— Ты хочешь лимончик? — спросил он. — Любишь колу с лимоном? Тирза, моя дочь, всегда пила колу с лимоном. С самого раннего возраста. Но мы почти никогда не разрешали ей пить колу. Мы были против колы. Я был против колы.
Она покачала головой. Она не хотела лимон.
— Ну хорошо. Тогда давай выпьем за… За этот вечер, за нашу встречу. За тебя, Каиса, за тебя.
Он чокнулся своим бокалом с ее стаканом.
Она пила так же, как он. С жадностью.
Когда им дали меню, он понял, что она не умеет читать. По крайней мере, как следует. Она смотрела на меню так же, как смотрела на него, — приоткрыв рот. Как будто сейчас что-то произойдет. Как будто меню с ней заговорит.
Он заказал ей куриный суп. Куриный суп ведь тоже можно считать лекарством.
— А что ты будешь на второе? — спросил он. — Рыбу или мясо?
Она смотрела на него, все еще зажав в кулачке последнюю хлебную палочку.
— Рыба или мясо? — повторил он. — Каиса, что ты хочешь?
— Мясо, — сказала она.
Он решил заказать баранину. Вполне подойдет.
Себе он заказал карпаччо из козленка, а потом рыбу.
Официантка удалилась, записав заказ. Он видел, как она шепчется с коллегами, и подозревал, нет, он точно знал, что они сплетничают о нем. Впервые за все время в Намибии он сидел за столом не один. Черный ребенок.
«Говорил, что ищет дочь, — наверняка шептались они. — А сам приехал поразвлечься. Да еще и экзотики ему захотелось».
Он откинулся на спинку стула.
— Ешь, — сказал он.
Она доела последний кусочек хлебной палочки, который держала в руке.
— На чем мы остановились? — спросил он. — Ах да. Сколько тебе лет?
Именно в такие моменты ему на помощь приходило искусство вести беседу. Все эти приемы, презентации, книжные ярмарки, которые ему пришлось посетить, все они не прошли даром. Он многому там научился.
— Девять, — сказала она.
— Тогда у нас с тобой почти пятьдесят лет разницы, — сказал он. — Это почти полвека, можно и так сказать. Половина века.
Снова этот ее взгляд. Спокойный, но изучающий.
— Пятьдесят лет — это половина века. Ты же это знаешь? Сколько лет твоей маме?
Разговор получался односторонний, но Хофмейстер не сдавался. Как будто от этого зависела его жизнь, по крайней мере, так он себя чувствовал. Он сделал еще пару глотков вина. Это было единственное лекарство от стыда.
— Сколько лет твоей маме, Каиса? Ты знаешь, сколько ей лет?
— Мама дома.
Она сказала это тихо и почти вопросительно, но не совсем. Почти так же, как она спрашивала: «Вы хотите компанию, сэр?» Почти вопросительно, но не совсем. Как будто она уже знала, что он этого хочет. Как будто она это увидела.
— Ясно, — сказал Хофмейстер. — Дома. Это правильно. Моих родителей уже нет на свете. Они скончались. Прямо друг за другом. Мои дети тогда были еще совсем маленькими. Но мои родители никогда особо не интересовались внуками. В конце жизни они и дверь мне не открывали. Даже когда мы приезжали вместе с детьми. Тогда нам приходилось возвращаться обратно в Амстердам. Ужасно неприятно для детей, они же думали, что увидятся с бабушкой и дедушкой.
Он подлил ей еще колы.
Подождал, пока она еще что-нибудь скажет, но она молчала. Молчала и молчала. Поэтому он опять стал говорить сам. Ему нужно было говорить. Пока он говорил, у него было чувство, что ничего не случилось, да к тому же в этот раз не имело совершенно никакого значения, что именно он говорил.
— Мои родители не болели. Но и совершенно здоровыми они тоже не были. Хотя, наверное, нет. Они были очень здоровыми, слишком здоровыми. Они были верующими и очень боялись, что в деревне узнают правду. Что они верующие, но что они вообще-то… — Он понизил голос, как будто сейчас последует какое-то ужасное разоблачение. — Они были пустым местом. Никто этого и не знал. Они боялись быть другими, боялись выделиться. Сначала только на улице, а потом даже у себя дома. Это стало их второй натурой. Они ненавидели все, что отличалось. Ты меня понимаешь? Все, что было не белым. Все, что было другим, что отличалось от нормы. Они ненавидели эту болезнь. Потому что все, что не было нормой, было для них болезнью. Для моих родителей не было разницы между сумасшедшими, евреями, неграми, геями, это все были неизлечимо больные. Сами они исцелились от одной болезни, но ужасно боялись, что от нее что-то осталось, какой-то шрам, рецидив, который в любой момент мог превратиться в нарыв и воспалиться. Поэтому мой отец однажды избил до полусмерти одного еврея. Прямо у своего магазина. Лопатой. Чтобы никто в деревне не подумал, что он сам не исцелился. Они очень серьезно отнеслись к этому исцелению. Но в конце жизни перестали открывать дверь. Даже если к ним приезжали мы с детьми.
Он посмотрел на ребенка. «Она видит во мне кукловода, — подумал он. — Я для нее — кукольный театр».
— Знаешь, что мне так нравится? — спросил Хофмейстер. — Я могу с тобой говорить.
Им подали первые блюда, и Хофмейстер предупредил, чтобы девочка ела осторожно, чтобы она сначала подула, потому что суп может быть горячим. Он взял ложку и показал ей, как нужно есть. И она тоже подула на суп.
Так они и проводили этот ужин. Люди за соседними столиками обращали на странную парочку все меньше внимания. А они парочка, подумал Хофмейстер. Может, на время, но все равно как их еще назвать? Парочка. Ведь на самом деле все пары — это временно, даже еще более временно, чем юность.
После второго блюда, которое она почти не тронула, он уговорил ее на десерт, мороженое, а себе по привычке заказал коньяк. Это путешествие оказалось дороже, чем он представлял себе сначала. Но какая теперь разница? Когда ты почти все потерял, тебе уже нечего терять.
Пока не принесли коньяк, он поднялся и пошел в туалет. У писсуара он наступил обеими ногами в мокрое и вдруг вспомнил, что ему предстоит умереть. Что у него остался только один выход, а все остальные выходы для него закрыты. Стоя босыми ногами в чужой моче, он попытался представить себе собственную смерть.
Пока он мочился, он придерживался рукой за стену. У него немного кружилась голова. Ничего серьезного.
Вернувшись за стол — коньяк и мороженое тем временем уже подали, — он снова сказал:
— Мне так нравится, что мы с тобой можем говорить друг с другом, Каиса. По-настоящему говорить. А чем занимается твоя мама? А твой отец?
Она пожала плечами.
— Мама домохозяйка?
Ребенок снова пожал плечами.
И как будто эта мысль только что пришла ему в голову, он вдруг взволнованно спросил:
— Она не будет волноваться? Разве она не ждет тебя дома? Хотя, конечно, ты уже большая девочка.
И пока он допивал коньяк, он вспомнил, что этому действительно нужно учиться и, возможно, для этого даже нужен особый талант — умирать.
Он поднялся и помог девочке слезть со стула. Она схватила его за руку.
Как обычно, он направился к выходу.
Как обычно, персонал пожелал ему: «Хорошего вечера, господин Хофмейстер».
Но, несмотря на все «лекарства», которые он принял, он заметил, что на него смотрели не так, как обычно. В их глазах он стал другим. Он больше не был человеком, который искал свою дочь, он стал мужчиной, который искал особых развлечений. Он искал их, и он их нашел.
Но ведь это было не так, и он хотел все им объяснить. Он хотел сказать: «Это совсем не то, что вы думаете».
У ресепшена он остановился.
— Ну что ж, — сказал он. — Это был прекрасный вечер. Я не знаю, куда тебе нужно, где ты живешь, но я вызову тебе такси.
В Африке ночь издавала столько звуков. Он повсюду слышал насекомых. Жаль, но он совсем не разбирался в них.
Над стойкой ресепшена висела электрическая машинка для экзекуции мух и комаров. Каждый раз, когда муху в ней убивало электрическим разрядом, машинка приветливо гудела.
— Где твой дом? — спросил он. — Он далеко, Каиса?
Она не отпускала его руку. Хотя сейчас настал момент наконец-то ее отпустить. Ему нужно было прилечь. Он хотел спать. Ему нужно было выспаться прежде, чем умереть.
— Ты живешь в Виндхуке?
Она как будто его не слышала. Как и он, она смотрела на электрическую машинку для убийства насекомых.
— Вы хотите компанию, сэр? — спросила она, в этот раз уже не так уверенно, как сначала.
Он еще некоторое время не сводил глаз с машинки над ресепшеном. Потом посмотрел на ребенка.
— Нет, нет, — сказал он. — Но, если ты хочешь, можешь переночевать тут. Если тебе уже поздно идти домой.
Он снял шляпу и вытер лоб. Виндхук был расположен высоко, 1700 метров. По вечерам наступала приятная прохлада, но ему все равно было жарко.
— Ничего страшного, — сказал он, — если ты хочешь остаться переночевать. У меня же двухместный номер. Хотя я не знаю, что тут могут о нас подумать. Но мне кажется, тебе абсолютно все равно, что они тут о нас подумают, да и мне тоже. Я тут чужой. Меня очень долго волновало, что думают обо мне люди, потому что ты — это то, что о тебе думают другие. Но тут, в этой стране? Я же тут просто турист. Чего от меня ожидать?
Взявшись за руки, они пошли к нему в номер.
Он включил свет, повесил на крючок шляпу.
Она села на тот же стул, где сидела до этого.
— Да-да, — сказал он. — Вот мы и пришли.
Он включил свет в ванной комнате.
— У тебя, конечно же, нет с собой зубной щетки? — спросил он. — Нет, у тебя вообще ничего с собой нет. Вот она, молодежь. Отправляются в гости. И ничего с собой не берут. Беспечность. Время придет — всему научитесь. Тирзе я тоже вечно должен был привозить все, что она забывала. Можешь взять мою щетку, я хорошенько ее для тебя вымою.
Он сунул свою зубную щетку под кран и, пока мыл ее, смотрел на девочку.
Она неподвижно сидела на стуле.
— Иди сюда, — позвал он и махнул ей.
Она нерешительно подошла к нему. Он выдавил на щетку немного зубной пасты, опустился на колени и стал чистить ей зубки. Хотя его зубная щетка была великовата для ее детского рта.
Он так давно делал это в последний раз, но, оказалось, не разучился.