ы.
Только на вокзале, прежде чем сесть в поезд, Гонда сказал несколько слов, которые можно было понять как косвенное указание.
— Когда Арваи говорит, — а перед вчерашним собранием я протолковал с ним добрых три часа, — словом, когда я слушаю Арваи, я невольно вспоминаю Давида Корн. Интересно, даже по внешности они походят друг на друга. Корн был таким же огромным черным толстяком, как Арваи, и даже бороду носил точь в точь, как он. Гм… Давид Корн, — да не смущает тебя, если его ты не знаешь, — не из политических величин. Он — всего-навсего сын трактирщика из Сольвы. Мы вместе с ним ходили в народную школу. По окончании школы Давида отправили в город учиться. Я остался пасти гусей. Затем заделался дровосеком. Когда проводили узкоколейку, работал на постройке. Впоследствии, как тебе известно, я стал машинистом. Я было совсем втянулся в свое ремесло. И вот однажды летом Давид приехал домой в отпуск. По старой дружбе я чуть ли не каждый день возил его с собой на паровозе в Полену. Он ухаживал там за какой-то девицей. Как-то раз дорогой ему взбрело в голову объяснить мне природу паровой машины. Я узнал, почему колеса вертятся. Узнал, почему они вертятся именно так, а не иначе. Почему паровоз идет вперед, а не назад. Узнал, почему паровоз тянет вагоны, а не вагоны — паровоз. Одним словом, почерпнул я от Давида много полезного, хоть и понимал его объяснения так же плохо, как плохо знал он паровозное дело. Но говорил он очень умно и так меня запутал, что я стал бояться дотронуться до машины. Дня через три мне опять пришлось подвозить Давида до Полены, и опять он толковал мне насчет паровых машин. Он довел меня до отчаяния, и повтори еще раз свою лекцию, наверняка покинул бы я свой паровоз и сбежал бы обратно в лес. На мое счастье, Давид из-за поленской девицы повздорил с каким-то монтером. В результате этого столкновения бедняге недели на две пришлось слечь в постель. За эти две недели Давид разочаровался в девице, да и ко мне, очевидно, тоже охладел. Инженер из Сольвы, — далеко не такой умница, как Давид, — за какой-нибудь час примирил меня с паровозом. И, как ты знаешь, из меня вышел неплохой машинист. Давид впоследствии стал чем-то вроде директора банка. Я совсем забыл о нем. Но стоит мне послушать Арваи, и я сейчас же его вспоминаю. Тотальность… Гм… Оппортунист Энгельс… Гм… Молодой Маркс против старика Маркса… Скажи мне, Петр, нельзя ли сосватать Арваи с какой-нибудь девицей из Полены?
На другой день, рано утром, Петр пошел к Гайдошу.
— Мы подыхаем с голоду, товарищ! Мы сдохнем, если будем сидеть так, сложа руки. Сдохнем!
— Не волнуйтесь, товарищ! Человек не так-то легко подыхает. Во время войны мы сильнее голодали.
— Да, но тогда жрать было нечего. А сейчас магазины ломятся от продуктов. Покупать только не на что!
— Выходит так, что вы, товарищ, жалуетесь не на голод, а на то, что магазины полны? За императора, выходит, голодать можно, а за республику нельзя? Руководство профессионального союза прекрасно учитывает положение. Все, что возможно, будьте покойны, будет сделано. План товарища Бауэра, разрешающий хозяйственные проблемы, вам всем, верно, известен. Ну, что скажете? Можно ли представить себе что-либо более гениальное?
— Но мы подохнем с голоду, товарищ!
— Это я уже слышал, товарищ. Давайте говорить серьезно. Надо запастись терпением. Ради сохранения революционных достижений стоит и потерпеть.
— Будь бы хоть надежда, что положение улучшится, хотя бы и не так скоро… Но жизнь становится все тяжелее и тяжелее…
— Тяжелее? А что сказали бы вы, товарищи, если бы оказались в Венгрии, в раю Хорти? Или, скажем, в Советской России? Что бы вы там запели, а? Это вам — не красная Вена.
С раннего утра по городу ползли странные слухи. Говорили, будто рабочие Винер-Найштадта остановили фабрики и направились в Вену. Тридцать тысяч металлистов. Слухи росли. Сорок тысяч. Пятьдесят тысяч! К двенадцати часам уже шопотом говорили о ста тысячах. Оттакринг, Флорисдорф… Двести тысяч рабочих. С красным знаменем… С черными знаменами… С изображением черепа… С ножами во рту…
— Страшные сказки! Это ведь не русские и не венгерцы. Наши рабочие — не грабители. Они рады, что им дают жить.
— Говорят, нищета страшная!
— Подумаешь! К нищете им не привыкать стать. Практика большая. Уж не голод ли был во время войны, — ничего, вытерпели. Австрийский рабочий отлично умеет голодать. Почитайте пожалуйста «Арбейтер Цейтунг», тогда не будете клевать на всякие слухи.
— А Винер-Найштадт…
— Нашли чего пугаться! Один из руководителей профсоюзов, для которого я на-днях заключил несколько мелких сделок, — словом, этот «товарищ» заверил меня, что социал-демократическая партия уже делегировала в Винер-Найштадт несколько трезвых людей. Они легко справятся с коммунистами. Никаких причин для тревоги! Последний цюрихский курс знаете?
— Падение на одиннадцать пунктов.
— Вот видите! Я могу вас успокоить. Перевернись австрийские рабочие тысячу раз через голову, и то ничего страшного не случится. Между нами говоря, венгерская крона на днях тоже покатится вниз. Головой ручаюсь за это! Уже с неделю я только тем и занят, что продаю кроны. Как это вам нравится? А это ведь только начало. И должен вам сказать, уже совершенно конфиденциально, солидные люди считают, что немецкая марка… Крупные немецкие финансисты играют на понижение. Подумать только, Вайс, если немецкая марка!.. По мне, тогда пусть хоть провалится вся Австрия! Германия… Немецкая марка… Но если, вопреки здравому смыслу, австрийские рабочие все же предпримут что-либо, — что они нам могут сделать? Садимся в автомобиль и проводим несколько дней на Семмеринге. Или сделаем экскурсию в Берлин — для рекогносцировки. Что вы на это скажете? Берлин — это блестящая идея, не так ли? А пока что пойдем в кафе «Габсбург», выпьем по бокалу шампанского.
— По утрам я не пью.
— Надо приучиться.
Многие торговцы, рано утром закрывшие свои магазины, около полудня их открыли вновь.
В городе спокойно. Безветренно. В воздухе тепло. Легкие облака, заслоняя солнце, почти касаются крыш зданий.
Первые колонны подошли к бульвару часам к двум. Вышли в рабочих блузах, прямо от станка. Не переоделись, не умылись. По боковым улицам стягивались они к центру города — к городу господ. Без знамен, без музыки, без пения. Торопливо. Десятки тысяч. Сотни тысяч.
Под их твердым шагом земля гудит, как перед землетрясением.
— Скорей! Скорей! Скорей!
По проспекту Алзер, по Мариагильфе головные отряды стягиваются к бульвару. Перебитые стекла зеркальных окон ресторанов, драгоценности ювелирных магазинов, втоптанные в грязь, — таковы следы их пути.
Под натиском то тут, то там срываются с петель двери. Сотни рук разбрасывают по мостовой куски роскошных материй: бархат, шелк, коробки кружев, серебро, золото, бриллианты… И тысячи ног топчут драгоценные вещи.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Камни с треском летят в зеркальные окна. Топот шагов заглушает звон разбитых стекол. Растоптанные столики валяются вверх ножками.
На мостовой — осколки перебитой посуды. В ярости топчут деликатесы гастрономических магазинов. Обувь набухла от шампанского и токайского, потоками льющегося по мостовой.
Женщины! На их лицах бедствия войны и нищета мира. Истощенные, преждевременно состарившиеся. Глаза лихорадочно горят. Под глазами черные круги. С серьезными лицами, словно творя суд, топчут они эти недосягаемые, бесценные сокровища продуктовых магазинов.
— Лиза! Лиза! Знаешь ли ты, что ты топчешь?
— Хоть бы только раз, один-единственный раз довелось бы мне поплясать вот так на шее жравших это добро! Из-за этих… моего мужа под Добердо угнали!
— Бери вон ту коробку!
— Не смей трогать, Тереза! Ногами! Только ногами! В мусор… Если когда-нибудь…
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Через десятки улиц движутся массы, заполняя бульвар.
Здания остались те же, но лицо бульвара изменилось, его как будто покрыли огромным черным ковром.
Мостовая грохочет. Дома дрожат.
Черная волна катится к военному министерству. Вот остановились. Вот движутся вновь. Задние диктуют темп.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Людская волна захлестывает уличное движение. Остановились трамваи. Автомобили, не успевшие во-время удрать, остаются растерзанными на месте.
— Долой правительство Зайпеля!
Смерть!..
Все тонет в грохоте землетрясения.
Женщина с широким лицом и большой грудью привязывает ярко-красный головной платок к стягу флага на здании парламента. Гремит:
— Ура!! Ура!!
— Перед парламентом…
— Отто Бауэр говорил с этого балкона и кричал «ура» Советской России.
— Коммунисты!..
— Правительство подает в отставку…
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Первая колонна подошла к военному министерству и движется дальше, безостановочно. Несколько человек забрались на памятник Радецкого и оттуда приветствуют толпу.
Долговязый парень влезает на бронзовую лошадь монумента. Он садится позади Радецкого, рассчитывая рассмешить толпу. Напрасно. Никто не смеется. Толпа движется дальше.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Вперед! В бешеном упорстве опущены головы. Гнев порой ослабевает, уступая место какой-то великой печали и безнадежности. Если бы кто-нибудь преградил им дорогу, они растоптали бы его насмерть. Если бы правительство выставило против них вооруженные силы, они у солдат вырвали бы внутренности. Если бы кто-нибудь указал им, где их невидимый враг, они задушили б его голыми руками. Но враг притаился. Не видно и вождей. Маленькая горсточка коммунистов затерялась в толпе. Самое большее, что удастся им, это кое-где переключить отчаяние в действие. Но руководить всей толпой они не в состоянии. Социал-демократическая партия стоит на страже, «дабы серьезных нарушений порядка не было».
Головные отряды устали. Но задние продолжают подгонять.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Из окон «Гранд-отеля» летят на мостовую тяжелые зеркала, фаянсовые вазы, золоченая мебель.