— Вам, товарищ, нужно подучиться нашим методам работы, раньше чем браться за какое-нибудь серьезное дело, — обычно говорил мне Фельнер.
— Но как вы хотите, чорт возьми, чтобы я вошел в курс работы, если вы меня отстраняете от всего, что имеет мало-мальски серьезное значение?
— Вы, быть может, полагаете, что я нуждаюсь в ком-нибудь, кто меня станет контролировать? Я был социалистом, когда вы еще под столом ходили.
— Это я знаю, и именно потому я убежден, что многому мог бы у вас поучиться.
— Гм… Ладно. С завтрашнего дня я привлеку вас к своей работе. Теперь же я тороплюсь в Пешт…
— В конце концов следовало бы нам, наконец, начать подготовительные работы к выборам, — начал я разговор на следующий день.
— Не спешите. Все будет сделано в свое время. Сейчас же я тороплюсь в профсовет. Комнату я запираю: у меня здесь важные документы и деньги.
— А чем мне заняться?
— Это уж ваше дело, товарищ…
Что оставалось делать? Я ушел из секретариата и, чтобы использовать как-нибудь мое пребывание в городе, отправился на проспект Ваци, на фабрики.
— Очень хорошо, что вы пришли, — встретил меня Лукач, уполномоченный завода Маутнера. — Я только что собирался сам сходить к вам, товарищ Ковач. Я должен вам принести жалобу.
— А в чем дело, товарищ Лукач?
— Я хотел указать на непорядки в продовольственном деле. Слов для этого не нахожу… ну, да бросим это… Вчера, стало быть, происходило у нас распределение кур…
— Вот как! Кур распределяли? Прекрасно. Я уже, откровенно говоря, позабыл, как курица-то и выглядит!..
— Гм, позабыли? Ну, ладно… Так вот, как я уже сказал, у нас распределяли кур. Конечно, «все принадлежит нам», но… рабочих много, а кур мало. Кур, представьте себе, хватило всего на треть рабочих, остальные же получат только через неделю и через две. Я бы ничего про это не говорил, не узнай я совершенно случайно, что на фабрике Вольфнера умудрились получить столько кур, что на десять человек пришлось по четыре курицы. Выходит, что там рабочий получит свою курицу не в три недели, а в две с половиной. Все, понятно, принадлежит нам, но рабочие спрашивают — и вполне основательно — что же это за диктатура пролетариата? Пролетарий с завода Маутнера имеет, выходит, меньше значения, нежели пролетарий с фабрики Вольфнера?
— Послушайте, товарищ Лукач, ведь это же пустяк!
— Пустяк? Быть может, это и было бы пустяком, если бы к этому не прибавилось еще одно обстоятельство, о котором рассказал товарищ Шрем, присутствовавший при распределении кур на заводе Ганца. Товарищ Шрем, надо вам знать, уже четырнадцать лет организованный рабочий и безусловно надежный революционер, и на него можно положиться, как на каменную гору: на заводе Ганца распределяли одних только откормленных, жирных кур, тогда как у нас раздавали таких тощих созданий, как семь библейских голодных годов… Жена подняла меня насмех, когда я эту птицу принес домой. Ну, уж если ответственные партийцы делают такое различие между заводом и заводом, между рабочим и рабочим… Сам секретарь профсоюза заявил, что такие действия нельзя сносить безропотно.
Добрых полчаса я убеждал Лукача, но сам чувствовал, что все, как горох об стену.
Настроение у меня было довольно мрачное, когда я, покинув завод Маутнера, направился на электротехнический завод.
— Очень хорошо, что вы пришли, товарищ Ковач. Какого вы мнения о списке кандидатов, составленном секретариатом партии?
— О каком списке вы говорите?
— Как о каком? О списке кандидатов к предстоящим выборам советов, который Фельнер вчера лично доставил в районный совет! Ну и список! За исключением Пойтека, в нем нет ни одного коммуниста.
— Ни малейшего представления не имею об этом списке. Выставлять кандидатуры обязанность секретариата.
— Было бы хорошо, если бы вы на него взглянули, товарищ Ковач!
— Конечно, с удовольствием погляжу. Но, повторяю, тут какое-то недоразумение.
— Тут не столько недоразумение, сколько жульничество, — отрезал Гофман, уполномоченный электротехнического завода. — От Фельнера всего можно ожидать. Вчера, знаете ли, он совершенно открыто говорил, что глубоко разочарован, что диктатуру пролетариата он представлял себе совершенно иначе, и даже высказал мнение, что власть сейчас не в руках трудящихся и что теперь единственное истинное представительство интересов рабочего класса сосредоточено в профсоюзах.
— Глупое животное этот Фельнер!
— Нет, он просто жулик. За ним нужен глаз.
— Скажите-ка, товарищ Фельнер, — начал я на следующее утро самым дружественным тоном, — кто, собственно говоря, составляет кандидатские списки к предстоящим выборам?
— Составление кандидатских списков происходит в районных комитетах.
— Но ведь вы доставили в районные советы готовые списки кандидатов?
— Это еще что? Вы шпионите? Я сразу же заподозрил, что вас с этой целью ко мне подослали. Можете быть покойны — долго вам здесь шпионить не удастся!
Он вскочил и вышел, скорее, выбежал из комнаты, сильно хлопнув дверью. Я не могу скрыть, что имел сильное желание дать ему оплеуху, но удержался.
Заперев двери на ключ, я помчался в ратушу.
Приемная у Пойтека была битком набита посетителями — красноармейцы, рабочие и множество женщин. Проникнуть к Пойтеку вне очереди было делом нелегким.
— Покороче, Петр!
У Пойтека был утомленный вид, глаза были красны от бессонных ночей. И все же он говорил и двигался с такой уверенностью и бодростью, словно самое слово «усталость» было ему незнакомо.
— Этого и следовало ожидать, — сказал он, выслушав мой доклад. — Наши «уважаемые товарищи» порой делают вещи и похуже.
— Почему же в таком случае партия ничего против этого не предпринимает?
— Какая партия? Объединенная? Эта партия ничего и не предпримет. Мы должны опираться не на партийный аппарат, а на массы. Аппарат мы, к сожалению, выпустили из рук. Тебе следовало бы, понятно, сидеть не в помещении секретариата, хотя и там нужен зоркий глаз; подготовка к выборам в советы должна происходить не у Фельнера, а на фабриках и заводах. А что до жульничества Фельнера, то…
В эту минуту дверь открылась и на пороге показался председатель директориума — высокий, бритый, седой человек. Всю свою долгую жизнь он провел служащим страхкассы, в цитадели социал-демократических аппаратчиков. Он взглянул на меня с таким удивлением, как если бы чудом было то, что я жив и здесь нахожусь. В ответ на мой поклон он еле кивнул мне.
— Я должен спешно переговорить с вами, товарищ Пойтек, — сказал он.
— Слушаю вас.
— По секретному делу.
— Перед товарищем Ковачем можете безбоязненно говорить — он сотрудник секретариата партии.
— Знаю, знаю, но…
Пойтек сделал мне глазами знак, чтобы я вышел. Через несколько минут он снова позвал меня. Председатель директориума нервно расхаживал взад и вперед по комнате, а Пойтек стоял спиной к столу.
— Товарищ Фельнер принес на тебя жалобу, — обратился он ко мне. — Он утверждает, что ты ненадежен. Я не скрыл, понятно, всего того, что ты мне рассказал о Фельнере. Все эти обстоятельства мы представим на суд комитета партии, — это не входит в функции директориума.
— По-моему, было бы правильней, — сказал председатель, — чтобы впредь до решения комитета товарищ Ковач вернулся к работе в директориуме. У нас столько всякой работы, что будь у нас даже вдвое больше работников, и то бы мы с нею не справились.
— Нет, ни в коем случае, — возразил Пойтек. — До окончания расследования комитета товарищ Ковач останется в секретариате.
Расследование это и по сей день не закончено. Весьма вероятно, что оно и не начиналось. Фельнер вел себя так, словно между нами ничего не произошло, но работы он мне, конечно, никакой не давал. Таким образом, у меня было достаточно времени, чтобы ходить по заводам. Пойтек проявил большую твердость и энергию и добился аннулирования списка Фельнера. Районные советы выставили к выборам свои списки.
В районе, где я жил, предвыборное собрание происходило в длинной, низкой, полутемной зале — раньше здесь была еврейская молельня. Скамьи стояли на прежнем месте, но на них, вместо исступленно бьющих себя в грудь молящихся евреев, восседали громко спорившие рабочие. Особенно шумно вели себя женщины — рабочие и женщины впервые в истории Венгрии осуществляли свое избирательное право. Подъем был настолько велик и спор настолько страстен, что от большинства присутствующих ускользнуло даже, что между «бывшими» социал-демократами и «бывшими» коммунистами ведется ожесточенная борьба. От первых выступал Лукач — понятно, «от имени партии и в интересах диктатуры». Он настаивал на том, чтобы в интересах диктатуры были выбраны старые испытанные деятели рабочего движения.
От нас говорил я — тоже, понятно, от имени партии и в интересах диктатуры, с той только разницей, что я призывал выбирать решительных, смелых, испытанных революционеров-большевиков. Слушатели восторженно принимали нас обоих.
— Двадцать четыре года назад, — начал старый сгорбленный рабочий, — меня с жандармами выслали на родину за то, что я говорил, что рабочий тоже человек. С Бокани я сидел в тюрьме в Ваце. Когда Тисса был у власти, рабочий был на положении собаки, только господа имели право голосовать, мы же и рта разинуть не смели. Но уже Маркс сказал, что и рабочие тоже божьи создания, а Ленин добился для нас прав, — да и Бела Кун тоже… И товарищ Пойтек тоже… Теперь у нас диктатура, и теперь уж господа не смеют рта разинуть. Уже Маркс говорил: «Да здравствует диктатура пролетариата!»
— Браво, браво, дядя Патак…
От нашего района в городской совет было выставлено девять кандидатур: семь бывших социал-демократов и двое бывших коммунистов; в числе последних был и я. При выборах этот список прошел почти единогласно. С утра до позднего вечера продолжалось голосование, и до глубокой ночи затянулся в ратуше подсчет голосов.
Было уже далеко за полночь, когда я, покончив подсчет голосов, возвратился домой. Я был страш