Он заснул, а в три часа ночи вдруг проснулся, разделся, аккуратно развесил вещи, натянул старую пижаму и снова крепко заснул.
Следующее утро оказалось дождливым и серым. В старой пижаме Хофмейстер спустился на кухню, сварил три яйца, но ему хотелось дать Тирзе и ее другу подольше поспать, так что он не стал их будить и поел один, стоя на кухне.
Потом он отправился в сад и сначала косил траву, а когда в одиннадцать Тирза с приятелем так и не появились, ему надоело ждать, и он постучал в дверь гостевой комнаты.
— Тирза! — позвал он. — Моя прекрасная царица солнца!
Он осторожно приоткрыл дверь.
Его дочь еще спала. Легкое одеяло едва прикрывало ее, и Хофмейстер увидел, что она совершенно голая. На другой половине кровати лежал Атта. Тоже абсолютно раздетый.
Хофмейстер остался в дверном проеме и смотрел на свою дочь. Завтра она улетит в Африку. Примерно через двадцать четыре часа он будет махать ей в аэропорту Франкфурта.
— Тирза, — позвал он. — Уже одиннадцать.
Она только повернулась на другой бок. На тумбочке у кровати лежал ее айпод, который она так обожала, и черный блокнот, куда она записывала что-то важное, а иногда наклеивала билетики в кино и билеты на поезда, а однажды приклеила счет из ресторана, рецепт медового печенья и размокшую этикетку от винной бутылки.
Хофмейстер вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. На кухне он тщательно вымыл руки. А потом сел в свой «вольво» и положил голову на руль. Если бы кто-то увидел его сейчас, то наверняка подумал бы, что Хофмейстер спит. Просидев так минут пять, он завел мотор и поехал в деревню. Он привез все необходимое из Амстердама, но все равно поехал за покупками. В булочной его узнали. Кто-то из местных попытался заговорить с ним о его родителях, но Хофмейстер быстро оборвал разговор. Потом он зашел в кафе и выпил пару бокалов вина, прежде чем вернуться в старый родительский дом.
Тирза и ее молодой человек уже проснулись. Они сидели внизу за обеденным столом. Из одежды на Тирзе была только длинная футболка, и больше ничего. Атта был в джинсах и рубашке, о которой Хофмейстер мог сказать лишь то, что она старая.
Он предложил им сварить яиц или пожарить омлет, но они ограничились кофе, чаем и фруктами.
— Кроме тех фруктов, что я взял из Амстердама, есть еще и виноград, — сказал Хофмейстер. — Я только что купил в деревне.
Он вымыл виноград и принес его в комнату на большой тарелке.
Они ничего ему не сказали, но он взял стул и сел с ними за стол. Время от времени отправлял в рот виноградину, косточки глотал, а не выплевывал.
Когда от грозди почти ничего не осталось, он сказал:
— Покажи-ка его.
— Что показать? — не понял Атта.
Не без удовольствия Хофмейстер почувствовал испуг в голосе парня. Неловкость. Именно неловкость делала других человечнее.
— Твой Коран, — объяснил Хофмейстер. — Покажи мне его. Ты же наверняка взял его с собой.
— Да, он наверху, у меня в сумке.
Хофмейстер высматривал в оборванной кисти виноградины получше.
— Я воспитывал моих детей агностиками, но я читал им Библию, как и Толстого, и Тургенева. Тебе знакома эта прекрасная фраза с последней страницы «Анны Карениной»? «Я не буду понимать разумом, зачем молюсь, но буду молиться». Ты понимаешь, о чем я?
— Я не читал «Анну Каренину».
— Это меня не удивляет, — сказал Хофмейстер. — Ну, неси его сюда. Свой Коран.
Мальчишка пошел наверх. А они остались за столом. Отец и дочь.
— Ты ведешь себя немного враждебно, — тихо сказала она.
— Я? Я поддерживаю беседу. Я проявляю интерес. Я очень стараюсь.
Она покачала головой:
— Пап, как ты думаешь, у тебя когда-нибудь появится женщина? То есть настоящие отношения. Ты считаешь, что еще сможешь по-настоящему влюбиться в кого-нибудь?
Он подумал о своей супруге и о домработнице из Ганы, с которой он в течение некоторого времени поддерживал сексуальные отношения в весьма скромном масштабе, о которых никто не знал. О таких вещах не нужно горланить на каждом углу. Но эта домработница все эти годы оставалась его любовницей. Он никогда не был в нее влюблен. Влюблен. Только Тирза могла потребовать от него снова влюбиться. Как будто у него в жизни и так было недостаточно сложностей, ему нужно было еще влюбиться для полноты картинки. В кого? Да и к тому же у него ведь была она. Его царица солнца. Истинный, настоящий отец, человек, который заслуживает этого звания, может быть влюбленным лишь в своих детей. Пожизненно. До самой смерти. И даже после нее.
— Мне что, дать объявление на сайте? — спросил он. — Так ты себе это представляешь?
— Я не знаю. — Она пожала плечами. — Но, мне кажется, тебе нужно кого-то найти. С мамой это не может больше так продолжаться. Тебе просто нужно снова влюбиться, так же сильно, как я.
Спустился Атта с толстой книгой в руках. Хофмейстер хотел еще что-то сказать, но проглотил свои слова.
— Это издание на двух языках, — сказал Атта. — Я купил специально для Тирзы. Я на самом деле тоже агностик.
Отец Тирзы полистал книгу, прочел несколько фраз.
— Познавательно, — сказал он. — Весьма познавательно. Но это, конечно, не Толстой. — И чтобы не казаться слишком враждебным, добавил: — Что я еще могу для вас сделать?
— Ничего, — быстро ответила Тирза. — Тебе совсем ничего не нужно для нас делать.
Он пожал плечами, вышел в сад и снова принялся за работу. По крайней мере, дождь прекратился. Он собрал опавшие листья, выполол сорняки и достал бензопилу, чтобы убрать ветки, которые пропустил. Когда так увлеченно работаешь, а в саду столько дел, часы пробегают незаметно.
Время от времени он думал об эпилоге, в который превратилась его жизнь, о домработнице из Ганы, которая, разумеется, не годилась для серьезных отношений. Серьезные отношения — это не только физические контакты по договоренности в определенное время. Но все равно.
Это случилось как-то само собой, неожиданно и к обоюдному удовольствию. В один прекрасный день она стала не только домработницей Хофмейстера, но и его любовницей. Ну и само собой разумеется, с этого дня он стал платить ей немного больше. Женщина из Ганы не только содержала в чистоте его дом, она поддерживала в порядке и его тело, регулируя гормональный фон.
Кроме того, он познакомил ее с одним адвокатом, с которым сам был знаком еще со студенческих времен. Этот адвокат мог быть для нее весьма полезен. Она находилась в стране нелегально, как все женщины из Ганы, но отлично делала уборку. Хофмейстер осознавал некоторую связь между ее сговорчивостью и не совсем легальным положением, но это ему не особо мешало. Это ведь нелегальное положение делало людей сговорчивыми. Может, и сам он был нелегалом, просто не знал этого. Ему нельзя было отказать в определенной степени сговорчивости.
Около шести вечера опять начался дождь. Хофмейстер перетащил весь инвентарь на кухню. Завтра ему предстояло снова упаковать все это добро и увезти домой. Сначала заехать во Франкфурт, а потом вернуться в Амстердам. Там сад тоже нужно привести в порядок. Трава, деревья, кустарники.
Он открыл бутылку вина и выпил целый бокал.
— Тирза! — позвал он.
Хофмейстер выпил еще бокал и снова крикнул:
— Тирза! Ты где? — И отправился в гостиную.
Его дочь лежала на столе.
Ему понадобилась доля секунды, чтобы осознать происходящее. Они не видели его и не слышали.
Стоя в дверях, он, не отрываясь, смотрел на нечто животное, отвратительное, непонятное. Коран до сих пор так и лежал на столе рядом с остатками винограда. «Монополия». Он знал, что должен немедленно уйти, но никак не мог оторваться от этого зрелища, как будто его загипнотизировали. Он не понимал, почему же они не видят его, почему они его не слышат, почему они никак не поймут, что в комнате есть кто-то еще. Он с трудом сумел разглядеть в своей дочери свою дочь сейчас, когда она была вот так распластана на столе, когда ее использовали, ее раздирали. А она что-то бормотала.
Он пошатнулся. Ему стало нехорошо, как будто он съел что-то испорченное, протухшую устрицу, и сильно отравился. У него закружилась голова, он отступил на шаг, но удержался на ногах, ухватившись за кочергу, висевшую на подставке у камина. Йорген Хофмейстер тяжело дышал, как простуженная собака.
Комната кружилась у него перед глазами, но они его так и не слышали. Они продолжали упиваться своей игрой. Ведь так это называется? Любовная игра.
Наконец он добрел до кухни, где выпил один за другим три бокала вина и вымыл лицо и руки.
Потом пошел в сад и, несмотря на дождь, начал выдирать из земли сорняки. Их было особенно много под деревьями и по краям газона. Он работал как одержимый, как будто ему снова было двадцать. Не позволяя себе взять перерыв, не вытирая рук. Так он работал, когда еще были живы его родители, а он сам еще жил с ними в этом доме, он работал как проклятый, потому что родители всегда учили его: счастье только в труде. Спустя полчаса он насквозь промок от дождя и пота и весь перепачкался в земле. Земля была у него везде, даже в ушах.
Хофмейстер вернулся на кухню, вытер руки полотенцем, которое тут же стало черным. Ему было все равно.
Сейчас их было не слышно. Игра, вероятно, закончилась. Разве секс можно называть игрой? Разве это не заблуждение, ведь секс начинается там, где игра заканчивается? Да, так и есть. На сексе все заканчивается, и начинается что-то другое. Действительность, реальность, которую уже нельзя называть игрой. Смерть. В ушах у него был песок.
— Тирза! — позвал он. — Тирза!
Он отправился в гостиную.
На столе лежали айпод, Коран, игральные кубики, которые он, видимо, забыл убрать в коробку вчера вечером. «Монополия». Он взял в руки книгу, снова стал листать. Потом положил на стол издание, похожее на все издания священных текстов, и некоторые старые тома «Библиотеки русской классики».
От его ботинок на полу оставались огромные грязные лужи. Нужно было разуться. Но он не стал этого делать. С волос капала вода. Рубашка прилипла к спине.