Я переворачиваю страницу и вижу маленький квадратный снимок в прозрачном пластиковом конвертике; он дрейфует там, словно одинокая лодка посреди моря. Джесс, в легком ситцевом платье без рукавов, стоит у входа в наш дом на ферме. Ее взгляд почему-то опущен, а тоненькие руки безвольно висят вдоль тела. Я вынимаю снимок из кармашка и несу к окну. Этой фотографии явно не меньше сорока лет, однако она в идеальном состоянии, словно ее никогда не доставали.
В этот момент Эш вдруг обхватывает ручонками мои лодыжки; он приполз ко мне со своего одеяла под окном. Я беру его на руки, и на мгновение у меня мелькает мысль, что фотография попала в этот раздел по ошибке, потому что на самом деле та девочка – я. Мы с Джесс похожи как две капли воды, мне многие говорили – и Лекс, и Нейтан, и Сэм. Но этот снимок я бы запомнила – у меня очень мало детских фотографий, да и платья такого никогда не было.
И тут я замечаю это.
Свободное летнее платье на пуговицах не должно обтягивать живот, но оно обтягивает. Чуть ниже талии безошибочно угадывается характерная выпуклость.
Я подношу фото к лицу и внимательно разглядываю. Может, под платьем подушка? Может, Джесс просто во что-то играет? Но на снимке она уже подросток, вымахала почти с дверной проем, – поздновато для игры в дочки-матери. А может, у нее тогда был кратковременный «период пухлости», о котором я не знала, и она просто сильно поправилась за лето, налегая на чипсы? Однако ее бедра и руки тонкие как веточки, а живот напоминает футбольный мяч, втиснутый в рождественский чулок.
– Ма-ма! – лопочет Эш.
Я, конечно, не думаю, что он и в самом деле зовет меня; всего лишь тренируется произносить разные звуки. Однако тронута до глубины души. Я закрываю папку и кладу ее на односпальную кровать Джесс, над изголовьем которой висит черно-белый постер со Стиви Никс[53].
Сунув фотографию в задний карман джинсов, я несу Эша в кухню, чтобы налить ему молока.
Пока он пьет, обхватив бутылку пухлыми пальчиками, я гадаю, что случилось с ребенком Джесс. Наверняка произошло что-то невыразимо печальное, иначе мне бы об этом рассказали. Может, она отдала его на усыновление? Или на воспитание в семью отца, кто бы им ни был? А может, он умер во время родов. Сколько ей тогда было? Пятнадцать? Шестнадцать? Фотография сделана летом – видимо, она тогда как раз приехала на каникулы из школы-пансиона. Мне, наверное, не было и двух лет, поэтому я ничего и не помню.
Я вынимаю фотографию из кармана и приглядываюсь. Нет, что-то не сходится. Школа-пансион, где Джесс училась в старших классах, была католической и управлялась монахинями – ежедневные молитвы перед сном, службы по утрам. Они точно не потерпели бы в своих стенах подростковую беременность. Да и вряд ли ученицы имели возможность знакомиться с мальчиками. Нет, это не могло произойти, пока она училась там. Но тогда… неужели она была еще младше? Бред какой-то. Не могла же она забеременеть в четырнадцать? Это было в то лето, когда мы переехали в новый дом, после того как закончился срок аренды предыдущего. В то лето, когда я родилась.
Лето, когда я родилась.
Фотография выскальзывает у меня из рук и плавно приземляется на пол, словно бумажный самолетик.
Джесс!
Я выкрикнула бы ее имя вслух, не сиди в тот момент Эш у меня на коленях, но он здесь, смотрит на меня своими черными глазищами, жадно допивая молоко (Пожалуйста, мамочка, еще!). Поэтому мы остаемся в плетеном кресле, и я пытаюсь убедить себя, что все это какая-то ерунда. А фотография так и лежит на полу неразгаданной тайной.
Вернувшись в комнату Джесс, я опускаю Эша на пол вместе с его бутылочкой и снова открываю папку. В следующем файле после подросткового фото лежит целый ворох юношеских достижений: табели с отличными оценками, дипломы о присвоении степени. Ни единого упоминания о рождении ребенка: ни записей о вакцинации, ни документов об усыновлении. Дальше начинается часть, посвященная Ребекке; прежде чем перевернуть страницу, я торопливо пробегаю глазами табели с посредственными оценками и результатами экзаменов и вспоминаю, как папа ими гордился. Наконец начинается раздел, посвященный мне.
Вот оно: мое свидетельство о рождении. Я видела его десятки раз – когда подавала документы на паспорт, на грин-карту, на открытие банковского счета. Предоставляла его, не глядя. Просто я тогда не знала, куда смотреть.
Зато теперь, когда впервые смотрю на него по-настоящему, к горлу подступает комок. Там указано мое имя, имена родителей, но в графе «Место рождения» указана не провинциальная больница, как у Джесс и Ребекки, а название нашей фермы.
– Стиви? – Джесс заглядывает в комнату. – Чай будешь? Я как раз поставила чайник.
И, уже собираясь уходить, замечает лежащую на кровати фотографию. Должно быть, она знала, что я найду снимок – или еще какую-нибудь улику. Должно быть, она на это надеялась. Джесс наклоняется, чтобы поднять ее – худенькую беременную девочку в ситцевом платьице, с безвольно опущенными руками, – и слезы катятся у нее по щекам.
Шестьдесят
Я приехала с двумя чемоданами, а уезжала с половиной контейнера вещей. Трое мужчин пришли ко мне в квартиру, чтобы запеленать мои пожитки в пузырчатую пленку и уложить в коробки: концертные афиши в белых рамах, выкраденные из гостиниц подносы для мини-бара, кроссовки, в которых я бегала вдоль Ист-Ривер, джинсы, которые надевала на первое свидание и обитый розовым велюром диван.
Когда я расписалась в накладных и грузовик с моим нехитрым скарбом благополучно уехал, мне вдруг пришло в голову, что можно было купить новые вещи вместо того, чтобы платить за пересылку старых через Атлантику. Но в таком случае я бы по ним тосковала. Все эти вещи – доказательства, воспоминания; и когда спустя три месяца я их распакую в обшарпанной лондонской квартирке, которую сняла «заочно» на первые два месяца, у меня сразу потеплеет на душе. Это я носила тогда-то. Туда ходила с тем-то. И все это действительно происходило.
– Ты правда собираешься провести свой последний вечер в Нью-Йорке именно здесь? – спросил меня Нейтан двумя месяцами ранее, когда я сказала, что забронировала билеты. – Хочешь, чтобы мы потягивали коктейли за тридцать долларов и смотрели, как замшелый режиссеришка играет на духовом инструменте? Вечером накануне вылета в Лондон, куда ты уезжаешь навсегда?
– Ага, – кивнула я.
– Возможно, тогда тебе и в самом деле незачем тут оставаться.
Мы все еще не отошли от похмелья после моей вчерашней прощальной вечеринки – к счастью, потому что коктейли и правда стоили по тридцатке за штуку. Пока Нейтан одобрительно бормотал что-то насчет приглушенного света, выгодно оттенявшего его свежевколотый ботокс, я вспоминала, как Джесс дрожащим голосом спросила меня о планах на вечер. Услышав ответ, она сказала, что любит джаз и не прочь составить нам компанию.
– Только не подумай, что я навязываюсь. В конце концов, мы с тобой уже провели прощальный ужин, – робко добавила она.
– Приходи, конечно! Ты нам не помешаешь. Я должна была сама тебя позвать, – совершенно искренне ответила я. К моему разочарованию, чуть позже она перезвонила и сказала, что все билеты уже распроданы.
– Ты покачиваешь головой в такт музыке, – заметила я, когда заиграла вторая мелодия.
– Заразительная штука, ты была права, – улыбнулся Нейтан.
– И что я буду без тебя делать?
– Заводить ребенка? Взрослеть? Ты обо мне напрочь забудешь. Может, увидев мое фото в соцсетях, вспомнишь, как мы когда-то зажигали, а потом опять вернешься к грязным подгузникам, стерилизаторам бутылочек и детским песенкам – или чем вы там, мамаши, обычно заняты.
– Ты же говорил, что я пожалею?
– Тогда я еще надеялся удержать тебя здесь.
– Вообще-то в моем отъезде есть и твоя вина; надеюсь, ты не станешь отрицать?
– Знаю, знаю. Спермагейт. Но все равно чувствую, что меня тупо кинули. Между прочим, Дженна тоже. Она говорит, что, когда вы познакомились, ты обещала ей дружбу на бессрочной основе.
– Она ведь не обиделась, что я не позвала ее сегодня?
– Нет. Она все понимает. У нас же с тобой особые отношения.
– Знаешь, я пока не отказываюсь от идеи получить грин-карту. Может, я еще вернусь.
– Не вернешься.
– Тогда приезжай в гости.
– А ты тогда начинай искать локации для фотосессий. Контент сам себя не напилит!
– Вопрос в том, сможешь ли ты вырваться из лап Брайса и ваших собак.
– Да уж, мое маленькое нью-йоркское семейство держит меня в узде. Кстати, Брайс хотел попрощаться – ничего, если он заглянет к тебе чуть позже?
– Ладно.
Я не была уверена, что столь поверхностное знакомство – достаточное основание для таких церемоний. Мы с Брайсом встречались всего пару раз; Нейтан не любил нас «смешивать».
– Это потому, что я слишком много знаю? – спросила я однажды, и он нахально улыбнулся.
Такси остановилось возле моего дома.
– Приехали. Вот и твой дворец, – сказал Нейтан.
Брайс уже ждал возле топиария. При виде меня он вынул руки из карманов и шагнул навстречу, поправляя на ходу шарф и заметно нервничая.
– Хотел пожелать тебе удачи на следующем жизненном этапе, – сказал он.
– Спасибо, Брайс. Позаботься о нем в мое отсутствие, обещаешь?
Мы неловко обнялись. Вид у него был смущенный и немного виноватый. «Я знаю, что обидел тебя, и мне ужасно жаль», – читалось на его лице.
– Если что, я не обижаюсь, – сказала я.
– Спасибо, Стиви, – ответил он.
После того как Брайс ушел, Нейтан хотел было подняться со мной на лифте в пустую квартиру, но я сказала, что не люблю долгих прощаний – и без того на душе тоскливо. Тогда он протянул мне маленькую кожаную коробочку.
– Береги, как зеницу ока. Кучу денег за нее отвалил!
Мы обнялись на прощание, и он ушел, не оглядываясь.