И все же мне не хватало Оливии. В каком-то смысле ее потеря была моей потерей. Мы еще больше сдружились за те шесть недель после положительного теста; и наша дружба не была пустым звуком. «Как это необычно, – думала я, – взрастить отношения на почве кофе без кофеина и имбирного чая, а не коктейлей и вина! Как трогательно…»
Мы делились советами по правильному питанию; ходили на йогу для беременных; обменивались книгами. Рассуждали о том, каково это будет, когда они родятся; с какими предубеждениями столкнутся две маленькие семьи из двух человек. В те недели, когда на горизонте брезжила новая реальность, мы рассказывали друг другу о самом сокровенном, что никогда не обсуждали с другими.
Уилл. Лекс. Сэм. Джесс. Папа.
Ее брат. Крис. Марк. Ее мама.
– Знаешь, несмотря ни на что, – сказала она однажды, – я все еще верю в отношения. И не считаю, что все мужчины обязательно уходят.
Когда неделю спустя Оливия прислала сообщение, что у нее случился выкидыш в туалете на работе, я набрала ее номер. Она не ответила. Я написала, что могу приехать и поддержать ее. Она отказалась. Я отправила ей лилии с запиской: «Мне очень жаль».
После этого я осталась одна. Было еще слишком рано говорить кому-либо о моей беременности – кроме Нейтана. Правда, толку с него было не больше, чем с курьера доставки.
– Ты как будто пересказываешь сюжет фильма «Чужой», – шутил он. – Может, поговорим об этом, когда ребенок уже родится?
Конечно, я беспокоилась, что у меня тоже может случиться выкидыш. Делала тесты примерно дважды в неделю, и хотя плюс или вторая полоска становились с каждым разом все ярче, все никак не могла поверить, что внутри меня растет клубок постоянно делящихся клеток. Я уставала, но не испытывала тошноты. Меня не выворачивало от запаха кофе или карри. И ширинка на джинсах легко застегивалась до самого верха.
Входя в распахнувшиеся передо мной больничные двери, я думала, что услышу от узиста: «Вам это приснилось».
Родильное отделение было огромным и хаотичным, словно адская версия «Пакмана»: повсюду сновали беременные в шлепанцах и больничных халатах; из-за закрытых дверей доносились леденящие душу вопли. Я прошла по одному из коридоров, мимо витрины с образцами вязаных шапочек и пинеток, и оказалась перед закрытой дверью; вернулась, прошла по другому, нажала на кнопку звонка, и мне велели идти на другой этаж. На лестнице какая-то женщина привалилась к перилам, опустив голову и тяжело дыша, а затем вдруг издала отчаянный, сдавленный вой.
– Вам помочь? – спросила я.
Она подняла на меня безумные глаза. Затем вой прекратился, мучитель на время присмирел, и страдалица покачала головой.
Отыскав наконец кабинет УЗИ, я опустилась на синий пластиковый стул и стала ждать. Рядом, глядя прямо перед собой, сидела пара в дорогом кашемире, испуская флюиды раздражения, от которого воздух в душном помещении казался ледяным.
– К вам кто-нибудь присоединится? – спросил узист, когда я легла на кушетку, обнажив живот.
– Почему вы спрашиваете?
– Думал, мы еще кого-то ждем.
– Нет, мы никого не ждем.
Он выдавил мне на живот каплю холодного геля и стал водить по коже датчиком.
– Есть! – сказал узист.
Я невольно ахнула. На экране подрагивала крупная серая фасолина в черном коконе – с круглой, как монета, головой и загнутой кверху ножкой, похожей на сломанную спичку.
– Хотите послушать сердцебиение?
Комнату заполнил оглушительный стук локомотива.
– Это нормально?
– Нормально. – Он улыбнулся.
Именно в тот момент я поняла, что она реальна. И мое сердце словно взорвалось изнутри.
Эш открывает рот и буравит меня своими анимешными глазами, готовясь к очередной серии воплей, а я в миллионный раз задаюсь вопросом, почему мое сердце молчит с тех пор, как он родился.
Оливия… Как ни крути, Оливия куда больше заслуживала ребенка, чем я.
Я могла бы отдать ей своего.
Я могла бы положить его в плетеную корзину, как малютку Моисея, заказать такси, подъехать к ее дому, поставить корзину на пол возле ее квартиры, позвонить в дверь и исчезнуть, прежде чем она откроет. А затем вернуться в Нью-Йорк, к своей прежней жизни.
Стиви, ты окончательно спятила!
Отбросив эту безумную мысль, я пытаюсь придумать другой способ помочь Оливии, как-то ее утешить. Достаю телефон и начинаю писать сообщение.
Реальность сильно отличается от картинки, которую ты рисовала в мечтах.
Это непросто – по причинам, которые ты не могла и вообразить.
Зеленая точка рядом с ее именем показывает, что Оливия в Сети, и мои пальцы зависают над экраном. Я никак не могу решиться отправить сообщение. И не отправляю.
В памяти всплывает фотография, которую мама сделала в послеродовой палате, – где я с Эшем на руках; его первый и последний снимок в моих соцсетях. Усталые глаза. Натянутая улыбка.
Оливия наверняка видела наше фото – она вечно что-то постила, скроллила, лайкала. Надеюсь, она смогла разглядеть то, что скрывалось за моей улыбкой. Вот какое сообщение я хотела бы ей передать.
Приняла бы она его? Сомневаюсь. Люди всегда предпочитают испытать что-то на собственном опыте, прежде чем делать выводы. Бедная Оливия. Ей почти сорок пять. Говорят, после сорока пяти становится легче, когда понимаешь, что надежды больше нет.
Я вновь снимаю с холодильника визитку ночной няни и кручу ее в руках. Мне повезло. И я обязана сделать все возможное, чтобы сохранить то, что имею. Всего одна ночь – и ситуация в корне изменится. Я набираю номер.
Няня приходит тем же вечером и застает в квартире полный раскардаш. На кухне раззявила дверцу микроволновка; пролитый на плиту суп намертво прикипел к стеклокерамике. Пол усеян хлебными крошками, раковина наполовину завалена грязными чашками из-под кофе, а я все еще разгуливаю во вчерашней пижаме.
– Тяжелый день? – спрашивает она, и я киваю в ответ. – Как вы тут оба справлялись в последние пару недель?
Я смахиваю навернувшиеся слезы. Ох уж эта коварная доброта в ее голосе!
– Сделать вам чая, моя дорогая? – продолжает она. – Если есть – травяного, чтобы лучше заснуть.
– Да, пожалуйста. – Я собиралась улизнуть в спальню, как только она придет, но что-то меня останавливает.
– Ну, рассказывайте, – говорит она, поставив передо мной чашку.
Ее глаза светятся искреннем участием; хороший она человек, эта няня, – ей явно не все равно, хотя мы совершенно чужие люди. И меня будто прорывает.
– Понимаете, я… мне это просто не дано, – говорю я. – У меня не получается.
– Что вам не дано? Что именно не получается?
– Быть ему матерью. Я не чувствую… того, что должна, того, что чувствуют все нормальные матери.
Она не спешит заполнить возникшую паузу. Меня охватывает смешанное чувство облегчения и стыда. Я сказала достаточно – на этом можно и остановиться; однако моя исповедь продолжается:
– Я думала, когда он родится, меня накроет волной всепоглощающей любви и радости, но я ничего не чувствую. Тогда я решила, что нужно просто подождать, и все придет, но оно не пришло. Глядя на других женщин с малышами, на вас с Эшем, я вижу такую искреннюю любовь! Между вами есть будто незримая связь, особое взаимопонимание. Между ним и мной ничего подобного нет. Нет вообще ничего.
– Любовь сразу видно, – говорит она ровным голосом. (Еще бы! Ведь любовь имеет внешние проявления, шепчу я про себя). – Стиви, вы не единственная женщина из тех, кому я помогала, кто говорил, что не испытывает «нужных» чувств.
– Правда?
– Поймите, чувства не всегда возникают мгновенно. Порой нужно дать им время.
Мне трудно судить, насколько искренни ее слова; мы недостаточно хорошо знакомы.
– Думаете я не старалась? Еще как старалась! – говорю я, и это звучит как слабая попытка нерадивой студентки оправдаться за проваленную контрольную. – Убеждала себя, как он мне дорог; перепробовала все, что только можно, чтобы хоть что-то почувствовать. Ничего не сработало.
Она передает мне Эша. Я удивлена, что она доверяет мне ребенка после такого признания. Он хватает меня за палец.
– Стиви, взгляните на него: здоровый, довольный малыш. Любо-дорого посмотреть! Возможно, вы этого и не чувствуете, но вы отлично справляетесь.
– Без меня ему было бы лучше, – говорю я. – Он был бы счастливее с другой матерью. Сто процентов! Я не могу дать ему то, в чем он нуждается.
– Не правда, Стиви! Вы его мать, и нуждается он именно в вас.
Ощущая в руках напряженное тельце Эша, я вдруг ужасаюсь, сколько всего наговорила практически незнакомой женщине. Я его предала. Она, конечно, мягко стелет, но, едва выйдя за дверь, наверняка позвонит кому следует, и его заберут. Что ж, тем лучше для него. Только будет ли это лучше для меня?
– Вы уж простите, – бормочу я, – я вовсе не для того вас позвала, чтобы вывалить все это…
– Знаю, – отвечает она, – и рада, что вы со мной поделились. Не корите себя – у каждой матери случаются эпизоды послеродовой депрессии в том или ином виде. Они могут продлиться и день, и неделю, и дольше. Я и сама через это прошла.
– Все из-за бессонных ночей – слишком много их накопилось. В остальном я чувствую себя вполне неплохо.
– Не сомневаюсь. Но все-таки вам стоит к кому-нибудь обратиться. К хорошему специалисту. Который каждый день помогает женщинам с похожими проблемами.
– Мне это не нужно. Правда! Я просто устала. Наговорила всякой ерунды… И кто меня за язык тянул?
– Вам нечего стыдиться, моя дорогая; со временем станет легче – вы только продолжайте об этом говорить. Например, с вашей сестрой в Америке, которая связывалась со мной тогда. Вы ей что-нибудь рассказывали?
– Я бы не хотела беспокоить Джесс…
– Тогда вашей маме или другу, – кому-то, с кем поддерживаете общение.
– Да, у меня есть друг в Нью-Йорке. Мы с ним говорили недели две назад.
– Вот и славно. Утром я дам вам парочку телефонов проверенных специалистов. Ну а пока главное – хорошенько выспаться. Так что давайте-ка баиньки!