Он встал с плетеного стула и стал ходить из стороны в сторону.
— И что мне им сказать? — спросил он. — Извините меня, пожалуйста, но не бастует ли у вас общественный транспорт? Нет ли у вас песчаных бурь? С чего ты взяла, что посольство обязано отчитываться о каждой пустячной песчаной буре? Да они скажут, что я чокнутый. Кроме того, там же можно ездить только автостопом, знаю я этих цветных. Это же Африка. Это тебе не Эльзас и не Австрийские Альпы. И я уже звонил в посольство один раз. Они наверняка меня помнят.
— Сядь. Если ты будешь так заводиться, легче не станет. И никак нам не поможет.
Он неловко наступил на блюдце с орешками, которое его супруга поставила у ножки стула. Был прекрасный вечер. Теплый и недождливый.
— Позвони ты, — сказал он. — Позвони им. Или я сам туда поеду. Может, мне надо туда поехать. Ну так же нельзя. Невозможно просто сидеть тут и ждать. И ссориться. И ждать. И поднимать панику. Возможно, без всякого повода.
Она уже некоторое время молчала. Она наклонилась, чтобы собрать орешки, которые высыпались из блюдца.
— Да, — сказала она наконец. — Наверное, тебе нужно туда поехать.
— Ты о чем?
Он как будто опешил.
— Я же сказала. — Она положила в рот орешки, собранные с земли. — Наверное, ты должен туда поехать. Что мы можем сделать здесь?
Стулья, на которых они сидели, были ужасно старые. В свое время Хофмейстер посчитал глупым расточительством вкладывать большие деньги в садовую мебель. Он любил производить впечатление и в угоду своему окружению приобретал стильные красивые вещи, но садовая мебель никогда не была в списке приоритетов.
— И что тогда? — спросил он. — Что, если я туда поеду?
— Но ты же это предложил. Это была твоя идея. Ты ее найдешь. И мы успокоимся. Вот что будет. И тогда… Тогда я тоже не знаю.
Он откинулся на спинку стула.
— Ты, — сказал он, — ты совершенно не заботилась о ней. В последние годы даже не звонила. Даже не звонила. Ты была слишком занята. Бог знает чем. А теперь изображаешь тут взволнованную мать. Несчастную женщину, которая потеряла покой и не может заснуть, потому что не знает, где конкретно веселится ее дочь в Намибии, если она вообще еще там. Может, она уже отправилась в Ботсвану. Или в Заир.
— Да, у меня была другая жизнь, помимо моих детей. Это не преступление. Я имела на это полное право.
— Помимо? Ты называешь это «помимо»? Это было не помимо, это было вообще мимо! Мимо них! По их головам, поперек их интересов!
— Все, что я за эти годы сделала и не сделала, все, что я говорила о ней, и все, что она наговорила мне, — несмотря на все это, я остаюсь ее матерью, Йорген. Я больше не твоя жена, но я навсегда ее мать.
Он встал и ушел на кухню. Сунул руки под кран с ледяной водой. Его била дрожь.
Он медленно вытер руки полотенцем.
В окно ему было видно, как она сложила стулья и отнесла их в сарай. Видимо, ей стало слишком холодно. Она поставила на поднос винные бокалы и орешки. И пришла к нему. Посмотрела на него.
— Ладно, — сказал он тихо. — Я поеду туда. Ты права. Я должен это сделать. Так будет лучше. Бесполезный человек поедет в Африку.
Она поставила поднос на стол и взяла его руку с такой нежностью, что ему показалось, она его провоцирует. На этом этапе жизни нежность всегда шокирует.
— Может, она даже обрадуется, когда ты вдруг, ни с того ни с сего, объявишься там, в Африке. Ты же знаешь, Тирза тебя обожает. Она без ума от тебя.
— Может быть, — сказал он. — Может быть, она и обрадуется. Ничего удивительного. Она меня обожает.
Он высвободил свою руку и снова сунул запястья под кран.
На следующее утро он купил билет до Виндхука с пересадками в Цюрихе и Йоханнесбурге. Ему пришлось ждать вылета еще целых три дня. На ближайшие даты все было забито. Дешевых билетов не осталось.
В эти последние дни он не ездил в аэропорт. Он работал в саду, ходил за покупками, гулял по парку Вондела.
Вечером накануне отъезда он собрал чемодан, маленький синий чемодан, который раньше пару раз брал с собой в командировки. В Нью-Йорк. В Турин. Командировок у него было не так уж много.
Он не стал брать много вещей, один костюм, несколько сорочек, двое летних брюк. Он же летел ненадолго. Десяти дней точно хватит. За десять дней можно успеть очень много.
В августе, субботним днем, около половины второго он был готов покинуть улицу Ван Эйгхена. Его супруга сидела в саду и читала дамский журнал.
— Мне пора! — крикнул он ей из кухни. — Я вызвал такси.
— Подожди, — сказала она. — У меня кое-что есть для тебя.
Она сбегала в спальню и вернулась со свертком.
— Что это? — спросил он.
— Разверни.
Он открыл пакет, развернул бумагу, там оказалось платье, синее летнее платье.
— Это для Тирзы. Я зашла на распродажу, а там как раз ее размер. Я подумала, ей же будет приятно, и оно ей наверняка пригодится.
Он улыбнулся:
— Спасибо тебе, это так мило. — Он рассмотрел платье. — Ей очень пойдет. И оно совершенно в ее вкусе, она любит такое.
Он тщательно завернул платье в бумагу, открыл чемодан. Под его косметичкой с туалетными принадлежностями как раз нашлось место для маленького свертка.
— Я тебе позвоню, — пообещал он, — как только прилечу.
Она быстро поцеловала его в правую щеку, но не стала возвращаться в сад, а пошла вместе с ним к двери.
— Все будет хорошо, — сказала она. — Все будет хорошо. Мы просто постарели, вот и переживаем за нашу девочку. Просто потому, что мы старые и нам нечем заняться.
— Да, — кивнул он. — Так и есть. Мы просто постарели. Возвращайся в сад. А то скоро опять начнется дождь. Погрейся пока на солнышке.
— Вот, — сказала она, — возьми с собой, — и протянула ему конверт.
Он нерешительно открыл его.
— Что там?
— Фотография. Я подумала: тебе же понадобится ее фотография.
Он достал из конверта снимок. Тирза незадолго до выпускных экзаменов, наверное всего за пару дней, а может, недели за две до них.
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо тебе. Где ты ее нашла?
— У нее в комнате. Вдруг пригодится. Никогда не знаешь.
— Никогда не знаешь, — повторил он и сунул конверт во внутренний карман.
— Ты что-нибудь рассказал Иби? — спросила она.
— Я не рассказывал, — сказал он. — Я — нет. Я вообще не говорил с ней в последнее время.
Она вернулась в сад, а он остался на пороге. С собой у него были чемодан и портфель, а в нем — айпод, зарядка, ежедневник Тирзы и ее блокнот, рукопись азербайджанского автора и четыре простых карандаша.
Ему пришлось прождать такси еще не менее десяти минут. Мимо проходил сосед и поздоровался. Хофмейстер ходил туда-сюда по собственному порогу, как пойманный зверь по клетке. Багаж стоял рядом и ждал его. Его вещи как будто хотели ему что-то сказать, но он не понимал их.
На рейсе до Цюриха с ним рядом никто не сел, и ему даже удалось поспать, а вот в полете от Цюриха до Йоханнесбурга рядом уселись супруги-французы. Когда принесли еду, завязался разговор. Они летели в путешествие, хотели посмотреть Южную Африку, а он?
— Я еду навестить дочь, — ответил он на ломаном французском.
— В Йоханнесбурге?
— В Виндхуке. — Он стал резать на кусочки куриное филе.
Разговор сам собой выдохся.
После еды он вытащил рукопись и карандаши и начал по привычке читать.
В Йоханнесбурге ему пришлось ждать почти четыре часа. От усталости болела голова. Он заказал кофе, сел у окна с видом на летное поле и самолеты, но слишком беспокоился и не смог просидеть долго на одном месте.
Зажав под мышкой портфель, он отправился бродить по аэропорту. Тот оказался не слишком большим, особенно по сравнению со Схипхолом или аэропортом во Франкфурте.
Несколько раз он доставал из внутреннего кармана конверт и смотрел на фотографию своей солнечной царицы. В одном из магазинчиков он купил переходник, подходящий для розеток в Южной Африке и Намибии, и шляпу от солнца. Солнце там наверняка будет ярким. Он надел шляпу, посмотрел в зеркало и решил ее купить. Она шла Хофмейстеру, придавала ему какой-то шарм.
Теперь он стал мужчиной в шляпе.
К выходу на посадку он отправился очень загодя.
Стюардесса из наземного персонала сказала ему:
— Мы еще не начали посадку, подождите минут пятнадцать.
Он отошел на пару шагов и стал ждать.
Она посмотрела на него, эта девушка в форме, а потом спросила:
— Летите в Намибию в отпуск?
Он достал из кармана конверт.
— Я еду к моей дочери, — сказал он по-английски. И показал ей снимок.
— Какая красивая девочка, — улыбнулась она. — Вас можно поздравить с таким ребенком. У нее такие живые глаза.
Он тоже взглянул на снимок, вероятно, чтобы тоже убедиться в живости глаз Тирзы.
В автобусе, который вез пассажиров к самолету, он обратил внимание, что люди вокруг изменились. Они все еще были белыми, но это были уже другие белые. Другая одежда, другие лица, даже двигались они по-другому. Он слышал вокруг немецкую речь, люди говорили на африкаансе, на итальянском, кто-то — на английском.
В самолете он сидел рядом с итальянцем, который путешествовал с группой туристов. Итальянец изучал путеводитель и время от времени что-то подчеркивал шариковой ручкой.
К удивлению Хофмейстера, во время этого короткого перелета им тоже принесли обед. Мясо с бобами. Он съел лишь пару бобов, у него не было аппетита.
— Первый раз? — спросил итальянец, когда у них забрали подносы, на английском, который было почти невозможно разобрать.
— Что в первый раз?
— Африка? Первый раз?
— Первый раз, — кивнул Хофмейстер. — Это мой первый раз.
— Для меня, — сказал итальянец, — второй. Я люблю Африку.
Хофмейстер кивнул.
Он заснул, ему хотелось спать, хотелось долгого и глубокого сна. Впасть в зимнюю спячку, которая перешла бы туда, где отсутствует все живое и даже сама жизнь.
При посадке их сильно трясло. Хофмейстер не испугался, но от тряски его затошнило. Он испугался, что его вырвет, и вцепился в подлокотники кресла.