Уезжая в Нью-Йорк, Джесс обещала писать мне и поначалу действительно писала каждую неделю. Но в последние несколько месяцев ее разум был настолько затуманен алкоголем, что ни для чего другого не оставалось места.
– Я не написала тебе ни разу, ни единого письма, – вздохнула она. – Мне было так стыдно. Как я могла тебя подвести! А потом вспомнила, какое число на календаре, и поняла, что забыла про твой день рождения. Это меня окончательно отрезвило. Я бросила пить в тот же день.
Джесс взглянула на меня – впервые после того, как начала свой рассказ. Ее глаза, зеленые как виноградины, смотрели прямо в мои.
– Вот так, Стиви. Ты меня спасла.
Я попыталась мысленно соотнести сидящую напротив женщину с той, которую она только что описала. Интересно, какой она была, когда пьянела? Буйной? Может, горланила песни, сквернословила и громко хохотала?
– Ты поддерживаешь отношения с теми друзьями? – спросила я.
– Нет. Я оборвала с ними все связи, иначе было нельзя. Сменила несколько работ, познакомилась с новыми людьми. А спустя еще пару лет – с Лексом и его компанией. Нью-Йорк – настоящий круговорот людей; при желании можно запросто стать кем-то другим.
Однако город изо всех сил пытался снова утянуть ее на дно: гуляя по улицам Ист-Виллидж, Нижнего Ист-Сайда или Сохо, она на каждом шагу натыкалась на заведения, где прежде выпивала. Они призывно подмигивали неоновыми вывесками, манили широко распахнутыми окнами, из которых веяло уютным теплом, – но постепенно, одно за другим, тоже начали превращаться во что-то другое. Пивной бар уступил место жилому комплексу; ночной клуб стал магазином одежды.
Я спросила, не тянет ли ее иногда выпить – разве она не пила со мной пиво вчера вечером? Покачав головой, Джесс ответила, что вылила его в песок, пока я не видела. Хотя порой у нее возникает такое желание. Алкогольная зависимость сродни тоске, что таится во мраке плохого дня и сиянии хорошего; с ней просто свыкаешься. Джесс использовала различные стратегии борьбы: йога, работа… Обычно это срабатывало. А если желание выпить становилось невыносимым, шла на собрание анонимных алкоголиков.
– Поначалу я ненавидела эти встречи. Сидеть на оранжевых пластиковых стульях в компании заблудших душ и сгорать от стыда, озвучивая свои проблемы – как будто носить их в себе недостаточное наказание! Но, как ни странно, они помогали. И до сих пор помогают.
– Я одного не понимаю, Джесс: почему ты мне сразу не рассказала? Как только я сюда переехала?
– Мне было стыдно, – призналась она. – Я не хотела упасть в твоих глазах.
– Но ведь ты добилась таких высот, несмотря на все это! Теперь я буду уважать тебя еще больше!
Джесс покачала головой.
– Чем тебе помочь? – спросила я. – У тебя есть какие-то триггеры?
– Триггеры? О, их слишком много. Замучаешься перечислять, – с улыбкой ответила Джесс. Она и так сказала достаточно.
В воскресенье мы едва перекинулись парой слов. Взяв велосипеды, съездили на йогу, купили в фургончике на пляже две кукурузные лепешки, а потом съели их, разлепляя склеенные расплавленным сыром половинки и любуясь океаном. Молчание казалось тогда лучшим вариантом дружеской поддержки.
Вернувшись домой, я позвонила Нейтану, чтобы обсудить с ним последнюю новость.
– Аллилуйя! – воскликнул он. – Тайна наконец разгадана! Вот почему она держалась так отстраненно. Вот почему избегала встреч. Она боялась тебе признаться.
Но я знала, что Джесс рассказала мне далеко не все – кое-что предпочла утаить. Тени прошлого, последовавшие за ней в Нью-Йорк. Причины, которые побудили ее пристраститься к выпивке, а потом, июльским вечером, заставили открыть почтовый ящик, из которого вывалились копившиеся три месяца письма. Я знала: было что-то еще.
Но не стала делиться своими подозрениями с Нейтаном. Умолчала и о некоторых неувязках в историях ее многочисленных жизней.
– Да, – сказала я. – Это все объясняет.
Тридцать девять
– Я видел Сэма, – говорит Нейтан. Он позвонил через FaceTime; наверное, хочет посмотреть на мою реакцию.
– Да? – Я пытаюсь сохранить невозмутимый вид. – Где?
– Мы ходили в «Черри-Лейн»[41] на одну распиаренную пьесу – Брайс взял билеты. Я и понятия не имел, что Сэм там играет. И знаешь, Стиви, он был хорош, чертовски хорош!
– Меня это нисколько не удивляет.
– После спектакля я подкараулил его в холле, как безумный фанат, и рассказал про Эша. Надеюсь, ты не против?
– Почему я должна быть против?
– Он ведь знал, что ты ждешь ребенка?
– Да.
Сэм вышел на связь вскоре после того, как я рассказала Лексу о беременности. Привет, Стиви! Слышал о переменах в твоей жизни, – написал он. – Поздравляю. Из тебя выйдет прекрасная мама.
– Стиви?
– Я все еще здесь.
– Ты скучаешь по Сэму? Думаешь о нем хоть иногда?
– Нет, конечно.
Это было враньем. Я много раз перечитывала его сообщение. Странно, что Сэм вообще написал – после всего, что произошло. Прекрасная мама. С чего он взял? На каком основании сделал такой вывод? Или правда так думал? Сэм был не из тех, кто говорит приятные вещи из вежливости. Когда мы были вместе, он часто сетовал, что я слишком много работаю; шутил насчет моих приоритетов. Может, он все же разглядел во мне способность проявлять заботу? Любить?
Сегодня утром, когда Эш качался в своем креслице, я размахивала перед ним погремушкой-подсолнухом, – и вдруг он за ней потянулся. Хотя раньше никогда так не делал! Мне срочно захотелось кому-нибудь об этом рассказать. Интересно, как бы сейчас отреагировал Сэм, если бы все сложилось по-другому? Наверное, устроил бы целое событие. Представляю, как он был бы горд!..
– В общем, – продолжал Нейтан, – он сказал, что рад за тебя, и просил передать наилучшие пожелания. А еще выразил надежду, что ты сможешь отключиться от работы и проводить побольше времени с Эшем – несмотря на такого деспотичного босса, как Лекс.
Лекс… Вопреки опасениям Сэма от него пока не было ни слуху, ни духу.
Во время прогулки я вспоминаю выражение его лица в ответ на известие о беременности. Конечно, я не рассчитывала на бурную радость или искреннее одобрение в стиле Сэма. Но ужас? Чего-чего, а ужаса я не ожидала.
Может, Лекс ревновал? Неужели он все-таки имел на меня какие-то отдаленные планы – сначала бизнес, потом ребенок?.. И я собственными руками загубила свой шанс? Иначе чем еще можно объяснить подобную реакцию? Разве только тем, что он, прогрессивный предприниматель с либеральными взглядами, назначивший женщину своей правой рукой, на полном серьезе считал карьеру и ребенка несовместимыми понятиями.
Конечно, первая теория выглядела привлекательнее; но впоследствии вторая стала казаться все более правдоподобной. «Я думал, ты отдаешься этому целиком и полностью», – сказал он тогда. Как будто я предала его, решив завести ребенка! Дернула стоп-кран и сошла с поезда… Очевидно, Лекс считал, что временны́х, умственных и физических ресурсов никак не хватит на оба «проекта». Мне было горько это осознавать – не только потому, что его предрассудки вылезли наружу. Но и потому, что наша дружба – после стольких лет, после всего, что мы создали вместе, – оказалась иллюзией. А ведь я так в нее верила! Какой же я была дурой!
Ну ничего, я ему покажу, с каким рвением может работать беременная женщина! – думала я. А Лекс не отрывал взгляда от моего живота и говорил будто не со мной, а с ним.
Когда морок первых двенадцати недель рассеялся, я вдруг ощутила небывалый прилив сил. Возможно, выделяемый плацентой прогестерон стимулировал и мои нейронные связи, потому что я стала работать гораздо эффективнее, чем когда-либо: в два раза быстрее давала оценку идеям дизайнеров и маркетологов, по щелчку пальцев решала вопросы с наращиванием базы клиентов и инфлюенсеров.
Но всякий раз, приезжая в лондонский офис (его визиты заметно участились), Лекс продолжал упорно пялиться на мой живот, и даже во время видеоконференций смотрел в нижнюю часть экрана, словно пытаясь там что-то разглядеть. Все наши планерки начиналась теперь одинаково: «Стиви, как твое самочувствие?» – спрашивал Лекс. Как будто я получила смертельный диагноз, а не долгожданного ребенка! Этот вопрос всегда меня удивлял, поскольку на работе я обычно забывала, что беременна. Потому что была слишком занята. Однако после его слов вспоминала и помнила еще долго. Думаю, на это и был расчет.
Естественно, его отношение повлияло на мои к нему чувства. Как говорится, нет худа без добра. Он больше не казался притягательным, неотразимым, загадочным. Он вызывал отвращение. Невозможно было уважать мужчину, который считал мою беременность досадной, неподвластной ему помехой и не мог представить во главе компании женщину с ребенком. А что касается физического влечения…
Фонарик, что мигал обманчивым светом, передавая невнятные сигналы морзянки и мешая другим отношениям, внезапно погас.
После одной из таких видеоконференций я вдруг ринулась в туалет, торопливо подняла сиденье – скорее, скорее! – и весь мой антистрессовый обед выхлестнулся из желудка в унитаз: тосты с расплавленным сыром и тунцом, чизбургер, сэндвич с беконом, помидорами и листьями салата. Через три дня меня снова вывернуло. «Наконец-то! – пробормотала я, вытирая рот тыльной стороной ладони. – Моя малышка дает о себе знать». Потому что тошнота по утрам возглавляла все списки «признаков беременности девочкой»; это было железобетонное доказательство. Однако в глубине души я знала, что она здесь ни при чем. Меня тошнило от него.
– Возможно, в его окружении никогда не было беременных, – предположила Ребекка, которая зашла ко мне однажды в субботу после обеда, с трудом втащив по ступенькам туго набитый мусорный мешок. – Наверное, он думает, что таким образом проявляет заботу. – Не дождавшись от меня никакой реакции, она добавила чуть громче: – Стиви?