2
Мир снова возник перед его глазами. Каспера везли на каталке — по белым коридорам, мимо икон на стенах, потом в лифт. Африканка шла рядом с ним, в руке она держала пластиковые пакеты, из которых к его запястью тянулись трубки, — ему поставили капельницу. Он слышал, что женщина чего-то боится, но не мог понять, чего именно.
Дверь открылась, они поехали по следующим коридорам, потом наверх — на лифте, потом еще по одному коридору — и оказались в операционной. Теперь он услышал, чего именно она боится. Ей было страшно, что он умрет.
Его окружали шесть женщин. Мечта любого мужчины — но он более не чувствовал своего тела. На всех были зеленые операционные халаты, на всех, кроме африканки, были маски.
— Вам сделают обезболивание, — сказала она.
— Я цирковой артист, — возразил он. — Я должен чувствовать, как вибрируют нервы.
В голосе не было силы — никто его не услышал. Он увидел, как игла скользнула к запястью. Синяя Дама была в пределах слышимости. Теперь ему было видно ее.
— Я пришел получить то, что мне причитается, — сказал он.
В ответ не прозвучало ни звука, но она, очевидно, все равно его услышала. Она наклонилась к нему и улыбнулась.
— Это будет приятно, — пообещала она.
Его сознание вновь куда-то поплыло — неторопливо, словно молодая девушка вышла в город на прогулку.
Он вернулся. Но не в свое тело, а куда-то поблизости. Африканка что-то говорила, но обращалась она не к нему.
— Посмотрим, есть ли внутреннее кровотечение, — сказала она. — У него и пулевое ранение, и следы от удара.
Он открыл глаза и увидел, как она трудится над ним. Как бы ему хотелось утешить ее! Сказать, что не так уж важно, жив человек или мертв.
— Перкутирую живот и брюшную полость, — сообщила она. — Напряжения нет. Но есть боли. Давление и пульс низкие. Гематокрит на эритроциты. Гемоглобин 4–5. Делаем переливание.
Ему важно было донести до них одну мысль. «Даже и не думайте, — хотел он крикнуть. — Я согласен с Рудольфом Штайнером. Кровь это «eine sehr geistige Flussigkeit».[63]
Но ему ничего не удалось произнести. Они начали переливание, он услышал, как в его жилах забулькала чужая кровь.
— Петидин, сто миллиграммов, — распорядилась африканка. — Эфедрин. Пытаюсь удержать его в сознании, не получается.
Она говорила с Синей Дамой.
— Он отключился, — констатировала африканка.
Он беззаботно рассмеялся. Внутри себя. Он терял обременительное единство с телом. Но слух вечен — потому он и смеялся.
— Пуля небольшого калибра, — продолжала африканка, — с низкой начальной скоростью, но выстрел с близкого расстояния. Пуля стальная — из тех, что использует полиция, чтобы простреливать двери и машины. Давайте сделаем снимки: лодыжки, ступни, череп, запястье. Посмотрим брюшной отдел. Columna cavicalis.[64]
Кто-то положил свинцовый фартук ему на живот, прикрыв и щитовидную железу. На тело, которое уже не принадлежало ему.
Там, где он находился, время практически отсутствовало. Тела и физические формы исчезли, остались только звуки и ростки звуков. Где-то там, в далекой провинции, какую-то его часть оперировали.
— Мыльную воду, — командовала африканка. — Шьем интрадермально. Иглу-бабочку и гистоакрил для резаных ран. Снимки. Ни печень, ни селезенка, ни почки не задеты. Пульс по-прежнему падает. Зажимы Пеана. Кровотечение продолжается. Перелом Коллиса. Сделайте полную анальгезию подмышечной впадины. Местное обезболивание вокруг перелома.
Они что-то делали с его запястьем. Будь он как-то больше связан со своим телом, он потерял бы сознание от боли. Но он больше не имел к нему никакого отношения.
— Гипс, — сказала африканка. — Шину для руки. Круглую для лодыжки. Надрежем, воспаление еще будет увеличиваться. Пульс по-прежнему падает. Есть ЭКГ?
Когда-то он консультировал Sound Quality Research Unit[65] при университете Ольборга, отделение психоакустики — в связи с проектированием операционных. Он тогда советовал им подобрать звук, который сочетал бы в себе достаточно жесткое объемное звучание монастыря с мягкостью гостиной. Чтобы у больных одновременно возникало ощущение дома и религиозного авторитета. Именно так сейчас все и звучало вокруг него.
Звуки операционной стали глуше. Они отступили куда-то на периферию звуковой картины. Его обдувал ветер. Теплый ветер. Сам он был лишь звуковой структурой, лишь звуковым носителем сознания. И любви. Он услышал африканку, она разговаривала с Синей Дамой. Они ушли куда-то далеко и закрыли за собой двери, чтобы он их не услышал. Как тогда, когда он сломал позвоночник. Он засмеялся — ликующе, ведь у него была тайна: для его слуха почти — или вовсе — не существовало физических преград.
— Он не выдержит, — говорила африканка. — Из-за общего объема воздействия на организм. Пулевое ранение. Ушибы. Перелом кости. Перелом черепа. Кровопотеря. Психическое перенапряжение. Мы сделали все, что могли.
Он то ли шел, то ли парил вдоль берега моря. Он слышал биение пульса — очень громкое, ровное, возможно, это был пульс Всевышней, возможно, его собственный. Двери, ведущие в большой концертный зал, начали открываться. В руках у него оказался последний билет.
Он обнаружил, что Синяя Дама идет рядом с ним.
Все происходило на самом деле. Это не было галлюцинацией. Где-то там, в физическом мире, она разговаривала с сестрой Глорией. И тем не менее она шла вот здесь, рядом с ним.
Исходящие от нее импульсы были сильными. И вместе с тем какими-то чрезвычайно деликатными. Одновременно всепроникающими и неопределенными. Он никогда не слышал ничего подобного. Они окутывали его и распространялись над морем. Они наполняли всю слышимую вселенную. Осторожно и уважительно.
— Я ухожу отсюда, — проговорил он. — В великую свободу.
Она кивнула.
— Нет больше контрактов, — продолжал он. — Выступлений. Ревизоров. Налогового управления. Нет нужды заниматься денежными делами. Не нужно снимать грим. Ходить в сортир. Бриться. Не будет больше женского притяжения и проблем с женщинами. Не нужно будет одеваться. Оплачивать счета. Не будет больше звуковой грязи — шума окружающего мира. Не будет больше музыки. Кроме разве что Баха — Бах может оказаться и по ту сторону смерти.
Она слушала. Редко случалось, чтобы его так слушали. Такое бывало не чаще раза в год. И слушающими всегда оказывались женщина или ребенок. В такие вечера он играл гораздо лучше, чем обычно.
— И все-таки, — проговорил он, — как будто чего-то не хватает.
Они стояли у самой воды. Далеко-далеко — где-то на суше — он видел свое тело. С подключенными приборами, регистрирующими постепенно затухающий электрический сигнал.
— Может быть, Клары-Марии, — предположила она.
— Может быть.
Слух его невероятно усилился — и он услышал тихую девочку. И второго ребенка. Он не мог определить местонахождение источника звука — все координаты были размыты. Но если судить по дыханию детей, они спали. Он мог бы долго стоять и слушать, наверное, целую вечность. Не так уж часто ему в жизни приходилось прислушиваться к спящим детям.
Он понял, что скоро их разбудят и заставят куда-то идти. В каком-то смысле это будет не просто скоро, это происходило уже сейчас. Он слышал не временную последовательность, он слышал все события одновременно.
Он понял, что именно он еще не успел сделать. Чтобы его жизнь стала цельной, чтобы завершить представление, чтобы можно было покинуть манеж с чувством выполненного контракта. Ему нужно защитить детей и вынести их на руках в ночную прохладу.
Он принял решение жить.
И отправился обратно к своему телу. Синяя Дама сопровождала его.
Он не слышал, чтобы она улыбалась. Но ему казалось, что он слышит некий призвук удовлетворенности. Как будто все происходило так, как она в глубине души хотела. Это раздражало его. Не очень-то приятно, когда тобой манипулируют женщины. Тот, кто возвращается в свое тело, возвращается, к сожалению, и к составляющим своей личности.
— Хорошо известно, — сказал он, — что тот, кто приближается к духовному перелому, иногда переживает сильную физическую боль.
— Хорошо известно, — ответила она, — что у драчливых котов много выбитых зубов.
— Я не могу оставить свою публику, — продолжал он. — Я успел принять участие в одном американском ток-шоу, на CBS, — до того как меня занесли в черный список. Это шоу посмотрели двадцать миллионов зрителей. Я все еще слышу, как они рыдают. И просят da capo.[66] И вообще, разве это не то, что вы рассказывали о святых? Они возвращались, чтобы порадовать верующих?
— Им было чем их порадовать. А у тебя есть чем?
На мгновение он возмутился. Как она может такое говорить! Внимающей ей душе, покинувшей свое искалеченное и умирающее тело.
— Для начала, — заявил он, — я порадую их своей скромностью.
Услышав это, она все-таки резко остановилась. Он почувствовал удовлетворение. Если ты можешь заткнуть рот — пусть даже на минуту — просвещенным монастырским начальницам в их нефизическом воплощении, то, скорее всего, ты не совсем мертв.
3
Он вернулся в царство боли.
Она была повсюду. Парализующая и одновременно вызывающая онемение по всему животу. Неотступная, пульсирующая, одновременно глухая и режущая боль сотрясения мозга. Горячая боль от воспаления вокруг перелома. Неприятие организмом чужой крови. Боль, когда зубной врач вставлял на место выбитые зубы. И продолжение этой боли, когда зубы начали приживаться.
Лишь на короткие промежутки времени ему удавалось поддерживать себя в сознании. В это время он молился. На слова у него не было сил, он просто отдался в руки людей, окруживших заботой его тело, стремясь еще дальше — к великой заботе Всевышней.