— Отцы-пустынники, — сказал Каспер. — И Гегель. И Карл Маркс. И авторы Ветхого Завета. Все они обнаружили, что когда какой-нибудь человек или какой-нибудь город получали предостережение. От божественных сил. И не внимали этому предостережению. То история повторялась. Сначала — предупреждения. Потом — катастрофы.
За безмерной усталостью этого человека Каспер услышал гнев. Но ведь важно разбудить людей. И нет ничего страшного в том, что иногда первой просыпается ненависть.
— Меня никогда не интересовали религии, — заявил Мёрк. — И в самую последнюю очередь меня могут заинтересовать Карл Маркс и отцы-пустынники.
— Никогда не поздно поумнеть, — заметил Каспер. — Даже в вашем положении. На три четверти в могиле.
Мёрк отпрянул. Без тренировки на манеже, без пяти тысяч вечеров на глазах у двух тысяч человек, которые не дадут тебе спуску, трудно, общаясь с клоуном, оставить за собой последнее слово.
Дверь захлопнулась. Каспер уронил голову на стол и заснул.
2
Он проснулся при свете дня, льющегося сквозь решетки на окнах. Ему удалось подняться на ноги. Со второго этажа он смотрел на бассейн и на Фэлледпаркен. Он находился в отделении А Государственной больницы, это было закрытое отделение.
На нем была больничная одежда. Футболка и пижамные штаны. На столе лежал его лотерейный билет, авторучка, четыре кроны и семьдесят пять эре. Ботинки они забрали.
Он лёг и некоторое время лежал совершенно неподвижно. Пытаясь договориться со своей нервной системой.
Из динамиков придорожного кафе было слышно, как какой-то саксофонист безуспешно пытается выплатить какую-то часть нашего общего долга Джону Колтрейну.
Из радиоприемника припаркованного автомобиля доносилось пение Чета Бейкера в записи тех времен, когда он еще был похож на Дина Мартина — с зубами во рту и волосами на голове. Это был такой свинг, который, по представлениям Каспера, могли бы играть лишь для небесного воинства, окружающего престол Господень.
От небольшого открытого бассейна доносились детские голоса и смех, сплетавшиеся во фрагменты второго Бранденбургского концерта. Бах тоже был не чужд свингу.
Он прислушался к звукам за стеной. Звукам двух мужчин, которым еще не довелось вступить в глубокий контакт с женским, — это были два монаха.
Дверь открылась, в комнату вошла Синяя Дама, за ней — монахи. Она подняла руки, они обыскали ее, вышли и закрыли за собой дверь.
Она пододвинула стул к его кровати, он сел. Некоторое время они так и сидели. Вокруг них сгущалась тишина.
— Дети в безопасности, — сообщила она. — Стине в безопасности. Их допрашивали, это было не очень приятно, но теперь все позади. Теперь они могут отдохнуть.
Он кивнул.
— Цирк Бенневайс объявил программу на осень, ты включен в нее, уже напечатаны афиши, похоже, что у тебя появился добровольный импресарио — женщина, она заявила в телевизионном интервью, что получила от Министерства внутренних дел гарантии, что тебе вернут датское гражданство. Я связалась с патриархатом в Париже, они обратились к испанскому королю с просьбой о помиловании. Посмотрим, что получится.
Она встала.
— Мне надо выбраться отсюда, — сказал Каспер. — Мне нужно увидеть Стине и Клару-Марию.
— Тебя хотят заставить пройти всестороннее судебно-психиатрическое обследование. Разведывательный отдел полиции тоже еще не закончил работать с тобой. И отдел Н. Они говорят, что им надо еще три месяца. Ты выйдешь к августу.
Он вцепился в ее одежду. Она мягко высвободилась.
— В какой-то момент, — продолжала она, — чувства учителя и ученика достигают определенной глубины и становится ясно: в помощи и в понимании не может быть отказано. Но не следует никого баловать.
Злоба возникла мгновенно — словно чертик из коробочки.
— Я вправе ожидать от вас большего, — сказал он. — Посмотрите на меня. Мне надо знать, что происходит. Мне нужно утешение и благословение.
— Я могу подарить тебе автобусную карточку.
— Они забрали мои ботинки, — сказал он. — Это гораздо более действенно, чем кандалы и наручники. Без ботинок я не уйду дальше, чем до Нёрре Алле.
— Перед тем как войти сюда, — сказала она, — я зашла в туалет. Вот тут прямо в коридоре. В женский туалет. Там я случайно оставила ту обувь, в которой пришла. По какому-то божественному стечению обстоятельств это оказались кроссовки. Они мне велики. Сорок второй размер. В них я чувствовала себя, как будто на мне клоунские башмаки. К счастью, в кармане у меня нашлись вот эти тапочки.
Она вытянула ногу. На ней были белые гимнастические тапочки.
— И это не я тебе сообщила, что Стине и Клара-Мария находятся в Приюте. Но самое большее еще двадцать четыре часа.
Она исчезла.
Он открыл дверь.
— Мне надо в туалет, — заявил он.
Монахи повели его под руки по коридору.
— Может быть, один из вас будет так любезен и зайдет со мной, — предложил он, — последние дни изрядно потрепали мне нервы — не хочется сидеть на горшке в одиночестве.
Они отпрянули — этого он и добивался. Когда он вошел в туалет, они остались стоять за дверью.
Он знал такие туалеты. В прежние годы ему случалось несколько раз бывать в закрытом отделении с учениками: диагноз «условно пригодные» и шизофрения, в тесте Thought Disorder Index[95] — единица. Чем он тогда только не занимался — лишь бы у их родителей были деньги! А иногда — уже тогда — им двигало сострадание. Приятно было сознавать, что это сострадание теперь снова вернулось к нему — нежным кармическим попутным ветерком.
И Франциск Ассизский, и Рамана Махарши[96] считали, что для просвещенного человека мир представляет собой сумасшедший дом, в то время как закрытые отделения могут оказаться спасительно нормальными. Оба они называли себя «Божьими клоунами».
Он вошел в женский туалет. Кроссовки стояли за унитазом. Это были его собственные кроссовки. Она, наверное, нашла их в его чемодане.
У них было звучание челесты. Засунув руку внутрь, он нащупал деньги. Там лежало пять тысяч крон пятисотенными купюрами. Нильс Бор на них выглядел бодрее, чем в прошлый раз.
Зеркала над раковиной представляли собой пластины отполированной нержавеющей стали. Одна из учениц Каспера сбежала из такого туалета через крышу, ее так и не нашли. Если на такое способны пациенты, то, уж наверное, и терапевт тоже. Он встал на бачок, потом на осушитель воздуха. Подвесной потолок был из звукопоглощающих пластин «рокфон» — многие психические расстройства приводят к повышенной звуковой чувствительности. Как, например, в его случае. Он надавил на пластину и пролез наверх, в вентиляционный канал.
Из вентиляции он выбрался напротив пустого кабинета, выходящего на улицу Хенрика Харпестренга, и спрыгнул из окна на зеленую лужайку напротив больничной прачечной. Через открытое окно он стащил из стопки белья синие рабочие брюки.
Затем, ведомый счастливым озарением, вернулся к главному входу.
В приемной он назвал имя Лоне Борфельдт, ему назвали этаж, номер отделения и палаты — и он взмыл вверх.
Палата хирургического отделения была рассчитана на несколько человек. На кровати у окна лежал человек с забинтованной головой, но излучающий звучание и всепроникающую волну жизненной силы. Из-под повязок торчали пучки черных волос — как из платяной щетки.
Рядом с кроватью на стуле сидела Лоне Борфельдт. Она была на последней стадии беременности, когда и тело, и звучание его, казалось, готовы взорваться.
— Я тут подрабатываю врачом, — объяснил Каспер, — и взял дополнительное дежурство, чтобы узнать, как ваше самочувствие, если вы, конечно, не против.
Он наклонился и приник ухом к животу женщины. По телу лежащего в кровати мужчины пробежала судорога.
— Звучание стабильно, — констатировал Каспер. — Ему пришлось пережить сильную встряску. Но он приходит в себя. Дети невероятно выносливы. Он станет доношенным хулиганом. Как дела у жениха?
— Он еще не особенно может разговаривать, — ответила женщина.
— Радуйтесь этому, — посоветовал Каспер. — Пока есть чему радоваться. Мы все очень много говорим.
— Что с детьми?
— Они вернулись. К родителям.
В глазах у нее блеснули слезы.
— Каин исчез, — сказал он. — Может, у вас есть предположение, где бы я мог его найти? Для того чтобы вежливо обменяться мнениями о том, что произошло.
Она покачала головой.
— Единственное, что я несколько раз слышала, — сказала она, — так это то, что поблизости должна быть сауна.
Каспер отошел к двери.
— Мы хотели бы поблагодарить, — сказала она.
— Бетховен, — сказал Каспер, — когда публика слишком уж громко рыдала, говорил: «Художнику не нужны слезы. Ему нужны аплодисменты».
— И хотели бы пригласить вас на крестины, — продолжила женщина.
Пациенты с других кроватей внимательно следили за этим обменом репликами.
— Такой человек, как я, — сказал Каспер, — пользующийся широкой известностью, обычно вынужден оберегать свою личную жизнь. Но на этот раз я готов сделать исключение. Я обязательно приду. Как добрая фея. В качестве подарка юному несовершеннолетнему преступнику я принесу тончайший слух. И изысканные манеры.
— А мы, со своей стороны, — сказала Лоне Борфельдт, разглядывая рабочие брюки и футболку Каспера, — могли бы помочь вам получше одеться.
Он пошел по Блайдамсвай, а когда услышал сирены, нырнул в Фэлледпаркен. Внутри себя он все яснее различал слова молитвы: «Да свершится воля Всевышней, даже если это означает, что меня схватят. Но при этом мы все равно просим о том, чтобы нам был дарован хотя бы час».
Какая-то женщина пробежала по дорожке мимо него. Она была в спортивном костюме из гладкой блестящей ткани и кроссовках.
Он побежал следом. Поравнялся с ней. Это была начальник отдела Н Аста Борелло.
— Я сбежал из закрытого отделения, — объяснил он.