Горностай снова набил рот и говорил, с трудом ворочая языком.
— А то! — презрительно фыркнул он. — Я знаю все харчевни, берлоги, хазы, малины и шалманы на несколько миль вокруг.
Питт понимал его. Речь шла о дешевых тавернах, убежищах, дешевых меблированных комнатах, притонах и пивных.
— И вот чё я вам скажу, — продолжал Горностай, с наслаждением прихлебывая сидр. — Он был новичком. Как мне грили, у него не было ни «вороны», ни «ужа», и только дурак может ломицца с улицы, как он сделал в ентом Хановер-клоуз. Все знают, черт возьми, что «бобби» проходит там каждые двадцать минут!
«Уж» — это худой или недоразвитый ребенок, который может протиснуться между прутьями решетки на окне и открыть дверь изнутри настоящему вору. «Вороной» называли человека, часто женщину, стоящего на стреме и предупреждавшего о приближении полиции или незнакомых людей. Констебль Лоутер уже сообщил, что вор не был профессионалом, но Питту было любопытно, что Горностай тоже об этом знает.
— Значит, непрофессионал, — сказал он. — А с тех пор он еще что-нибудь натворил?
Горностай покачал головой, не открывая набитого рта. Потом проглотил еду.
— Грю же вам — ищщез. С тех пор ни слуха ни духа. Он не из наших, миста Питт. Я не слышал, шобы енти вещи появлялись у барыг, да и в залог их никто не сдавал, как быват, кады парня вздернут — тут они появились бы, как пить дать. Тут уж пахнет не отсидкой в Колдбат с майским жуком и кошкой. За мокруху тебя ждет Ньюгейт и прыжок с утреца с веревочным воротником. Долгий такой прыжок, когда тока дьявол тебя поймат.
«Майский жук» — это красочный термин для похожего на водяное колесо топчака, который используется в тюрьмах для наказания заключенных, вынуждая жертву непрерывно двигаться. «Кошкой» называли наказание плетьми.
Горностай выпрямился и похлопал себя по животу.
— Славно набил брюхо, миста Питт, — сказал он, глядя на пустую тарелку. — Я бы помог вам, если б знал. Одно могу сказать: ищите парня, который думал, чё украсть — это просто, и решил попробовать, а вышло, что нет. — Он наклонился над тарелкой сладкого пудинга с фруктами и погрузил в него ложку, но затем выпрямился, словно ему в голову пришла неожиданная мысль. — А мабудь, у хозяйки дома был хахаль и он избавился от муженька, а грабеж тут ни при чем. Вы думали об ентом, миста Питт? Все, чё я знаю, — это не наши.
— Да, Горностай, я об этом думал, — ответил Питт и подвинул к нему крем.
Тот ухмыльнулся, обнажив острые, редкие зубы, и зачерпнул побольше крема.
— Для лягаша вы не так уж тупы! — со смесью уважения и презрения воскликнул он.
Питт верил Горностаю, но считал своим долгом до наступления Рождественского сочельника проверить еще несколько своих контактов. И не обнаружил ничего, кроме полного неведения и абсолютного отсутствия страха, что само по себе было важным свидетельством. Он прошагал не одну милю по грязным переулкам, прятавшимся за фасадами красивых улиц; он расспрашивал сутенеров, скупщиков краденого, разбойников, содержателей публичных домов, но никто не мог ничего рассказать ему о воре, который проник в Хановер-клоуз, а потом попытался продать украденные вещи или избавиться от них, или скрывался от обвинений в убийстве. Преступный мир, коварный и жестокий, не имел отношения к этому преступлению.
Был ясный, холодный вечер; стемнело уже в половине пятого, после быстрого заката, окрасившего небо в бледно-зеленый цвет. Газовые фонари горели желтым цветом, а по булыжникам, покрытым тонкой коркой льда, грохотали экипажи. Люди приветствовали друг друга, возницы чертыхались, уличные торговцы громко расхваливали свой товар: горячие каштаны, спички, шнурки, сушеная лаванда, свежие пироги, металлические дудочки, оловянные солдатики… То тут, то там стайки детей пели рождественские гимны; их тонкие голоса звенели в морозном воздухе.
Питт почувствовал, как на него медленно нисходит умиротворение — чувство отчаяния притупилось, а обступившая его серость начала окрашиваться в разные тона. Окружающее веселье пробудило воспоминания и подняло настроение, уничтожив даже сострадание и вину, которые он ощущал, покидая трущобы и возвращаясь в свой уютный дом. Сегодня он сбросил эти чувства, как грязное пальто, оставив себе только благодарность.
— Эй! — крикнул Томас, распахнув парадную дверь своего дома.
Через секунду он услышал, как Джемайма спрыгнула со своего стульчика, а затем раздался топот туфелек по линолеуму — дочь выбежала встречать его в коридор.
— Папа! Папа, уже наступило Рождество? Наступило, я знаю!
Питт обнял ее и поднял высоко в воздух.
— Да, моя сладкая! Уже Рождественский сочельник, прямо сейчас!
Он поцеловал дочь и, держа ее на руках, прошел на кухню. Все лампы ярко горели. Шарлотта и Эмили сидели за столом, заканчивая украшение большого торта, а Грейси нашпиговывала гуся. Эмили приехала часом раньше, в сопровождении лакея, нагруженного цветной бумагой, коробочками и лентами. Притихшие и взволнованные дети — Эдвард, Дэниел и Джемайма — не отходили от него. Эдвард прыгал с одной ноги на другую; его белокурые волосы поднимались и опускались, словно золотистая крышка. Дэниел принялся танцевать и кружился, пока не упал.
Томас поставил Джемайму на пол, поцеловал Шарлотту, поздоровался с Эмили и кивнул Грейси. Потом снял башмаки и вытянул ноги к печке, чувствуя, как тепло поднимается от ступней к бедрам, и, довольный, смотрел, как Грейси ставит котелок на огонь, достает заварочный чайник и большую чашку.
После ужина он едва дождался, пока дети улягутся спать, чтобы принести надежно спрятанные подарки и красиво упаковать их. Вместе с Эмили и Шарлоттой Томас сидел за обшарпанным кухонным столом, который теперь был завален ножницами, яркой бумагой, лентами и бечевкой. Время от времени кто-нибудь исчезал в гостиной, прося остальных не входить, а потом возвращался с сияющими глазами и довольной улыбкой.
Легли они почти в полночь, и Питт слышал, что Шарлотта один раз вставала в полной темноте, когда тонкий голосок на площадке лестницы с надеждой спросил: «Уже утро, да?»
Проснувшись ровно в семь, он увидел, что Дэниел в ночной рубашке стоит в дверях их спальни, а Шарлотта, полностью одетая, сидит у окна.
— Кажется, идет снег, — тихо сказала она. — Еще темно, и видно плохо, но в воздухе что-то блестит. — Повернувшись, она увидела Дэниела. — Доброе утро, милый.
Шарлотта склонилась, чтобы поцеловать сына. Мальчик замер. Ему было почти пять, и он уже не желал, чтобы его целовали, особенно в присутствии других людей.
— Уже Рождество? — прошептал он в мягкие волосы, спадавшие на щеку матери.
— Да. Рождество! Вставай, Томас, Рождество пришло. — Шарлотта протянула руку Дэниелу. — Пойдем, посмотрим, что там у нас под елкой в гостиной, а потом будем одеваться.
Мальчик кивнул, глядя широко распахнутыми глазами в лицо матери.
— Тогда идем! — Она потащила его за собой, оставив дверь широко открытой и окликая Эдварда и Джемайму.
Питт выбрался из постели, натянул одежду, еще в большем беспорядке, чем обычно, плеснул в лицо водой из стоявшего на комоде кувшина и сбежал по лестнице вниз. Шарлотта, Эмили и дети стояли в гостиной и смотрели на елку и гору ярких свертков под ней. Все молчали.
— Сначала завтрак, потом церковь, потом посмотрим, что здесь, — сказал Питт, разрушая чары. Ему не хотелось, чтобы Эмили повернулась и увидела его лицо. Он подумал о Джордже.
Джемайма открыла было рот, собираясь запротестовать, но передумала.
— Еще Грейси? — спросил Томас.
— Вчера вечером я отправила ее домой, — ответила Шарлотта. — Мы вдвоем прекрасно справимся сами.
— Может, ей было бы лучше с нами? — Питт подумал о разнице между домом Грейси и этим, с его теплом, счастьем и гусем в духовке.
— Может, — согласилась Шарлотта, направляясь на кухню. — Но ее матери — нет. Эмили дала ей цыпленка, — вполголоса прибавила она и торопливо продолжила: — Завтрак через полчаса. Все одеваться — быстро! — Она хлопнула в ладоши, и Эмили повела детей наверх.
Сама Шарлотта занялась завтраком — каша, яйца, тосты, мармелад, мед и чай. Питт поднялся на второй этаж, чтобы побриться.
На улице лежал тонкий слой снега, а между крышами виднелось по-зимнему голубое небо с белыми барашками облаков. Все вместе они дошли до церкви, в полумиле от дома. Везде звонили в колокола, и холодный воздух был наполнен торжественными звуками.
Служба была короткой; они сидели рядышком на узких скамьях, пока викарий рассказывал знакомую историю, а орган играл знакомые гимны. Все пели «Придите, верные» и «Храни вас Бог», пока звук не поглотил их, словно океан.
Назад они шли сквозь карусель снежных хлопьев, оставляя за собой цепочки следов. Затем, после небольшой суеты в кухне, все уселись за стол. На нем был жареный гусь с ароматной начинкой, печеная картошка с коричневой хрустящей корочкой, пастернак, хорошее французское вино и сливовый пудинг, политый бренди — его зажгли, к огромному удовольствию детей, — и покрытый кремом. Шарлотта с величайшей тщательностью разрезала пудинг, чтобы каждому достался серебряный трехпенсовик.
Наконец наступила пора подарков. Не скрывая волнения, все отправились в гостиную и стали смотреть, как дети срывают обертки, бросают бумагу на пол и замирают в немом восхищении. Дэниел получил паровоз и вагоны, которые смастерил Питт, и попрыгунчика, купленного Эмили. Эдварду от Питта досталась коробка кубиков самых разных цветов, форм и размеров, а от Эмили — набор оловянных солдатиков. Джемайме предназначалась кукла, для которой Шарлотта сшила три комплекта одежды, а от Эмили — калейдоскоп; если его встряхнуть и поднести к глазу, перед тобой предстает яркий, беспрерывно меняющийся волшебный мир.
От бабушки Кэролайн дети получили книги: «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла для Джемаймы, «Дети вод» Чарльза Кингсли для Дэниела и «Остров сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона для Эдварда.
Шарлотте очень понравились и розовая алебастровая ваза, и гранатовая брошь, которую подарила сестра, а Эмили осталась довольна кружевным воротником от Томаса и Шарлотты. Питт не мог нарадоваться рубашкам, сшитым женой, и блестящим кожаным сапогам, прикрывавшим колено. Он от души поблагодарил Эмили не только за подарок, но и за проявленный такт — она постаралась, чтобы подарок был не слишком дорогим. Леди Эшворд прекрасно знала, что в должности констебля Питт получал столько же, сколько трубочист, а теперь, когда он стал инспектором, его месячное жалованье не превышало суммы, которую она тратила на одежду.