Показалось, упрямо думаю я и усилием воли переключаю внимание на ветвистые деревья, обрамляющие тропинку, продолжая наслаждаться прогулкой. Но когда прохожу мимо двух женщин чуть за сорок, с увеличенными губами и фарфоровыми скулами, замечаю их устремленный на мой пах взгляд. Обернувшись, вижу ухмылки, прикрытые холеными руками.
В туалетах у подножия холма воняет застарелой мочой. Я смотрю в зеркало и ахаю. На светло-серых легинсах в районе паха красуется темное пятно. Услышав шаги, я успеваю юркнуть в кабинку и закрыть дверь. Горькие слезы наворачиваются на глаза. За что мне такое наказание? Неужели за то, что оставила спящего ребенка в уютной безопасной люльке, из которой он все равно бы не выбрался?
Я снимаю футболку и завязываю ее на талии, драпируя мокрое пятно рукавами. Вновь смотрю в зеркало. Так-то лучше. Затем со всех ног несусь домой, уже другой дорогой.
Едва открыв входную дверь, слышу голоса. Соседи снизу! И тут слышу детский плач. Правда, этот пронзительный звук совсем не похож на голос Эша. Так звучит пытка, ужас, конец света.
Я в мгновение ока взлетаю вверх по лестнице.
– Он кричит на весь дом минут десять без остановки, – сообщает соседка.
– Странно… Когда я выходила, он крепко спал. – Трясущимися руками вставляю ключ в замочную скважину.
– Мы слышали, как хлопнула ваша дверь. Уже хотели звонить в полицию, – говорит сосед.
– Я только выскочила за молоком, – в отчаянии лепечу я. Голос предательски дрожит.
Мужчина и женщина смотрят на мои пустые руки.
– Деньги забыла, – добавляю я.
Проклятая дверь наконец открывается.
– Теперь все в порядке, – говорю я. – Спасибо за помощь!
– Вы же знаете, что нельзя…
– Знаю. Такого больше не повторится.
Я опрометью бросаюсь в спальню. Эш по-прежнему лежит в своей корзине; личико его сморщено, из глаз брызжут слезы, открытый рот похож на черную голосящую дыру. При виде меня он начинает вопить еще громче.
Я опускаюсь на колени и беру его на руки.
– Тише, малыш… – шепчу я и прижимаю его к себе так крепко, что рискую раздавить. – Прости меня, мой хороший, – бормочу сквозь рыдания. – Я постараюсь стать для тебя настоящей мамой, обещаю! Честное слово, постараюсь!
Восемнадцать
Мира приехала ко мне с чемоданом размером с гроб, из которого выгрузила тонны конфет, чипсов, чая в пакетиках и шоколада. У меня не хватило духу сказать ей, что все это можно преспокойно купить в продуктовом на Юнион-сквер.
– Какие планы на вечер? – спросила она.
– Думаю, для начала можно продегустировать суши в новом ресторанчике на Второй авеню, – ответила я, вытаскивая из-под кровати надувной матрас и втыкая электронасос в розетку.
– Что-то мне сегодня не хочется суши, – сказала Мира, когда матрас начал со свистом наполняться воздухом.
– Без проблем. Манхэттен – мекка для гурманов. Здесь можно найти еду на любой вкус. Как насчет устриц?
Мира состроила гримаску.
– Тогда, может, бургеры? Помнишь то местечко в Вест-Виллидж, где мы были в прошлый раз?
– Идеально! – Мира вынула из чемодана стопку аккуратно сложенной одежды и переместила ее на полку, которую я выделила ей в своем шкафу.
– Затем поедем в Чайнатаун – я забронировала столик в крутейшем баре, где наливают лучший в Нью-Йорке абсент. Там очень атмосферно, почти как в старинной аптеке. Нейтан и еще пара друзей тоже подтянутся.
– Ясно.
– А потом, если ты еще не будешь валиться с ног от усталости – конечно, в случае чего я всегда подставлю тебе дружеское плечо! – можно всем вместе пойти в ночной клуб неподалеку.
– Вообще-то я и правда чертовски устала… – Мира с тоской покосилась на надувную кровать. На часах было три утра.
– Спорим, у тебя еще откроется второе дыхание! – сказала я. – Вот увидишь, на рассвете мы все будем сидеть и болтать у меня на диване!
Мы уже доедали бургеры, когда я заметила, что ее бокал вина по-прежнему полон. Я глянула на бутылку: может, она просто успела налить себе новую порцию?
– Мира! Надеюсь, ты не…
– Не что? – В ее глазах заплясали лукавые искорки. Она явно пыталась сдержать улыбку, словно я была несмышленой трехлеткой, над чьими оплошностями смеяться непедагогично.
– Офигеть! Ты беременна!
Улыбка Миры вырвалась на волю. Улыбалось всё: сияющие глаза, брови и как будто даже уши.
– Да! – кивнула она. – Срок еще небольшой, всего семь недель.
– Почему ты мне сразу не сказала? – Глотнув вина, я отвела взгляд. Меня вдруг обдало жаром, к горлу подступила тошнота.
– Ждала подходящего момента. Мы еще никому не говорили, даже родителям.
В битком набитом пабе стоял ужасный гвалт, оглушительно грохотала музыка, мешая сосредоточиться.
– Но ты еще такая молодая, – сказала я наконец.
– Стиви, мне тридцать четыре! Давно не девочка. Разве ты не хочешь когда-нибудь стать матерью?
– Только не сейчас. Все это так… внезапно.
– Мы пытались несколько месяцев, еще со свадьбы.
– Тебя ведь совсем недавно повысили до редактора отдела!
– Вот именно! Самое время сделать перерыв. Стиви, я не собираюсь ставить крест на карьере! Возьму отпуск на год, а потом вернусь на ту же должность. Или буду работать из дома раз в неделю. Вообще-то было бы неплохо, если бы ты меня поздравила. В конце концов ты моя лучшая подруга, и я, черт возьми, беременна. А у тебя такое лицо, будто я переспала с твоим бывшим или ограбила банк.
Я встала, наклонилась к ней через стол и обняла за худенькие плечи.
– Прости, Мира. Поздравляю! Ты будешь замечательной мамой!
– Ты тоже – когда-нибудь, – сказала она. И это прозвучало, как угроза.
В те выходные я увидела город глазами Миры.
Увидела, что в центре Манхэттена нет детей. Что он для них совсем не приспособлен. Тротуары то вздымались вверх, то резко обрывались, словно рампы для скейтбордов; к погребенным глубоко под землей станциям метро вели бесконечные лестничные пролеты. Коляскам здесь не место – чтобы это понять, не нужно было даже смотреть «Броненосец “Потемкин”»[24]. В манхэттенских квартирах – не повернуться, а стены такие тонкие, что слышно, как скандалят или трахаются соседи. Как сюда вписался бы ребенок? Кто согласился бы терпеть его вопли?
Здесь не было задних дворов: негде разместить песочницу или покататься на трехколесном велосипеде. Разве что на асфальтированных крышах. Я не встречала здесь никого старше сорока или младше двадцати пяти. Центр Нью-Йорка напоминал детскую площадку без детей. Когда Мира показала на невысокое здание, похожее на начальную школу, я покачала головой. Ни разу не видела, чтобы хоть один ребенок проходил через эти ворота. Возможно, то был какой-то съемочный павильон.
Следующим утром мы пришли в ресторан, который я забронировала на завтрак: маленькое уютное местечко с написанным мелом меню и официантами в кожаных фартуках. Мы пришли чуть раньше времени, еще до десяти. К моему удивлению, ресторан уже работал.
Мира чувствовала себя неважно из-за смены часовых поясов – или из-за беременности. У меня тоже было ощущение, будто я только что с самолета, поскольку легла вчера и встала сегодня непривычно рано. Я пила черный кофе, а Мира изучала меню на предмет безопасных для эмбрионов блюд.
– Почему здесь все сидят по одному? – спросила она шепотом.
За столиками и у барной стойки с видом на кухню расположились мужчины и женщины в деловых костюмах. Они ели омлет с листовой капустой и читали воскресные газеты.
Я пожала плечами.
– Обычное дело для Нью-Йорка. Я часто завтракаю в одиночестве.
– Звучит немного грустно.
– Наоборот. Мне так даже больше нравится.
– Даже не вспомню, когда в последний раз ела одна, – задумчиво сказала Мира.
И уже никогда не будешь.
Мы с Мирой познакомились в студенческом баре на первом курсе университета: будущий историк и будущий искусствовед. Обе предпочитали слабоалкогольные коктейли и неодобрительно косились на шумные компании подвыпивших студентов, а под утро вместе ушли домой по черным от копоти улицам. Следующие пятнадцать лет мы были неразлучны: снимали на пару затхлые квартирки в начале карьеры, обсуждали за бокалом дешевого вина парней и стервозных коллег. Вместе ходили на вечеринки с ночевкой, на первые свадьбы однокурсников и антивоенные демонстрации; ездили в бюджетные пляжные туры.
Мы не были зеркальным отражением друг друга – скорее наоборот. В отличие от меня она росла в зеленом пригороде Лондона с родителями-врачами, частными школами и уроками игры на фортепиано. Я высокая, большеглазая, с крупным ртом и довольно массивной челюстью. «Сногсшибательная», – говорят про меня люди, желая сделать комплимент. Как будто я и впрямь могу свалить кого-нибудь одним ударом! Ну а Мира – хрупкое создание метр с кепкой, обладательница точеной фигурки, гривы черных волос и глаз медового цвета. У меня шире улыбка, зато у нее громче смех. Мы обе балансируем на грани между интровертом и экстравертом: дрожим от волнения перед вечеринками и презентациями, а уже через пять минут после начала чувствуем себя как рыба в воде.
Переезд в Нью-Йорк никак не повлиял на нашу дружбу. Мира сказала, что не простит мне, если я не поеду. Сто процентов не сделанных выстрелов не попадут в цель. Когда через месяц после моего отъезда она приехала меня навестить, мы снова пришли в тот красно-белый вестсайдский ресторан, куда нас водила Джесс во время наших первых нью-йоркских каникул. Теперь вся округа преобразилась: на крышах появились бары и бассейны, с улиц исчезли фургончики с жареным мясом и запах запекшейся крови. Голодная юность осталась в прошлом. Однако между нами ничего не поменялось, словно и не было всех этих лет.
На следующий год она вышла замуж. Провожая ее к алтарю, я немного беспокоилась. Но к тому моменту, как свадебные фотографии перекочевали в рамки, а фата благополучно отправилась на хранение в чулан, наша дружба вернулась в прежнее русло.