— Ты опять куришь? — спросил он, не отрывая взгляда от сумочки.
В его голосе послышалось волнение, и это его рассердило. Он задал слишком личный вопрос. Как будто ее курение его волновало. Ее легкие — это ее дело. Как и все ее тело. Ее тело больше не было его ответственностью.
— Тебе мешает?
— Да нет. — Он пожал плечами. — Мне нет. Попрошу Тирзу принести тебе пепельницу. Я их все спрятал.
Он повернулся в сторону коридора и крикнул:
— Тирза, можешь принести маме пепельницу?
Хофмейстер подождал немного, но Тирза не ответила. Она наверняка опять болтала по телефону у себя в комнате. С любимым занятием невозможно расстаться. Она обсуждала с подружками все до малейших деталей. Однажды она рассказала ему об этом за ужином: «И обо мне тоже? — спросил он тогда. — Обо мне ты с ними тоже говоришь?» — «Конечно! — ответила она. — Ты же мой отец. Почему бы мне не говорить о тебе?»
Супруга продолжала самоотверженно курить.
— Тирза! — крикнул Хофмейстер на этот раз громче. — Принеси матери пепельницу. Пожалуйста!
Он с опаской посмотрел на растущий столбик пепла, готовый вот-вот сорваться на пол, он не мог отвести от него взгляд словно под гипнозом и сказал:
— Она теперь всегда очень отзывчивая. Не такая, как была раньше. Даже когда она готовилась к выпускным экзаменам, то всегда находила время мне помочь.
Хофмейстер произносил все это как будто во сне, словно ему надо было выговориться, сказать все это не ей, а самому себе, как будто в комнате никого не было, только он один. И сейчас он репетировал, что он скажет, когда наконец-то соберутся все остальные.
Тирза так и не появилась, и он сам отправился на кухню искать пепельницу. Куда же он мог ее поставить? В доме больше никто не курил. Гости были редкостью для Хофмейстера. Домработница тоже не курила. Могла пропустить стаканчик, но курить — нет, никогда. А если курили подружки и друзья Тирзы, что, впрочем, случалось довольно редко, то они всегда выходили в сад. Или свешивались из окна на улицу. Тирзе не нравился табачный дым, а вот парни ей нравились.
Пепельницу он не нашел. Хофмейстер как следует спрятал их все в надежде, что они никогда больше здесь не понадобятся. Так что ему пришлось взять блюдечко. Это было не совсем правильно, но на крайний случай вполне могло сгодиться. Правильно — в этом слове для Хофмейстера была сосредоточена вся мораль. Если бы однажды пришлось представить что-то в свою защиту, это был бы его главный аргумент: он всегда вел себя правильно.
Вернувшись в комнату, он обнаружил пепел в левой ладони своей супруги. Он протянул ей блюдце и спросил, дать ли ей влажную салфетку.
— У меня антипригарное покрытие на руках, — засмеялась она. — Помнишь, как раньше. Люди едва ли меняются. Они просто находят новое окружение для своих навязчивых идей. У них появляются морщины, выпадают зубы, ломаются кости, органы заменяют машины, но только сами они не меняются. — Отсмеявшись, она сказала: — Если тебя это порадует, если ты хочешь, а я знаю, что ты этого хочешь, я останусь на ужин. Но только не надо стараться ради меня. Просто отдай мне, что у вас останется. Не лезь из кожи вон.
Хофмейстер передвинул вазу с розами, которая стояла на столе. Букет подарили Тирзе несколько дней назад. Он освободил место для супруги, которая вдруг решила остаться на ужин. Он вдруг подумал, а не приняла ли его внезапно вернувшаяся супруга пару рюмок для храбрости в ближайшем кафе, прежде чем появиться с чемоданом на пороге своего старого дома.
— Готовить — не значит лезть из кожи вон, — тихо сказал он. — Это нормально. У меня семья. Я готовлю. Это моя обязанность.
Он уже накрыл стол на двоих. Он всегда накрывал на стол еще до того, как еда была готова. Иногда он брался за сервировку сразу, как только приходил домой с работы. Потому что не мог дождаться, когда же они с Тирзой сядут за стол, потому что этот момент восстанавливал равновесие, которое вечно норовило разрушиться. Тирза и он за столом, за ужином. Призрак семьи и даже больше, чем призрак, — союз. Священный союз.
Он достал из шкафа тарелку и снова вспомнил, чем он был занят. Запеченная рыба, духовка, нужно было готовить ужин. Он неловко застыл с тарелкой в руке, как будто сомневался, можно ли оставить гостью одну. Или стоит позвать ее с собой на кухню, чтобы говорить о разных мелочах из прошлого. Но как ей об этом сказать? «Пойдем со мной на кухню?» Он поставил тарелку на стол. Теперь стол был накрыт на троих. Его супруга. Мать Тирзы.
Когда-то давно все началось с их совместного ужина. Хофмейстер положил карбонад из ягненка. Йорген приготовил ужин для женщины, которая впоследствии оказалась его супругой. Мужчина понравился ей больше, чем карбонад. Он вспомнил о чемодане в коридоре. Тогда, в первый раз, она пришла к нему на ужин с собственноручно испеченным тортом.
— Она изменилась, — сказала супруга, глядя на картину на стене. Она сама повесила ее туда и сама же нарисовала, а Хофмейстер так и не нашел времени снять ее, хоть Тирза и спрашивала его пару раз: «Ты уверен, что нам теперь до конца дней надо смотреть на эту вазу с фруктами? Без нее точно никак нельзя обойтись?»
— Кто? Тирза?
Полотенце так и висело у него на руке.
— Да, Тирза. Она стала такой красавицей.
— Она стала женщиной, — сказал Хофмейстер.
Но тут же пожалел о своих словах. Женщиной? Что это вообще значит? Ну да, у нее выросла грудь и появилось какое-то подобие бедер. Но в какой момент девочка становилась женщиной? Что делало мальчика мужчиной? Часть тела, которая болталась между ног?
Он не знал, что должен был сказать о Тирзе, не знал, что он хотел о ней сказать. Поэтому он добавил:
— Она всегда была красавицей. Младенцем она была довольно помятым, но таковы уж все младенцы. Иби была не такой помятой, но у нее были другие недостатки. Выпьешь чего-нибудь?
Она покачала головой:
— Я сама возьму. Не волнуйся, я в полном порядке, в данный момент я всем совершенно довольна.
Он уставился на нее. На эту довольную женщину, которая никогда не была довольна в прошлом, несмотря на все написанные ею натюрморты. А теперь, выходит, она была довольна. Где-то в этой истории скрывался счастливый финал, вот только Хофмейстер при нем не присутствовал.
Так что он отправился на кухню. Она наверняка не заскучает одна в гостиной. Он снова поставил блюдо в духовку. Потом открыл бутылку белого вина и поставил кухонный таймер на полчаса. Хофмейстер не мог готовить без кухонного будильника. Потом он пристроил поваренную книгу на стопку других поваренных книг.
Возле духовки он остановился. Его руки скользили по столешнице, как будто он был слепцом, читающим шрифт Брайля. Когда еда будет уже на столе, он наверняка вспомнит, что следует спросить у гостьи: «Ты много путешествовала?» или «Твоя мать еще жива?». Когда супруга ушла от него, ее мать серьезно болела.
Он задумался о своей работе, о Тирзе и о путешествии, в которое она собиралась отправиться. Он читал, что в Ботсване свирепствует малярия.
Зазвонил кухонный будильник, и он с любовью понес свое фирменное блюдо в гостиную. Его супруга улеглась на диване. Она сняла туфли и лежала на спине с закрытыми глазами. В комнате воняло сигаретным дымом.
— Я принесу тебе приборы, — сказал он и поставил блюдо на стол.
Она не пошевелилась. Она лежала, вытянувшись, с таким довольным видом, как будто никогда отсюда не уходила. Как будто она просто отправилась за булочками с изюмом, а по дороге растворилась в пространстве. Попала в пробку на три года, не более того. В пробку из человеческой плоти.
Он крикнул в коридор: «Тирза, ужинать!», принес из кухни приборы и бокал для гостьи и достал из холодильника бутылку вина.
— Где мне сесть? — спросила супруга, когда он разлил вино по бокалам. Абсолютно поровну во все три бокала. Каждая мелочь имела значение. Он полностью вживался во все свои роли. Официант, домашняя прислуга.
Она с трудом поднялась с дивана и босиком подошла к столу.
— Вот тут, во главе стола, — показал Хофмейстер. — Тут мы всегда сажаем гостей. У тебя красивые туфли. Итальянские?
— Французские.
Она села за стол. Хофмейстер разложил по тарелкам еду.
И еще раз крикнул, уже громче:
— Тирза! Ужин!
Еда была на тарелках, но они не ели. Ждали, пока спустится ребенок.
— Подарок, — уточнила супруга с вилкой в руке. На безымянном пальце левой руки у нее было незнакомое кольцо.
— Что? — переспросил он.
— Туфли. Это подарок.
— Как мило. У меня тут тоже осталось с десяток пар твоих туфель. Ты не забыла? Я хотел отправить их тебе с курьером, но не знал куда.
Он взял кусочек хлеба из корзинки, которая стояла на столе уже пару часов.
— Я думала, ты их отдашь.
Хлеб зачерствел.
— Кому бы я их отдал? Ты же про туфли?
— Да, я про мои туфли. Я думала, ты от них избавишься. Как и от всех моих вещей. Я так думала. В этом же нет ничего странного? Я купила себе все новое.
— А у кого тут твой размер? Я не знаю никого с твоим размером. У тебя же сложный размер. Тирза, ужинать! Все так и осталось в шкафу, как ты оставила. Ты же могла вернуться.
Она посмотрела на него изучающе, как будто хотела удостовериться, не шутит ли он.
— Мои ноги — драгоценность, сказали мне тут недавно, — продолжила супруга через некоторое время и мило улыбнулась. Она очень старалась, это было очевидно.
Но и он тоже. Вот в кого они превратились: два человека, которые очень стараются. Кто знает, может, они всегда ими были.
— Ты их уже рассмотрел? Я хорошо заботилась о моих драгоценностях.
Она села на край стула и вытянула ноги вдоль стола. Ногти были накрашены розовым лаком. Кончики пальцев коснулись бедра Хофмейстера.
Он окаменел.
Все еще зажав в руке кусок черствого хлеба, он бросил взгляд на голые ступни и щиколотки своей супруги. На пальцы, которые касались его брюк. Потом снова сунул черствый хлеб в рот и начал жевать.