— Ну, ничего, ничего… Я — Шомоди. Или вы, быть может, скорее припомните меня, если я скажу, что я обер-лейтенант Шомоди? Понятно, бывший обер-лейтенант… Помните, из концентрационного лагеря…
— Обер-лейтенант Шомоди? Конечно, конечно, припоминаю. Но как, чорт возьми, вы сюда попали?
— Что за вопрос! — кисло улыбнулся Шомоди. — Где же нам, коммунистам, и быть, как не здесь? А о том, что я не со вчерашнего дня коммунист, это вам, надо думать, известно! Я ведь был им уже тогда, когда состоял адъютантом начальника концлагеря. Не плохо справлялся со своей ролью, а? Не было человека грубее меня. Могло показаться, что злей меня нет врага большевиков. Тем успешнее удавалось мне таким образом втайне помогать товарищам. С полсотни жизней, по крайней мере, спас я, в том числе и вашу, дорогой товарищ Ковач.
— Гм… Вот как? Что ж, большое спасибо.
— Я это не к тому сказал, чтобы вы меня благодарили, — какая тут может быть благодарность между товарищами! Но… скажите, товарищ Ковач, что этот Фельнер — надежный коммунист?
— Само собой разумеется. Левый коммунист! Почему вы, собственно говоря, об этом спрашиваете?
— Дело, видите ли, в том, что во главе рабочих дружин Уйпешта должен быть поставлен испытанный командир, испытанный коммунист, испытанный солдат. Так вот… с Фельнером я уже переговорил и доставил ему рекомендательное письмо, а стало быть…
Я вошел в зал и направился прямо к Фельнеру.
— Скажите, товарищ Фельнер, вы действительно, собираетесь пригласить этого обер-лейтенанта в наши рабочие дружины?
— Да.
— А вы знаете, кто он такой?
— Понятно. Его к нам направил товарищ Бем. Этого вам, надеюсь, достаточно?
— Более чем достаточно. Я знаю Шомоди еще по концентрационному лагерю. Кровопийца, каких мало!
Фельнер недоверчиво взглянул на меня и пожал плечами. В эту минуту оркестр заиграл «Интернационал».
После вступительных речей и выборов президиума Готтесман-старший приступил к докладу о социализации. Этот худой, невзрачный, несколько сутулый человек в больших роговых очках произвел на меня неприятное впечатление: типичный кабинетный ученый. Он говорил с трудом, хриплым голосом, так что никто не ожидал ничего хорошего от его доклада. В большом зале ратуши, на тех же стульях, на которых всего несколько месяцев назад восседали отцы города, разместились мы, рабочие депутаты. На трибуне, позади большого старомодного кресла, стоял Готтесман.
— …Понятно, не то существенно, что мы несколько тысяч или несколько десятков тысяч человек лишим нетрудовых доходов. Если бы мы отнятое у них распределили между миллионами рабочих, это было бы каплей в море. Важно то, что, удалив буржуазию, мы так организуем производство, что…
Готтесман не сразу пробудил в нас интерес, но, чем дальше, тем сильнее овладевал он нашим вниманием. Он ни звуком не обмолвился о том, что мы живем в историческую эпоху, ни словом не упомянул об освободительной роли пролетариата. Капиталистическое производство… Анархия в производстве… Социалистическое производство — ну да, все то, о чем мы уже много читали, но о причастности чего революции мы, собственно говоря, едва не забыли. Мы много толковали об этом вначале. Мы понимали, что только социализм способен поднять жизненный уровень населения. Потом же все заслонили мысли о том, как нам овладеть властью, как сбросить всяких негодяев, — а затем мы очутились в огне, в тяжелой борьбе, — и все наши мысли были сосредоточены только на победе. Теперь же Готтесман возвращал нас к нашим прежним мыслям. Целью диктатуры пролетариата, — сказал он, — является осуществление социализма, и осуществление социализма стоит в порядке дня. «Осуществление социализма?» — спрашиваю я сам себя и в ту же минуту перестаю слышать доклад Готтесмана и стараюсь представить себе, как это будет выглядеть в действительности.
Меня тянет вскочить и крикнуть: «Слушайте! Еще немного усилий — и мы всего достигнем. Осуществление социализма! Понимаете вы это? Сбудется счастье! Мы осуществим социализм, осуществим… Подумайте только. Знаете ли вы, в чем сущность социализма?» Ах, нужно слушать, слушать… Я заставляю себя вслушаться. Но поздно, я многое уже пропустил. Я слышу только цифры, цифры и не понимаю уже, что они обозначают. И постоянно возвращается то же прекрасное слово: социализм.
Доклад окончился. Ни слова, ни хлопка. Несколько минут все сидят молча. Рядом со мной старый Липтак, металлист, облегченно вздыхает.
Буря
Пожаром охвачено небо,
И даже Тисса горит…
Приготовление к 1 мая и возраставшие разногласия с Фельнером настолько поглотили мое внимание, что у меня даже времени не оставалось оценить в надлежащей мере сведения, приходившие с фронта. То, что румыны и чехи все сильней теснят Красную армию, я уже знал. Но эти сообщения никогда не подрывали моей веры в то, что рано или поздно, через Галицию или через Румынию, но мы обязательно пробьемся на соединение с русской Красной армией. В Австрии пролетарская революция разразится, понятно, не сегодня-завтра. Победа же австрийского пролетариата даст решительный толчок революции в Германии. Тогда за Рейном и Ламаншем французские и английские солдаты сами поднимут красный флаг. Местными делами я, таким образом, был недоволен, но крупные события — дело рабочего класса, — с этим обстояло, по-моему, благополучно.
«Мы поставили ставку на мировую революцию, и свое здание мы строим не на песке» [11].
Первомайская демонстрация в Уйпеште была назначена на вторую половину дня.
Колонны марширующих рабочих залили широкий проспект Андраши. Зеленая листва бульваров терялась в море красных знамен. Памятники, воздвигнутые в честь прошлого времени, были окутаны красной материей. Статуи королей валялись на земле.
— Был ли когда-нибудь май прекраснее, богаче надеждами!
— Ну, как сказать…
— Тот, кто раз это пережил, никогда этого не забудет! Этих рабочих никому не поработить!
— Кто знает!
— Экое множество!.. Больше ста тысяч!
— Что из того! Миллионы встречали объявление войны с энтузиазмом.
— Война была чуждым делом, а это — наше.
— Как сказать… Если кто не только кричит «ура», но и по-настоящему борется за революцию… Я так понимаю: надо не словами, а оружием бороться… Семнадцать лет я организованный рабочий, я знаю рабочих, но, по совести говоря, не могу поверить, что они возьмутся за оружие для защиты революции. И все это, несмотря на то, что не сегодня-завтра…
— Двести тысяч человек. Больше… — четверть миллиона. Или даже еще больше! Рабочие и солдаты.
— Да здравствует диктатура пролетариата!
— Да здравствует!.. Да здравствует!..
— Да здравствует мировая революция!
— Все принадлежит нам!
— Да здравствует!.. Да здравствует!..
— Так, так… Ну, уж рабочих-то я знаю…
Что бы ни говорил Фельнер, я слышал лишь голоса четверти миллионов людей, тяжелую поступь полумиллиона ног.
— Ми-ро-вая революция!..
— Ми-ро-вая революция!..
— Ура!.. Ура!..
По счастью, я потерял Фельнера из виду, и таким образом мне удалось добрых полчаса беспрепятственно отдаваться общему ликованию. Четверть миллиона участвующих! Четверть миллиона товарищей! Нет силы, которая способна была удержать этот поток.
На обратном пути, у Восточного вокзала, я столкнулся с господином правительственным комиссаром Немешем. Не заговори он со мной сам, я бы его, по всей вероятности, и не узнал. Он был небрит, в солдатской шинели, но с кепкой на голове. На ногах же… Такие сапоги можно видеть только на актерах, которые играют революционеров.
— Вы, товарищ Ковач? Не хотите уже узнавать бедняков?
— Быть не может! Товарищ Немеш? Как это вы сюда попали? В таком наряде?
— Бежал от чехов. Все оказалось напрасно — все наше мужество было ни к чему. Пришлось эвакуировать город. Подумайте только: чешские офицеры восседают в здании Берегсасского комитета!..
— А в замке в Буде сидят красные солдаты.
— Так-то оно так, но… Румыны у самой Тиссы, а чехи всего в нескольких часах от Будапешта. В Сегеде венгерские белые и французы. Здесь люмпенпролетариат выпирает всех старых участников рабочего движения. Что будет, что будет!.. Диктатура люмпенпролетариата!..
— Послушайте…
— Не истолкуйте ложно моих слов, товарищ Ковач: я убежденный коммунист, но именно это и заставляет меня желать, чтобы власть была в руках организованных рабочих, и я требую энергичных мер против люмпенпролетариата. Вы, я знаю, убежденный, честный революционер. Но вы понятия не имеете, что выделывает люмпенпролетариат. Я приведу пример. Вы думаете, конечно, что я был председателем директориума в Береге? Ошибаетесь! Нас, старых, испытанных участников рабочего движения, совершенно вытеснил всякий сброд… Да, всякие ничтожества сидели в правлении, а потому рабочие, естественно, и не захотели взяться за оружие. Нас выгнали. Стыдно сказать, нам пришлось бежать, как ворам. Да, да… Это называется диктатурой пролетариата?
— Я тоже, откровенно говоря, не вполне удовлетворен, но совсем с другой точки зрения. Что вы здесь, в Пеште, делаете?
— Пока еще ничего. Но есть некоторые перспективы. Кунфи кое-что обещал. Вельтнер… Впрочем, там видно будет. А вы где работаете, товарищ Ковач?
— В Уйпеште.
— Ну да, конечно, конечно… Я уже об этом слышал. Привет товарищу Фельнеру. Мне кажется, что я получу работу в Наркомпроде. Продовольствие — это, знаете ли, одна из ответственнейших, но вместе с тем и одна из интереснейших областей… Там нуждаются в надежных людях. Я пока что, конечно, не наркомом буду, ну, а впоследствии — увидим… А что вы скажете об Отто Корвине? Недурную карьеру сделал? А?
— Карьеру?!..
— Ну как же… Начальник политической полиции!.. Такой молодой человек! Уж если это, по-вашему, не карьера…
В Уйпеште демонстрация началась в два часа дня. Впереди выступали дети. Для большинства ребят участие в демонстрации, было, понятно, только развлечением: песни, музыка, знамена. Но когда колонны поровнялись с ратушей, некоторые из ребят такими глазами смотрели на балкон, где разместился директориум, словно они твердо знали, что сумеют довести наше дело д