Но ведь она проделала такой путь ради встречи со мной! Ей незачем знать, что я облажалась; она этого не заслуживает. Пусть вернется домой с легким сердцем и в полной уверенности, что ее маленькая сестренка справляется с материнством на раз-два; что она просто молодчина! Возможно – и даже наверняка – Джесс всегда мечтала о том, что есть у меня сейчас. Не хочу, чтобы она считала меня неблагодарной.
Поэтому, забирая у нее Эша, я прижимаю его к себе чуть крепче, чем всегда. Целую его в щечку – хотя обычно этого не делаю. А когда он начинает хныкать, ласково шепчу:
– Иди ко мне, зайчонок! Тише, тише, мой маленький… – Я строго придерживаюсь сценария.
Видя беспокойство на ее лице, понимаю, что отделаться дежурными фразами не получится – ведь ей действительно не все равно, как я себя чувствую. И тогда выдаю единственный социально одобряемый вариант недовольства материнством:
– Я просто чертовски устала.
– Еще бы тебе не устать! – Джесс улыбается с явным облегчением; и моя совесть чиста.
– Он практически не спит – я имею в виду ночью, когда это особенно важно. Ты захватила «Амбьен»[43]?
– Э-э, нет, но…
– Шучу. Я бы не стала его принимать.
– А интернет? Может, там есть какие-нибудь дельные советы по налаживанию сна. Я бы не вылезала из «Гугла». Или его нельзя считать надежным источником?
– И да и нет. Информация очень противоречивая. Успокойте вашего малыша; пусть малыш успокаивается сам. Пеленайте; не пеленайте. Строго придерживайтесь режима; пусть ребенок засыпает, когда захочет. И мое любимое: попросите вашего партнера помочь с ночными кормлениями.
– Да уж. Одно расстройство. Жаль, что ночная няня не помогла.
– Почему? Очень даже помогла. Пару ночей назад опять приходила.
– Правда? Это хорошо.
– Ладно, поныла немного – и хватит. Во всем остальном, помимо сна, он идеальный ребенок. Мне крупно повезло.
– Тебе и в самом деле повезло. Ты только посмотри на него – просто ангелочек! А насчет «всего остального, помимо сна»… Как ты тут справляешься в одиночку?
– Нормально. Ты вон руководишь целой компанией в сто человек! По сравнению с этим забота о младенце – плевое дело. Даже если не ты управляешь им, а он тобой.
– Материнство тоже большая ответственность, хотя и совсем другого рода. Чем тебе помочь, пока я здесь? Мне бы хотелось немного тебя разгрузить.
Я снова передаю ей Эша, беру чайник и несу его к раковине в двух шагах. Поворачиваю кран и чайник постепенно тяжелеет. Сколько раз в день я повторяю этот нехитрый ритуал – наполняю водой до отметки, включаю, жду, когда закипит? Восемь? Десять? Я моргаю, прогоняя слезы.
– Просто сиди с ним на диване, пока я готовлю чай, – говорю я максимально беззаботным голосом.
– Наверное, тяжело, когда не с кем даже поговорить. Конечно, у тебя есть Эш, но он ведь не заменит взрослых собеседников.
– Если честно, Джесс, я сейчас вряд ли способна поддерживать «взрослую» беседу. Так что извини заранее…
– Глупости! Твои способности никуда не делись. Только давай договоримся: пока я здесь, рассказывай мне обо всем, что тебя волнует. Не держи в себе, ладно?
– Ладно.
Неужели она знает? Или по мне сразу видно, какая я ужасная мать? Не осудила бы меня Джесс, расскажи я всю правду?
Она садится за стол и поворачивается ко мне:
– О, я вижу, ты уже поставила стульчик для кормления?
«Я хотела прислать что-нибудь такое, что ты, возможно, не купила бы сама, – сказала она, когда я позвонила, чтобы поблагодарить за подарок. – Вот и решила выбрать стульчик для кормления – знала, что он в любом случае понадобится. Только не абы какой, а красивый и надежный, чтобы не сломался в первые же дни. А потом еще вспомнила о наших совместных ужинах…»
Я так и не поняла, какая связь между плюющимся едой младенцем и двумя взрослыми женщинами, чинно ужинающими в манхэттенском ресторане, но на всякий случай согласно промычала в трубку. Я догадывалась, что она пытается сохранить свое присутствие в моей нынешней жизни, сплетая наше прошлое и будущее, словно венок из маргариток.
Стульчик оказался ярко-красным, как предостережение. Сомневаться в его надежности не приходилось. Он был сделан из добротной норвежской березы, а когда я вскрыла гигантскую коробку, оттуда выскользнула сложенная гармошкой брошюра с фотографиями детей, сидящих на вершине зигзагообразной конструкции: младенцы, трехлетки, ученики младших классов, бренчащие на гитаре длинноволосые подростки. Наглядная демонстрация долговечности. А рядом философское напоминание: «Этот малыш в люльке никуда не делся. Он навсегда останется в вашей жизни».
Не знаю, каким чудом я ухитрилась его собрать в перерывах между кормлениями, срыгиваниями, переодеваниями и проклятиями (интересно, а сама Джесс хотя бы раз собирала корпусную мебель?), но это было единственное, что я успела сделать к ее приезду. Хотя пройдет еще несколько месяцев, прежде чем Эш сможет сидеть на этом стульчике, заляпывая его морковным пюре и пролитым молоком.
Подарок Джесс торчал из-под стола, то и дело отбивая мне пальцы ног и выхватывая лямки сумок; он выделялся на фоне приглушенных тонов интерьера оскорбительно-ярким пятном. Казалось, обитый розовым велюром диван, концертная афиша над столом, видавшая виды настольная лампа от Миры («С двадцатипятилетием, свет моей жизни!») возмущенно шепчут: «У нас есть история! А ты что здесь делаешь?»
В полдень мы отправляемся на обед к Ребекке. Садимся в черный кеб и закрепляем автолюльку Эша ремнем безопасности на заднем сиденье между нами; его глазенки бегают туда-сюда, как стрелка метронома. Джесс смотрит в окно. Лондон изменился до неузнаваемости: она уехала в двадцать пять и с тех пор здесь почти не бывала. Затем она выуживает из сумки телефон и проверяет почту, хотя сегодня воскресенье, а в Нью-Йорке еще раннее утро.
– Как твоя работа? – спрашиваю я.
– Неплохо. Меня даже повысили.
– Куда уж выше? Я думала, ты и так там самая главная.
– Не совсем. Раньше я была управляющим директором, а сейчас стала генеральным.
– Круто! Поздравляю, Джесс!
– Спасибо. На самом деле разницы особой нет, но все равно приятно, когда тебя ценят. Я была уверена, после ухода Дэмиана совет директоров назначит кого-нибудь другого. Помоложе. Знаешь, в моем возрасте не так-то просто удерживать позиции.
– Ты молодец!
Я думаю о своей поставленной на паузу карьере. Считаю месяцы до выхода на работу – один, два, три, три с половиной… А потом, видимо, проваливаюсь в сон, так как Джесс приходится будить меня, когда мы приезжаем.
В гостях у Ребекки я всегда испытываю смешанные чувства – нечто среднее между завистью и презрением. Она живет в огромном частном доме из красного кирпича с гипсовыми колоннами по обеим сторонам двери, в престижном северном пригороде Лондона, где во всех районах непременно есть одноименный парк, лужайка или роща. Моя квартира легко уместилась бы в ее просторной гостиной, а ее сад почти не уступает размерами детской площадке на углу моей улицы. Причем пятнадцать лет назад Ребекка с Дэвидом отдали за дом такую же сумму, что и я за свою двухкомнатную квартирку в этом году.
Джесс и Ребекка неуклюже обнимаются у порога.
– Сколько же мы…
– Слишком долго, – заканчивает за сестру Джесс. – Прекрасно выглядишь! Это тебе – кое-какие деликатесы из Нью-Йорка. – Она вручает Ребекке большой белый пакет из дорогого магазина.
Ребекка и правда хорошо выглядит: до блеска расчесав свои серебристые волосы, она украсила их ободком с леопардовым принтом, сделала легкий макияж и надела облегающие джинсы с ботинками на высоких каблуках. Очевидно, это была попытка посоперничать с Джесс: ее гибким благодаря йоге телом, на котором любая одежда сидит как влитая, ее идеальной белой кожей (невозможно определить, благодаря чему – ботоксу или самодисциплине).
– Как поживает мой любимый племянник? – Ребекка опускает пакет на пол и заглядывает в автолюльку. – Он так изменился с нашей последней встречи! – Она стискивает мою руку.
Теперь, оказавшись здесь, я начинаю понимать, почему Ребекка задавала мне все те вопросы о доноре, об отце. Это ее мир: отдельный дом, муж-юрист, дети, ни в чем не знающие отказа, работа для души, а не для карьеры. Мой же мир слишком далеко от массивной двери с витражами и тройным замком. Поэтому ей так сложно меня понять.
Мы с Джесс добавляем свои кроссовки к обувной куче в прихожей. Ребекка забирает у нас куртки и, так и не найдя более подходящего места, развешивает их на перилах. Несмотря на внушительные размеры, дом кажется тесным, поскольку здесь собралось больше четырех человек: крючки для одежды едва выдерживают натиск, грозя подломиться; все рабочие поверхности в кухне заставлены початыми бутылками вина и растительного масла; дверца холодильника увешана фотографиями в три ряда.
Мама уже здесь: сидит на диване у раздвижных дверей, с вязанием на коленях.
– Дорогие мои! – ахает она и тяжело встает; ее крестик покачивается из стороны в сторону, лицо над розовым свитером кажется тусклым и болезненным. – А где же он?
– В прихожей. Спит.
– Джесс, милая, ты, наверное, валишься с ног! Во сколько ты прилетела?
– Около семи. Но я поспала в самолете.
Ребекка, разливающая по кружкам чай на кухонном островке, приподнимает бровь. Бизнес-класс. И тут же кричит:
– Лили! Пенни! К столу!
– Мам, ты так похудела, – говорит Джесс.
Мне становится стыдно: как я сама этого не заметила, когда мама приезжала? Просто у меня своих забот по горло, мысленно оправдываюсь я.
– Давно пора, – отшучивается мама. – Можно на него посмотреть?
– Сиди, я его принесу, – говорю я.
– А Дэвид не дома? – спрашивает Джесс, когда я отправляюсь за Эшем.
– Уехал в тренировочный лагерь по триатлону, – отвечает Ребекка. – Он так расстроился, что не увидится с вами, но поездка была запланирована еще несколько месяцев назад. Так что теперь я почти все выходные провожу как соломенная вдова.