– За тебя, Фея-крестная!
И я сразу расслабилась.
Мира, Пит, двое его друзей и я передавали Беатрис друг другу, словно посылку или подарок, и каждый обещал вести и направлять ее по жизни. Я как будто слышала мысли собравшихся: «Оставь в покое бедного ребенка! Чему ты его научишь? Пользоваться приложением для знакомств? Заказывать еду навынос?» Переминаясь с ноги на ногу, я произнесла заученные фразы и, как только ритуал окончился, метнулась к бару.
На следующее утро, сидя в автобусе, который со скрипом тащился вдоль одинаковых эдвардианских[28] домов из красного кирпича – улица за улицей, улица за улицей, – я думала, каким величественным, напыщенным и громким показался мне Лондон, когда я переехала сюда ради учебы в университете. Теперь он скорее напоминал образцово-показательную деревушку, куда мама возила меня на мой шестой день рождения; лабиринт из дорог, обсаженных деревьями, похожими на соцветия брокколи. Дорог, где царило безмолвие, лишь изредка прерываемое криками дроздов да чириканьем воробьев. Словно все вокруг погрузились в летаргический сон.
Во время посадки на поезд до родительской фермы случилось нечто необъяснимое. Я вдруг почувствовала какое-то натяжение, будто горловина свитера попала в застежку цепочки. Прислонясь головой к стеклу, за которым проносились игрушечные лондонские пейзажи, я закрыла глаза и стала думать о Беатрис. Казалось, меня привязали к ней бесконечной красной лентой. Клянусь, я видела из окна поезда, как она все разматывается и разматывается позади.
Мама встретила меня на станции и повезла по узким, до боли знакомым проселочным дорогам.
– Лучшее время года! – сказала она.
Кивнув, я опустила стекло и с наслаждением вдыхала густые ароматы полевых цветов, крапивы и навоза.
Мама постарела. Пока я жила в Нью-Йорке, она была для меня фотографией в деревянной рамке на прикроватном столике, сделанной еще десять лет назад на свадьбе Ребекки. В малиновом костюме и шляпке-таблетке того же цвета, мама стояла у свадебного шатра, украшенного флагами, и выглядела совершенно неуместно – словно изрядно располневшая Джеки Онассис, заблудившаяся в английской глуши. Однако глаза ее сияли, как никогда прежде. Не только из-за Ребеккиной свадьбы; но и потому, что Джесс все-таки прилетела, хотя никто на это особо не надеялся.
Джесс заключила меня в объятия, ощупав чуть ли не с ног до головы.
– Поверить не могу, что ты уже так выросла, малышка! – В типично английских словах явно слышался американский акцент.
Затем Джесс, опустив голову, подошла к маме, и та ее обняла. Казалось, отношения налаживаются.
– Мам, у тебя совсем изможденный вид, – сказала я.
Пожав плечами, она сослалась на горячий сезон на ферме, мол, дел сейчас по горло – коровы и овцы как раз дают приплод. Ее волосы были небрежно забраны в низкий пучок; вдоль пробора белела полоска отросших на дюйм седых корней. Землистого цвета кожа туго обтягивала скулы.
– Не понимаю, почему вы с папой не наймете помощников. У тебя точно все в порядке со здоровьем?
– Ну конечно! – заверила она. – Просто мы с тобой уже три года не виделись. И теперь я кажусь тебе пожилой.
– Жаль, что ты никак не установишь скайп, – вздохнула я. – Потрясающая штука! Как будто находишься с собеседником в одной комнате!
– Ты же знаешь, Стиви, наш интернет для этого слабоват, – как и мои компьютерные навыки. И потом, мне не очень-то хочется светить лицом на весь мир. Телефон все-таки привычнее.
Мы въехали во двор; перепуганные куры с недовольным кудахтаньем бросились врассыпную.
– Вот мы и дома, – объявила мама, заглушив мотор. – Небось скажешь, что и дом уже не тот?
Я оглядела ржавую технику и мешки с кормом, сложенные друг на друга, как подушки.
– Нет, он ничуточки не изменился. Папа еще не пришел?
– Доит коров. Я завернула ему утром пару бутербродов. Пообедаешь?
– С удовольствием!
Я села за стол и перевела взгляд на посудный шкаф из массива сосны. Там стояла прислоненная к банке с макаронами фотография, которую я присылала родителям: мы с Джесс «касаемся» указательными пальцами верхушки «Эмпайр-стейт-билдинг». Шутливая оптическая иллюзия. У меня мелькнуло подозрение, что мама только утром вынула ее из ящика, поскольку все остальные фотографии в доме были детскими снимками Джесс и Ребекки. Будто сразу после моего рождения фотоаппарат вдруг вышел из строя.
На обед были бутерброды с сыром и купленный в супермаркете традиционный «пастуший пирог» со свининой.
– Ну, расскажи, как прошла церемония имянаречения Беатрис?
– Прекрасно, – ответила я, жуя пирог. – Куча старых знакомых. Уйма новых младенцев. А Беатрис…
– Что Беатрис?
– Просто чудо! Жаль, что я не могу видеться с ней постоянно.
– Возможно, когда-нибудь так и будет.
– Вряд ли Мира и Пит переедут в Нью-Йорк в обозримом будущем.
– А что, если ты вернешься сюда? Мне бы очень этого хотелось.
– Поживем – увидим.
Мы ненадолго замолчали, сосредоточившись на еде.
– Мам, а ты можешь представить меня с ребенком? – спросила я, проглотив последний кусок.
– С твоим собственным? Стиви, я и не думала, что ты…
– Что я этого хочу?
– Просто тебе никогда не везло с мужчинами – или им с тобой. Ты словно избегала отношений.
Мы вновь замолчали.
– Ты права, – сказала я наконец. – Но я могла бы родить ребенка для себя.
Мама испуганно покосилась на дверь, как будто опасаясь, что сейчас на пороге возникнет отец.
– Ты действительно этого хочешь? – спросила она.
– Не знаю, но, увидев вчера Беатрис…
Милое крошечное создание с пухлыми ручками что-то сделало со мной, что-то во мне пробудило.
– Сейчас столько разводов, – продолжила я, – что матери-одиночки давно стали привычным явлением.
Она отложила недоеденный сэндвич и посмотрела в окно на видневшийся в отдалении холм, покрытый сочной зеленой травой с белыми вкраплениями овец.
– Тогда, боюсь, тебе придется нелегко, – вздохнула она.
Двадцать два
В первую и третью пятницу каждого летнего месяца Нейтан, Дженна и я уходили с работы в полдень, спускались на Пенсильванский вокзал, продираясь сквозь толпы людей, и садились на поезд. А потом несколько часов ехали в тряском вагоне до конечной станции – туда, где на горизонте виднелся океан. Дженна была подругой Нейтана по университету. Мы втроем арендовали скромный, но жутко дорогой пляжный домик на восточной оконечности Лонг-Айленда.
Не позже пяти мы уже стояли босиком на песке с пивом в руках.
– За Лекса! – провозглашала я тост.
Он давал сотрудникам такую возможность, поскольку и сам владел домом на побережье.
С каждым выпитым бокалом белого вина Дженна становилась все более громкой. По ее собственному признанию, она страдала от социализированной формы СДВГ: хождение по барам и ресторанам было для нее чем-то вроде спорта. Она никогда не посещала одно и то же место дважды, предпочитая новые заведения с еще не обсохшей краской на стенах. Памятуя о ее закидонах, Нейтан был искренне изумлен, когда идея с пляжным домиком все-таки выгорела, и Дженна всякий раз безропотно приезжала с нами, занимая третью спальню.
Очевидно, ее ненасытное стремление к блеску и новизне было способом отвлечься от проблем в той сфере жизни, где ей отчаянно не хватало постоянства. Дженна мечтала о стабильных, «плодотворных» отношениях. Но поскольку такие отношения упорно отказывались материализоваться, она посвящала все свободное время охоте за впечатлениями, хотя сама не раз корила поклонников за чрезмерную тягу к новизне. И, как все ньюйоркцы, прикипала к друзьям.
Мы познакомились в баре, на вечеринке по случаю дня рождения Нейтана, и отлично провели время, выпивая и хохоча над ее рассказами о провальных свиданиях.
– И когда истекает срок аренды? – спросила она пару часов спустя.
– Ты о чем? – удивилась я.
– Ну, на какой срок я могу рассчитывать? Как обстоят дела с визой? Кажется, ее дают на три года, так? С возможностью продления? – Увидев полное недоумение на моем лице, она пояснила: – Прикидываю потенциальный объем инвестиций в дружеские отношения.
– А, теперь понятно, – улыбнулась я. – Да, минимум на три года. С возможностью получить впоследствии грин-карту.
– Грин-карту? Значит, речь о бессрочном контракте.
– Видимо, да.
– В таком случае, – подытожила она, – я в деле!
«Пляжная» Дженна нравилась мне гораздо больше. Ее выразительные карие глаза начинали лучиться неземным блаженством, как только двери поезда раскрывались и мы выныривали из кондиционированного вагона в послеобеденный июньский зной (мажористые студенты, молодые карьеристы, а также их собаки престижных пород сходили за несколько станций до нас).
Я тоже моментально расслаблялась. Хотя и не сразу оценила предложение Нейтана арендовать в складчину пляжный дом. Потому что успела полюбить летний Нью-Йорк – раскаленный, вонючий, пустеющий на выходных, когда в городе оставались лишь самые преданные его фанаты.
В один из морозных февральских дней Нейтан привез меня на пляж. Разувшись и сняв носки, мы зарывались пальцами в мерзлый песок и с визгом отскакивали, когда прибрежная пена омывала нам лодыжки. И тогда я сказала: «Ладно, давай проведем лето здесь, будем здесь летовать». С тех пор каждый второй летний уик-энд я проводила на побережье, наслаждаясь барбекю и пикниками у моря, разъезжая на велосипеде в сланцах и легких платьях поверх бикини, натягивая потрепанные джинсы и топы с капюшоном после захода солнца, когда температура резко падала. Я становилась другим человеком, куда больше похожим на ту фермерскую девчонку, что знала названия полевых цветов и могла показать все созвездия.
– А ведь мне в октябре стукнет тридцать семь, – сказала как-то Дженна.
Она не сводила глаз с малыша, который семенил мимо нашего дома, волоча за собой красный самосвал, груженный пластиковыми игрушками для пляжа. Следом, держась за руки, неторопливо шли его родители.