– Ладно, – лепечу я еле слышно, поднимаясь со стула и передавая ей Эша.
Итак, джинн выпущен из бутылки. Я почти физически чувствую, как мое признание висит в воздухе, и назад его уже не запихнуть.
Тридцать четыре
Мама неторопливо выплыла в зону прибытия, волоча за собой чемодан, обмотанный красно-зеленым багажным ремнем. На руке у нее висела потертая серая сумочка, которую я помнила еще со школы.
– Она выглядит совсем как старушка! – шепнула я Джесс.
Вот и наступил момент, о котором я столько слышала, – когда детям приходит пора заботиться о родителях. Я не была готова к такому повороту событий. Одно дело, если тебе и самой уже под пятьдесят, как Джесс, – тогда это вполне естественно. И совсем другое дело, когда тебе нет и сорока. Вопиющая несправедливость!
Мы помахали ей и крикнули: «Мама! Мы здесь!»
Мне вдруг захотелось спросить у Джесс: «Когда ты в последний раз ее видела? Когда ты в последний раз видела родную мать?» Но я промолчала. Джесс говорила, что они пишут друг другу и регулярно созваниваются. Однако, насколько мне было известно, сестра никогда не летала в Англию после переезда; лет десять прошло, не меньше!
– Ты собираешься знакомить ее с Сэмом? – спросила меня Джесс.
Я покачала головой:
– Нет, конечно! Мы только-только начали встречаться.
Вскоре мы уже мчали по Бруклинскому мосту; опустив стекло, мама приглаживала пальцами седой ежик волос. Она подстриглась полгода назад: «Так гораздо удобнее! Мне теперь даже фен не нужен». В те мгновения, с раскрытым от восторга ртом, она напоминала ребенка.
– Ой, девочки! Не знаю, что и делать: говорить или смотреть в окно. А может, и то и другое? Здесь так интересно!
Лучшими моментами были тихие вечера в квартире Джесс, когда мы собирались втроем. А ведь могли бы поужинать где угодно (хотя, возможно, не с таким шикарным видом). Зря я так заморачивалась с бронированием столиков в лучших ресторанах; глупая была идея, учитывая, что мама выдыхалась уже к четырем часам и не проявляла никакого интереса ни к происхождению курицы в меню, ни к интерьерам в морском стиле. К тому же ее неизменно шокировали цены: «Двадцать пять долларов за блинчик с ветчиной и сыром? Чистый грабеж!»
А еще ей досаждал шум. Я проинспектировала акустику во всех забронированных ресторанах, но потом поняла, что проблема не в ней, а в людях, которые, по мнению мамы, не умели разговаривать «комнатными голосами». Как-то раз, пока мама изучала меню («Что такое “бранзино”? А “корейка”?»), я решила прислушаться к галдящей компании за соседним столиком. И вдруг осознала, что они беседуют вовсе не о выборах в конгресс или открытии нового музея в Вест-Сайде; все они кричали, вопили, горланили о себе, любимых. Все до единого! Неужели и я так делала? Неужели и я вела себя так со своими друзьями?
На третий день я отменила оставшиеся брони и повела ее в дешевую забегаловку на углу улицы. Раньше у меня и мысли не возникало сюда заглянуть – здесь не было ни меню, написанного мелом на доске, ни посетителей в дорогой спортивной одежде. Мама заказала оладьи с беконом и кленовым сиропом, а я – хэш из солонины и «бездонную чашку кофе»[34] («Лучше бы предложили бездонную чашку чая!»). Расслабленно откинувшись на спинку оранжевого стула, она сказала, что это место напоминает придорожные кафе из фильмов; а когда нам принесли счет, проворно выхватила его у меня из рук и полезла в сумку за долларами. Я не стала ее останавливать.
После обеда мы пошли в продуктовый на Ист-Хаустон-стрит и несколько часов бродили с пластиковыми корзинками вдоль полок. А когда вернулись в квартирный комплекс, где жила Джесс, мама пожаловалась швейцару, что все безумно дорого (Даже молоко, даже макароны! И как вы только сводите концы с концами?). За ужином, пока мы ели вполне достойные спагетти болоньезе ее собственного приготовления, она спросила Джесс, когда та в последний раз использовала духовку в своей девственно чистой кухне. Джесс наотрез отказалась отвечать, и мы дружно рассмеялись.
В течение той недели я не раз замечала, что мама частенько поддразнивает Джесс, но никогда – меня. Она могла быть резка с ней, но не со мной. А когда я однажды вспылила из-за того, что мама никак не могла найти свои очки, она ужасно расстроилась – как ребенок, отчаянно нуждающийся в одобрении взрослого. Неужели так было всегда? Мы давно не жили вместе; прошли годы, с тех пор как я проводила с ней дни напролет. Вероятно, поэтому я и не помнила ничего подобного.
– Малышка, она тебя просто обожает, – сказала Джесс, когда я поделилась с ней этим наблюдением. – С самого твоего рождения.
– Потому что я самая младшая?
– Ну конечно.
А вот Джесс в те дни словно отдалилась. Возможно, под гнетом чувства ответственности за разменявшую восьмой десяток гостью; или из-за стресса, вызванного незапланированным отпуском. Тем не менее мы все отлично ладили. Лучше, чем я ожидала.
В четвертый вечер мы отправились на бродвейское шоу. Прильнув к моему плечу, мама умудрилась заснуть, хотя сложно было представить более бодрящее зрелище; а я старалась не думать о том, что отдала за билеты почти пятьсот долларов и что с детства ненавижу мюзиклы. Когда после спектакля мы вернулись в квартиру Джесс, мама не захотела ложиться: кратковременный сон в театре придал ей сил. Она захотела чашечку травяного чая, – и чтобы Джесс открыла подарок, который она привезла: карманное зеркальце в серебряной оправе, принадлежавшее когда-то ее матери.
Выходя из ванной, я услышала обрывок их разговора, и остановилась как вкопанная.
– Мам, когда еще представится такая удачная возможность? Думаю, самое время ей рассказать, – пока ты здесь, пока мы втроем здесь.
Я бесшумно закрыла дверь, гадая, что бы это могло значить. А потом снова вышла и спросила:
– О чем секретничаете?
Они переглянулись, и мама ответила:
– Не волнуйся, ты ничего не пропустила! Мы просто обсуждали мюзикл.
Больше на той неделе я ни о чем таком не слышала, что бы это ни было.
– По-моему, все прошло неплохо, – подытожила Джесс.
Мы благополучно проводили маму в аэропорт и посадили на тележку, которая должна была доставить ее прямиком к выходу на посадку. Я невольно рассмеялась сквозь слезы, когда мама порадовалась, что ее не взвесили вместе с чемоданом, – иначе пришлось бы платить за перевес. Ох уж эти проклятые пиццы, блинчики и корейки!
– Кажется, здесь она чувствовала себя гораздо счастливее, чем дома, – сказала я.
– Из-за отца. У него непростой характер. Когда мы там, в воздухе будто витает напряжение. И, если честно, я не уверена, что мама могла бы хоть как-то на него повлиять.
– Он всегда был таким?
– Нет. У меня остались о нем теплые воспоминания из детства.
– Например?
– Однажды в канун Рождества – мне тогда было лет двенадцать – папа сказал, что я уже достаточно взрослая, чтобы не ложиться до полуночи. «Мы пойдем на прогулку», – добавил он. Мы вышли из дома в половину двенадцатого, пересекли поля и приблизились к холму. Стояла дивная ночь; полная луна освещала все вокруг, так что фонарики не пригодились; в воздухе пахло Новым годом. Было так увлекательно идти куда-то ночью с папой вдвоем, словно мы лазутчики на секретном задании.
– Куда вы пошли?
– Недалеко. Помнишь старый дуб на вершине холма?
– Да.
– Мы подошли к нему незадолго до полуночи. «Хочешь забраться наверх?» – предложил отец. Я никогда особо не умела лазать по деревьям, но не стала его разочаровывать. Он подсадил меня на нижнюю ветку, и я полезла, все выше и выше. Я была уже почти на макушке, когда в городе зазвонили колокола, и папа, сложив ладони рупором, крикнул: «Молодчина, Джесси! Идеальное место для встречи тысяча девятьсот семьдесят четвертого года!»
Теплота, легкость – в моих воспоминаниях об отце ничего подобного не было. Уж не выдумала ли Джесс эту историю? Я уже собиралась спросить, из-за чего и когда они так разругались, что один из них сразу же выходил их комнаты, стоило другому войти, – когда она сунула мне в руку свой телефон.
– Посмотри на заставку!
На экране была фотография нас троих на лавочке в Центральном парке. Мама и Джесс улыбались, а я застыла с раскрытым от негодования ртом. Потому что парень, который нас фотографировал, прежде чем нажать на камеру, сказал: «Три поколения?» А я возмутилась: «Ничего подобного!» Мне было обидно за Джесс. Я потом при каждом удобном случае говорила ей, что она совершенно не выглядит на свои пятьдесят.
Тридцать пять
Простившись со мной наутро, ночная няня дважды звонит мне в течение того дня. Я слушаю голосовое сообщение на автоответчике.
«Я нашла номера людей, которые могли бы вам помочь, – говорит она. – Перезвоните мне, пожалуйста».
Прежде чем стереть ее номер, я отправляю сообщение:
Большое спасибо, что выручили меня прошлой ночью. И простите, что вывалила на вас всю эту историю насчет послеродовой депрессии. Не волнуйтесь – сегодня я чувствую себя совсем другим человеком!
Через пару дней я перестаю бояться внезапного стука в дверь; если бы они хотели прийти, давно бы так и сделали. Ну а мое предательство? Теперь, когда я во всеуслышание заявила, что не испытываю к Эшу материнских чувств, роившиеся у меня в голове осы вылетели наружу. Они повсюду, куда ни кинь взгляд: на миске с фруктами, на подоконнике, на дереве за окном. Теперь и Эш их видит, и все вокруг.
Нужно срочно вернуться к каким-то успокаивающим занятиям, к тому, что у меня получается. Наберу ванну и искупаю Эша – ничего, что сейчас только три часа дня. Заодно утоплю своих ос.
Я открываю краны и иду вытаскивать его из детского кресла-качалки. Мне стыдно смотреть ему в глаза. Хочется попросить прощения, но сколько раз уже я перед ним извинялась…
Лучше сосредоточиться на текущей задаче. Я ставлю в ванну детский шезлонг и расстегиваю кнопки на комбинезончике Эша – чпок, чпок, чпок. Отрываю липучки подгузника. Пенис. Яички. Сюрприз!.. До сих пор, сменяя подгузник, – по десять раз на дню! – я не перестаю удивляться. Это не то, чего я ожидала.