– Может, выйдем на улицу? – предлагает Джесс.
Ей жарко, мне тоже; перед глазами мелькают яркие вспышки – отдаленные предвестники мигрени.
– Давай, – говорю я. Свежий воздух не повредит.
Я беру на руки Эша, который удивленно переводит взгляд с Джесс на меня и обратно. Что-то произошло, и он это чувствует. Я встаю; комната ходит ходуном.
– С тобой все хорошо? – спрашивает Джесс.
Вдохнув поглубже, я крепко прижимаю к себе Эша обеими руками.
– Вроде да.
Мы беззвучно спускаемся в носках по лестнице – мимо вышивки с изображением поваленных ураганом деревьев, мимо выцветшего аэрофотоснимка нашей первой фермы – и выходим на задний двор.
Затем садимся бок о бок на серую тиковую скамейку, и Джесс нашаривает в кармане своей джинсовой куртки пачку сигарет, но передумывает.
– Можешь закурить, – говорю я.
– Нет, только не возле ребенка.
Я расстилаю на скамейке между нами свой джемпер и усаживаю на него Эша. Ну скажи хоть что-нибудь, Джесс!
Наконец она начинает говорить; это похоже на прилив, пробивший стену песочного замка и медленно заполняющий крепостной ров, пока все не оказывается под водой.
– Я всегда хотела тебе рассказать, с самого твоего рождения.
– Так почему не рассказала?
– Потому что иначе мне бы не позволили тебя оставить.
Узнав, что Джесс беременна, мама сильно расстроилась. Она думала, что все теперь пойдет прахом – отличные оценки, место в престижном университете. Для папы это вообще стало настоящей трагедией, страшнее которой нельзя и вообразить: предательство, стыд, косые взгляды окружающих на растущий живот его дочери.
– Он хотел, чтобы ты сделала аборт? – слышу я собственный голос, удивляясь, что еще способна произносить хоть какие-то слова.
– Нет, Бог сохранил тебе жизнь, – отвечает Джесс.
И я понимаю, что она имеет в виду: родители всегда исправно ходили в церковь. Нельзя же в одно воскресенье благочинно слушать проповедь, а в другое – везти дочь на аборт.
– Отдать ребенка на усыновление – вот что он хотел, – продолжает Джесс. – А когда я отказалась, мама заявила, что они продадут ферму и переедут из деревни, где все их знали, и воспитают тебя как собственную дочь. Папа согласился – что ему еще оставалось? Он боялся, что иначе мама от него уйдет. Так они и сделали.
– А имя мне придумала ты?
– Да, только это мне и позволили.
Стиви Никс, постер на стене ее спальни! Я всегда недоумевала, почему выбрать для меня имя доверили Джесс.
– Иногда мне разрешали брать тебя на руки и давать бутылочку, но я ни разу не кормила тебя грудью, и спала ты в их комнате.
Когда она слышала среди ночи мой плач, то пробиралась на цыпочках к родительской спальне и с мокрым от слез лицом сидела под дверью, натянув ночнушку на колени.
По крайней мере, так она была рядом со мной. Когда мне было десять недель, ее отправили в школу-пансион. Конечно, она протестовала, грозилась обо всем рассказать школе. Но полная стипендия, престижное образование, шапочка и мантия, а также отец, который рос в нищете и не желал такой же участи своей дочери, вопреки всему, благодаря всему, – победили. Я представляю, как Джесс неотрывно смотрит на удаляющийся дом через заднее стекло автомобиля, и незримая лента тянет ее назад.
– Их можно понять, – говорю я. – Ты ведь была еще ребенком. А образование все-таки очень важно.
– Разве? Мне так не казалось. – Голос ее подводит, на запястье звякают браслеты; задрав голову, Эш с интересом разглядывает мерцающее на солнце золото. – Я была в замешательстве.
Она не знала меня: ей не приходилось обо мне заботиться, а дети в этом возрасте еще только-только начинают формироваться. Боль разлуки ощущалась как нечто абстрактное. Чувство вины, словно кровь, просачивалось сквозь веки, когда она закрывала их по ночам. А костяшки на пальцах белели – так сильно она сжимала кулаки, пытаясь удержать свою тайну в ладони, вынужденная лгать одноклассницам о новорожденной сестренке. Иногда ей начинало казаться, что я лишь плод ее воображения.
Я спрашиваю, стало ли легче со временем – ведь должно же было стать легче! Но Джесс качает головой и смотрит вдаль – туда, где за яблонями в поле и загоном для скота танцуют на ветру ясени. И говорит, что чем старше мы обе становились, тем отчетливее она понимала, чего лишилась. Тем больше беспокоилась, как это отразится на мне.
– Я до сих пор беспокоюсь, – добавляет она, повернувшись ко мне. – Говорят, первые несколько месяцев с мамой очень важны для формирования эмоциональной привязанности. Я всегда думала, не потому ли ты такая замкнутая, не потому ли отталкиваешь людей.
– Разве я такая?
– Ты избегаешь отношений, избегаешь близости.
– У меня же есть друзья. Хорошие друзья!
– А как насчет романтических отношений? Посмотри, что вышло с Сэмом.
– Кто бы говорил!
– Да, и теперь ты знаешь причину. Я не хочу, чтобы ты повторяла мои ошибки.
Мы смотрим на Эша, который сидит на моем джемпере, играя с резиновым жирафом.
– Сэм тебе и правда очень нравился, да? – спрашиваю я.
– Он напоминал мне твоего отца.
Моим отцом был мальчик по имени Джейкоб; они с Джесс дружили еще с начальной школы. Длинные ноги в коротких шортиках, розовые зефирки над костром (Поджаренные они еще вкуснее, как карамель!), безмолвное небо и звезды – такие яркие, что и фонарик не нужен, чтобы дойти до дома. С Джейкобом всегда было так легко! Они понимали, что делают, но все равно пришли в ужас, когда это случилось, они ведь были еще школьниками. Видел ли он меня? Пару раз, украдкой, и сказал, что нет ничего прекраснее.
Джесс пожимает плечами и отводит взгляд; вид у нее серьезный и печальный, как у той четырнадцатилетней девочки на фото.
– Если бы мы встретились сейчас, у нас не было бы ничего общего, – бросает она с показной небрежностью, как бросают соль через плечо.
Я не верю ей ни на секунду.
– Где он сейчас?
– Понятия не имею. Мы потеряли связь. Не только из-за папы – в этом есть и моя вина. Я уехала в университет; он писал, но я не отвечала. Невозможно было притворяться, что мы с тобой сестры, продолжая общаться с ним. Ребекка однажды видела его в машине, припаркованной на лужайке напротив наших ворот… Знаешь, Стиви, я думаю, ты могла бы найти его, если бы захотела.
– Как он выглядел? – спросила я.
– Ростом шесть футов, – отвечает она, – даже в свои пятнадцать; волосы цвета воронова крыла и ласковые, черные, как ночное небо, глаза. Я представляю, как она говорила это и ему – подростки любят говорить друг другу такие вещи.
У Эша черные глаза. Я улыбаюсь, и сотни вопросов роятся у меня в голове.
Почему она не приехала и не забрала меня – когда стала старше? Почему не убедила их позволить мне жить с ней?
– Я пыталась, – вздыхает она.
– Когда?
Она спрашивает, помню ли я те выходные, когда она приехала сюда, заварила чай и позвала их в гостиную. Тот самый скандал.
– Да. Я подслушивала под дверью. Ты хотела, чтобы они приехали в Лондон и увидели, как ты живешь.
– Нет, никто не стал бы скандалить из-за таких пустяков.
Джесс тогда заявила родителям, что мне пора переехать к ней, узнать правду. Все это время у меня в голове была неправильная картинка!
– Но папа ответил: «Только через мой труп». Сама мысль о том, что тебя увезут, что ты переедешь со мной в Лондон, приводила его в ужас.
– В детстве я думала, что ему на меня наплевать.
– Он всегда тебя любил. По-своему, но любил.
– А мама? Как она отреагировала?
– Мама сказала, что уговор есть уговор. Она не хотела тебя отдавать. Даже когда ты переехала в Нью-Йорк, она твердила: «Джесс, не рассказывай ей пока; зачем ее лишний раз будоражить? Ты ведь все равно будешь ее постоянно видеть! Не надо ей ничего говорить». И я отступила. В конце концов, это она тебя воспитала. И по праву могла называть себя твоей матерью. В отличие от меня.
Я вспоминаю, как безуспешно высматривала Джесс в толпе встречающих, нарезая круги по залу прилета, какой отстраненной она зачастую казалась, даже когда я была рядом. Жила в ее квартире. Сидела бок о бок с ней в ресторане, пока она изучала меню и вертела в руке вилку, избегая моего взгляда. Я вспоминаю о нашей совместной поездке на побережье, когда она рассказала мне о своей проблеме с алкоголем и о письмах из Англии, которые остановили ее падение.
Теперь я понимаю. Невысказанные слова беззвучно крутятся в голове, как пленка в магнитофонной кассете.
Я кладу Эшу в ротик указательный палец (наша новая игра), и он вгрызается в него своими крошечными зубами, словно щенок.
– Знаешь, – продолжает Джесс, – когда я узнала, что ты возвращаешься в Лондон, то подумала, что твой переезд в Нью-Йорк был моим вторым шансом, который я упустила; что ты будешь прекрасной матерью, которой я так и не сумела стать.
– Меня точно нельзя назвать прекрасной матерью.
– Ты что! Глядя на вас вдвоем, по-другому и не скажешь!
– Мне было очень тяжело. Долгое время я совсем не испытывала к нему материнских чувств. Я скучала по работе, по своей карьере. Я забыла, кто я есть на самом деле. Мне было так невыносимо сидеть с ним круглыми сутками, что я тысячу раз задумывалась – мне стыдно тебе в этом признаваться, зная, через что ты прошла со мной, – не совершила ли я фатальную ошибку.
Те первые несколько месяцев в четырех стенах один на один с вопящим существом выбили меня из колеи. Я думала, что стану матерью в мгновение ока, как только прорежется головка, но это происходило медленно и постепенно, как и сами роды, – через бесконечные кормления, грязные подгузники и бессонные ночи, на протяжении долгих часов, дней и месяцев. Пока наконец она не появилась – хотя, возможно, присутствовала всегда, а я ее просто не замечала, не могла и не хотела замечать, из страха, что она вдруг исчезнет, – появилась тихо-тихо, без фанфар, как медленно отворяющаяся дверь. Любовь.
– Бедная моя малышка. – Мы обе плачем. – Прости меня! Я и понятия не имела, как тебе плохо. Почему ты мне ничего не сказала?