люблю толпу. Шум. Слишком много людей.
— Но тебе не кажется странным, что она так мало бывает дома?
— Мы все обсудили и обо всем договорились с мамой, Тирза. Она очень занята, я очень занят. А тебе пора спать, дорогая. — Он погладил ее по щеке.
— У тебя есть другая женщина? — спросила она.
И как сильно он ее ни любил бы, но этот вопрос вдруг вызвал в нем беспокойство. Он был слишком коварным для ее возраста, слишком беспощадным для ее милого характера, слишком подлым для солнечной царицы, которой она оставалась для него всегда.
— Мама — моя супруга, Тирза. Тебе это так же хорошо известно, как и мне. А сейчас отправляйся наверх, я завтра тебе почитаю.
Она наклонилась и укусила его за нос. Она всегда так делала, когда хотела быть ближе к отцу. Это был пережиток из детства. Когда она была совсем крохой, то начала кусать его за нос. Хофмейстер решил, что она искала грудь, хотя это было не очень логично, потому что его нос можно было спутать с чем угодно, но не с соском. Сейчас ей было уже четырнадцать, но она все равно любила забраться к отцу на колени и прикусить его за нос.
— У тебя нет женщины, папа, — сказала она шепотом. — Я — твоя единственная женщина.
Она снова куснула его за нос и помчалась наверх. Он остался на диване, размышляя, стоит ли пойти за ней и строго поговорить. Но размышлял и сомневался так долго, что потом уже было лучше остаться на диване.
Иби ушла в кафе с подружками, его супруга писала картины у себя в ателье и принимала там моделей исключительно мужского пола, Йорген Хофмейстер сидел в гостиной и подчеркивал один абзац за другим в познавательной книге о болезни своей младшей дочери, а у себя в спальне рядом с виолончелью Тирза пустила всю свою сверходаренность на то, чтобы до смерти заморить себя голодом.
Такой была жизнь семьи Хофмейстера в начале нового тысячелетия.
С балкона спальни, где он стоял уже пятнадцать минут, Хофмейстеру было видно, что в сарае кто-то включил свет. И выключил. И снова включил. И снова выключил.
Кто-то играл с выключателем. И тут он вспомнил, что оставил в сарае Эстер без буквы «ха», пообещав ей стакан апельсинового сока.
Обещание нужно было выполнять, и Хофмейстер поспешил на кухню. Гостей нельзя было оставлять без внимания, даже если они запирались в сарае.
Тирза стояла у раковины. Ему показалось, что ее тошнит.
— Что ты делаешь? — испуганно спросил он.
— Ем помидор. — Она наклонилась над раковиной, чтобы сок не капал на одежду.
— У нас же столько всего вкусного. У нас тут чего только нет, — сказал Хофмейстер одновременно расстроенно и обиженно.
— Мне захотелось помидора. — Она опять откусила, сок потек по подбородку.
Хофмейстер протянул ей салфетку.
— Твое платье, — сказал он. — Оно сидит немножко криво, и видно бретельку от бюстгальтера.
Он потянулся поправить платье, но Тирза сказала:
— Так и задумано, пап. Ну, скажи, как тебе?
Он налил себе бокал белого вина, снова итальянского гевюрцтраминера.
— Что?
— Шукри. Как он тебе?
Она доела помидор.
— Тебе налить? — спросил Хофмейстер и показал бутылку. — Твое любимое вино.
Она покачала головой: