– А симпатичные парни там были?
– Для тебя или для меня?
– Для тебя, конечно!
– Джесс, мне сейчас не нужны отношения. Последние пару месяцев я искренне наслаждалась одиночеством. Честное слово, лучше бы ты сама начала с кем-то встречаться, чем проявлять такой нездоровый интерес к моей личной жизни. Ты не лучше Ребекки!
Джесс рассмеялась.
– Может, я и правда последую твоему совету. – Она положила себе добавки. – Какой у нас необычный воскресный ужин!
– Знаю, – сказала я. – Извини. В следующий раз постараюсь не напиваться накануне. Ну или хотя бы возьму напрокат стул, чтобы тебе было на чем сидеть.
– Да ты что! – воскликнула она. – Получилось очень здорово! Мне так даже больше нравится.
Сорок девять
Очередной четверг. Или пятница – дни проходят сплошной чередой, ничем не отличаясь друг от друга. Мы все там же, где и всегда. Я сижу на велюровом диване, Эш агукает у меня на коленях. Мама на другом конце трубки смотрит во двор из кухонного окна – правда, теперь не стоя, а сидя, добавляет она. Папа передвинул туда ее любимое кресло, чтобы она могла наблюдать за ягнятами, которые резвятся на вершине холма, весело помахивая длинными хвостиками. Но и эта перемена – наряду с потерей веса, коротко стриженными волосами и землистым цветом лица, – не вызывает у меня никаких догадок.
Мы болтаем уже десять минут, когда она вдруг говорит:
– Стиви, мне нужно тебе кое-что сказать.
Я встаю, подхватив Эша на руки.
Я слышу мамины слова: «лечение», «прогноз»… И не понимаю, почему все еще вижу пикирующую с ветки сороку, соседского мальчишку, выходящего за ворота; почему подобные вещи все еще происходят, когда она говорит мне, что умирает.
– Стиви, мне очень жаль, что приходится сообщать тебе об этом.
У нее нет в запасе нескольких лет или хотя бы месяцев. Возможно, осталась неделя. Неделя.
Здесь что-то не так. Пазл не сходится.
– Стиви?.. Стиви?..
И тут ураган, поднявшийся в моем сознании, в моей душе, выплескивается гневом. Я понимаю, что веду себя по-свински, но уже не могу остановиться.
– Как ты могла скрывать это от нас? – кричу я. – Почему не сказала сразу, как только тебе выставили диагноз?
– Солнышко, – говорит мама слабым, надтреснутым голосом, который кажется чужим. Как давно он так звучит? Как давно я этого не замечаю? – Меньше всего мы с папой хотели, чтобы вы с Джесс примчались за тридевять земель из Нью-Йорка, когда еще не было ничего серьезного.
– Так, значит, это длится годами?
– Поначалу болезнь отступила, и все было хорошо – я тогда провела с вами чудесную неделю в Нью-Йорке; но потом она вернулась, а у тебя появился Эш и куча новых забот.
– Так когда ты узнала, что болезнь вернулась?
– Вскоре после рождения Эша. И решила не продолжать лечение.
– Но почему? Я не понимаю…
– Не хотела проходить через все это снова, когда нет никакой гарантии на успех. Я уже старая, Стиви…
– …и достаточно пожила? Что за бред! Ты нужна мне, мама! Как и всем нам!
Не помню, чем закончился тот страшный разговор; помню только, как сидела на диване, хватая воздух ртом, и Эш вдруг удивленно посмотрел на меня из своего кресла-качалки – мол, что стряслось? – а потом протянул ко мне ручки. И в голове вертелось всего одно слово: нет, нет, нет!
Когда я пакую вещи, чтобы ехать к маме, звонит Ребекка.
– Ты знала? – спрашиваю я, и на другом конце трубки повисает пауза.
– Да, – отвечает она наконец.
– Когда она тебе сказала?
– Когда ей поставили диагноз. Просто я была здесь, а вы с Джесс – далеко. Она не хотела вас тревожить.
Тоже мне святоша! Прямо Флоренс Найтингейл[48]. Встряхнуть бы ее сейчас хорошенько!
– В таком случае ты должна была нам сказать, – говорю я и кладу трубку.
На следующее утро Ребекка встречает меня на станции, и мы едем до фермы в полном молчании. Поворачиваем во двор и видим папу, выходящего из дома.
– Ты правда думаешь, что я специально ничего вам не рассказывала? – говорит она, выключив зажигание. – Что хотела разбираться со всем этим сама? Мне не оставили выбора! Я должна была уважать ее желания.
– Они всегда относились к тебе по-особому, – бросаю я.
Джесс прилетает на следующее утро, однако с ней явно что-то не так. Она какая-то отстраненная – а я-то надеялась, что мы будем поддерживать друг друга. Я хочу, чтобы она разделяла мое негодование в адрес Ребекки, чтобы мы проходили через это вместе, но она отказывается.
– Ей пришлось нелегко, – говорит Джесс, мы должны проявить к ней сочувствие.
И тогда Ребекка выкладывает нам все, подробно описывая ход течения маминого рака, не упуская ни малейшей детали: синяки от капельниц и пересохшая кожа, дикая усталость и выпадающие клочьями волосы.
– Ребекка, – говорит Джесс, когда та умолкает, – спасибо, что заботилась о ней за всех нас. Спасибо!
Атмосфера в комнате гнетущая. В ответ Ребекка заявляет, что была рада исполнить свой дочерний долг; рада, что именно ей из нас трех выпала возможность провести это время с мамой и папой. И что, хотя грешно так говорить, – тем более сейчас, – но ей тоже порой было обидно.
– Однажды утром, в понедельник, вскоре после того, как маме поставили диагноз, – говорит она, – я сидела в приемном покое больницы, листая соцсети, и вдруг наткнулась на выложенное Стиви фото. Это было ваше совместное селфи, сделанное в каком-то дорогом ресторане, и вы обе выглядели такими счастливыми! Я долго-долго смотрела на фото, пытаясь порадоваться за вас, порадоваться, что вы проводите время вместе, – ведь вы обе так об этом мечтали! – но не могла отделаться от мысли, что вы смеетесь надо мной. Пока я гоняла каждую неделю на ферму и обратно, набивала морозилку продуктами, следила, чтобы мама принимала лекарства, смотрела с папой ночные новости, лишь бы отвлечь его от горьких мыслей, – вы жили там на полную катушку, находясь в счастливом неведении. Я чувствовала себя полной дурой.
– Ребекка, мы же не знали… – начала было Джесс.
– Знали бы – если бы почаще звонили, если бы интересовались, как мы здесь живем. И, Стиви, – я понимаю, что ты только-только родила Эша, что тебе непросто одной…
– И я очень благодарна тебе за помощь! Не знаю, что бы я без тебя делала…
– И все же вы могли бы и приехать. Вы просто не захотели! Обе!
Мы с Джесс оставляем Ребекку наедине с ее возмущением и предлагаем папе свою помощь с отёлом. Он отказывается.
– Помощники у меня уже есть. – Он кивает в сторону работников фермы, которые стоят во дворе, сунув руки в карманы и потупив взгляд. – Лучше побудьте с матерью.
Мы сидим с ней по очереди, и когда я, поднимаясь в мамину спальню с Эшем на руках, прохожу мимо окна на верхней лестничной площадке, то вижу внизу у загона Джесс и Ребекку. Джесс что-то говорит, скрестив руки на груди. Ребекка кивает и делает шаг навстречу сестре, но та, покачав головой, разворачивается и идет обратно к дому, по-прежнему не разжимая рук. Ребекка остается на том же месте.
Когда мама умирает, мы все находимся рядом. Сидим на деревянных стульях вокруг ее латунной кровати, а медсестра из хосписа тактично маячит на заднем плане, то и дело приближаясь, чтобы вколоть морфий или поправить подушки. Она уверяет, что мама нас слышит и что нам стоит попрощаться – ведь скоро ей предстоит отправиться в лучший мир, совсем одной.
И в то же время нас здесь нет, мы просто не можем быть здесь, потому что все это какая-то бессмыслица, я отказываюсь верить в реальность происходящего. Мне кажется, что я смотрю на маму – и на всех нас, обступивших ее кровать, – откуда-то сверху, со стороны плетеного абажура, свисающего с потолочной розетки. Я не понимаю, почему мы сидим молча, вместо того чтобы трясти ее за плечи, пока она не очнется, и кричать: «Нет! НЕТ! Не забирай ее! Здесь какая-то ошибка!»
Но я не произношу ни слова – хочу, но не могу. А когда медсестра говорит: «Пора», беру маму за руку, и ее ладонь холодная, потому что жизнь уже уходит из нее, незримая кровь вытекает из худеньких пальцев, собираясь в лужу на постели; папа держит ее за другую руку; Ребекка гладит мамины волосы – белые, жесткие и кудрявые; Джесс, которая сидит рядом со мной, неотрывно смотрит на выцветшее лоскутное одеяло, покрывающее неподвижное тело, – на узор из бежевых, коричневых, голубых и розовых веточек, звезд и полосок; а из полуоткрытого окна в комнату проникают лучи послеполуденного солнца и голоса двоюродных сестер Эша, играющих с ним на лужайке у дома. Мы позволяем этому случиться.
На мгновение желтые занавески слегка вздымаются, словно давая ей пройти, и в следующее мгновение нам говорят, что ее больше нет.
Мамино лицо вдруг расслабляется, будто по нему провели невидимым утюгом, разглаживая боль, стирая жизнь; возвращая ей моложавый вид. Я вспоминаю, что она сказала мне накануне: «Ты – радость, которую я не заслужила». Потом ее губы чуть приоткрылись, словно она собиралась что-то добавить, – и вскоре сомкнулись вновь.
Пятьдесят
– Сколько ты уже здесь? Четыре с половиной года? – спросил Нейтан. – Приличный срок.
– Восьмая часть моей жизни.
– И чего же ты достигла за это время?
– Ну и вопросики у тебя, Нейтан! Друг называется!
Я отхлебнула свой американо и протерла запотевшее стекло. В парке Томпкинс-сквер уже начали распускаться тюльпаны, хотя грязный, слежавшийся снег упрямо жался к обочинам тротуаров, а прогноз предвещал очередной буран.
– Как выясняется, достижений у тебя немало, – продолжил Нейтан, запустив руку в свою густую шевелюру. – К примеру, офигенная коллекция обуви.
– Ха-ха! И вполне приличная коллекция друзей.
– Прекрасная карьера. Деньги на счету.
– Денег хотелось бы побольше.
– Ну, их никогда не бывает достаточно… Жизненный опыт.
– Вот этого добра навалом. Как говорят у вас в Америке, я «отожгла по полной».