— Хотел бы я тебя допросить, — сказал он. — Но ты понимаешь. Я отправил двести человек из отряда особого назначения ловить неизвестно кого. Забрав при этом дело у местной полиции. Теперь они все набросятся на меня. Министр. Полиция. Родственники. Теперь уже не до допросов. Теперь нужны объяснения.
Два монаха возникли позади Каспера, поддерживая его за руки.
— Ты был там? — прошептал Мёрк. — Дети там были?
Монахи подняли его на ноги. Но на этот раз им пришлось его нести.
Автомобиль ехал мимо пожарных машин и трейлеров с резиновыми лодками передовых отрядов инженерных войск. Если бы он мог заставить их остановиться где-нибудь рядом с невысокими зданиями, у него мог бы быть шанс.
— У меня умирает отец, — сказал он. — Я хотел бы увидеть его в последний раз. Может быть, можно остановиться у Государственной больницы. Всего на несколько минут.
Ответом ему было только молчание, машина пересекла мост Шелландсбро, выехала на автомагистраль, ведущую к аэропорту. Его сознание периодически куда-то проваливалось.
— В моем некрологе, — произнес он в сторону двух молчаливых спин, — напишут, что он внес вклад в виде двухсот миллионов на благо общества и обеспечил Дании больше бесплатной рекламы за границей, чем Нильс Бор и миллион ящиков с беконом. И тем не менее те, кто вел его на истязания и казнь, были с ним грубы, как хип-хоп-гангстеры. И небриты, как индийские свами.
IV
1
Для него нашли камеру в Третьем бардо[56] — между одним кошмаром и следующим. На втором этаже здания аэропорта Каструп, в помещениях полиции по делам иностранных граждан.
Камер таких было шесть, и все они — вместе с двумя туалетами — примыкали к приемной, в которой находились скамьи, стойка, две загородки для обыска и трое вооруженных полицейских: два мужчины и одна женщина. Все вокруг было бетонным, выкрашенным в белый цвет, даже стойка. Из одной камеры доносился детский плач. Где-то измученно и ритмично стонал человек. А женский голос распевно повторял: «la illaaha ilia Hah» — «нет Бога, кроме Аллаха».
Окон в помещении не было. Откуда-то издалека доносился всепроникающий механический гул разгоняющихся реактивных двигателей.
Полицейский поставил на стойку металлический поднос, монахи опустошили карманы Каспера и выложили содержимое на поднос. Полицейский взял футляр со скрипкой, пересчитал все предметы, вернул Касперу денежные купюры, лотерейный билет и квитанцию. Лицо его было очень похоже на маску. В commedia dell'arte он мог бы исполнять роль Кассандра — властного и сурового отца. Даже в состоянии бардо нам никак не избавиться от глубинного эдипова комплекса.
В камере стояли койка и стул, монахи посадили его на стул и исчезли. Каспер слышал их удаляющиеся шаги. Перед ним была белая стена. Он достиг той точки, где обычно заканчиваются все великие оперы.
Всякий артист знает, как меняется мир с наступлением полночи. От театрального света ты переходишь к уличной тьме. Только что тебя боготворили — и вот ты уже никому не нужен. И в одиночестве бредешь по городу, в котором не так-то просто найти дорогу обратно в гостиницу. А обращают на тебя внимание теперь одни лишь проститутки.
Но с таким одиночеством он научился мириться. Оно было преходящим и редко продолжалось более двадцати четырех часов. А пока оно длилось, он уже восстанавливал силы перед следующим стартом. Отшлифовывая какую-нибудь деталь своего следующего выхода на сцену. Добавляя какое-нибудь движение. Внутри себя он уже находился в обществе своей будущей публики.
Теперь же все было иначе. Теперь его не ожидала никакая публика. Теперь его ожидала ночь бардо. Перелет. Четверо жандармов Guardia civil.[57] Пять лет в Центральной тюрьме в Мадриде. Или в Алаурин-эль-Гранде. С возможностью уменьшения срока на год за хорошее поведение.
Он вслушался в происходящее. В каждом мгновении таится надежда. Сейчас это была надежда услышать, как настроено сознание вокруг той точки, где оно надломилось.
Кто-то посмотрел на него через окошко в двери камеры, дверь открылась, это был Кассандр, он положил футляр со скрипкой на стол.
— Мне надо позвонить, — сказал Каспер.
Полицейский не реагировал.
— В Мадриде, — продолжал Каспер, — меня встретят десять телевизионных каналов. Я покажу им окровавленные повязки. Расскажу, как меня избивала датская полиция. И конечно же, постараюсь подробно описать тебя.
Он услышал, как в организме полицейского просыпается смутный страх. Страх и что-то вроде невольного восхищения. Не самой угрозой, но скрывающимся за ней безрассудством.
— Это еще не все, — продолжал Каспер. — Сейчас я начну биться головой о стену.
— Мы тебя свяжем, — сказал полицейский.
— Я проглочу свой собственный язык.
Полицейский положил перед ним радиотелефон. И медленно, в задумчивости вышел из камеры. Каспер набрал номер. Единственный номер, который никогда не мог забыть.
— Слушаю.
Голос был грубый, словно звук щебенки на транспортерной ленте. И тем не менее. Это была Синяя Дама.
— Полиция их не нашла, — сказал он, — меня высылают из страны. Больше я ничего сделать не могу.
— Где вы?
— В Каструпе.
— Это мы знаем. Фибер ехал за вами. Где именно в Каструпе?
— Какая разница?
— Это как раз и важно.
— В отделении полиции по делам иностранцев.
— Мы приедем через двадцать минут.
— Через пятнадцать минут меня увезут, — сказал он. — Это где-то в зоне отправления. Посторонних сюда не пускают.
Она уже повесила трубку.
Он открыл футляр, достал скрипку, поцеловал блестящее дерево и стал ее настраивать. Двигать левой рукой было почти невозможно, но пальцы еще худо-бедно действовали, только рука никак не могла удержать скрипку. Он прижал ее к стене. «Чакона»[58] началась сама собой. Где находится человеческая память? Во всяком случае, не в сознании — его сознание не работало. Может, на каком-нибудь дальнем складе.
Звуки струились сквозь него, проникая сквозь правую руку и выходя через левую, как Бог через вращающихся дервишей. Каспер утопал в звуках. Ему вспомнились слова, которые написал Бах, когда вернулся домой и оказалось, что Марии-Барбары и двоих детей нет в живых: «Мой Бог, никогда не лишай меня моей радости».
Вокруг него повисла тишина. Депортируемые слушали. Полицейские слушали. Молитва женщины стала бессловесной, плач ребенка прекратился. Даже между взлетающими и приземляющимися самолетами возникли божественные паузы.
Левая рука не была сломана. Смычок не был материальным, он был продолжением его сознания. Каспер находился в контакте со своей публикой. Он почти приблизился к Баху.
Мгновение — и все закончилось. Где-то закричал ребенок. Кто-то швырнул в стену стул. Какую-то дверь открыли рывком, в другую ударили ногой. Четыре самолета «Геркулес», груженные танками «Тигр», поднялись в воздух. И тем не менее в течение краткого мгновения он был совершенно счастлив.
Счастье имеет вневременной характер. В те мгновения, когда наши сердца совершенно открыты, мы покидаем временной континуум. Стине оказалась с ним в камере, вместе с «Чаконой», — как она была с ним в ту последнюю ночь перед своим исчезновением.
2
Был тот же час, что и теперь. Они сидели, прислушиваясь к музыке тишины, пока на них медленно опускались сумерки. Внутри нее происходило что-то важное, он не знал, что именно, но понимал, что не следует ей мешать. В какой-то момент она поднялась и встала у него за спиной. Он ожидал, что она возьмет в ладони его голову и прижмет к себе, его слух тянулся к ней, для него живот женщины всегда звучал как тибетская бронзовая поющая чаша, наполненная фруктами.
Но все обернулось иначе. Она зажгла свет, расстегнула блузку и показала ему руку.
Синяки уже пожелтели.
— Прошла неделя, — сказала она.
Он ничего не ответил — что тут можно было сказать?
— Это происходит все чаще, — сказала она. — Еще немного — и ты меня ударишь. Ты можешь это как-нибудь объяснить?
Голос ее был невыразительным. Почти безразличным. Он никогда прежде не слышал ее такой.
— Раньше мне казалось, что любовь представляет собой некую форму, — сказал он. — Что чувства осаждаются на определенном теле. Определенном сердце. Лице. Звучании. С тобой все иначе. Как будто что-то распахивается. Какая-то дверь. Какая-то пропасть. Меня туда затягивает. Все постоянно меняется. Ты каждый раз звучишь по-новому. Это как наркотик. Мне не остановиться. Я боюсь это потерять.
— Я не выношу насилия, — продолжала она. — Если это игра — тогда ладно. Но вот это не было игрой. И раньше тоже не было.
Они молчали. Он чувствовал себя как в свободном падении.
— Когда-нибудь, — сказала она, — я расскажу тебе, что со мной когда-то произошло. Я не выношу насилия.
Он встал. Она была почти одного с ним роста. Он собрал все те части себя, которые был в состоянии собрать. Тогда ему казалось, что все они на месте.
— Больше это не повторится, — пообещал он.
Позднее той ночью он танцевал.
Безмерное счастье распространялось по району Рунгстед и его окрестностям. Природа исполняла квартет до-мажор — высшее достижение Моцарта среди скрипичных квартетов, написанное как ответ Гайдну. Этот квартет Каспер и поставил на проигрыватель, он почувствовал, что не может не танцевать. От недавней тоски не осталось и следа — он был возрожден к жизни.
Стине неподвижно сидела на кровати. Он сдвинул мебель к стене и стал раздеваться. Медленно, плавно, не глядя на нее — через некоторое время на нем ничего не осталось.
Он начал разогреваться — приседания, дыхательные упражнения. Он услышал, как учащается ее дыхание. Услышал, как она снимает с себя одежду, но не смотрел в ее сторону. Она вышла на середину комнаты и встала перед ним — но он смотрел