Пойтек смущенно улыбнулся.
Он ничего не ответил — не мог ответить.
Впервые видел я Пойтека таким смущенным, каким он был в тот день у постели умирающего бунтаря-крестьянина.
Из больницы я выписался 24 июня, на третий день после похорон дяди Кечкеша. Хоронили его с красными знаменами, цветами, оркестром музыки и прощальным салютом.
24 июня разразилась «национал-социал-демократическая» контрреволюция.
После подавления контрреволюции я короткое время работал среди крестьян, а затем отправился на румынский фронт.
Я принял участие в наступлении, а затем бежал вместе с разбитой армией. И лишь тогда, когда я стоял на Солнокском мосту, где наш вождь собственным телом пытался остановить бегство, несшее разгром и гибель революции, — лишь тогда я понял, что означает это поражение.
Та-та-та-та-та-та.
В Солноке на высоком берегу пылал дом с тесовой крышей.
Разгром
Мы бежали сломя голову. Убитые, раненые, пушки, пулеметы, знамена — все было брошено на берегах Тиссы. Хотя еще и в красноармейских мундирах, мы уже не были красноармейцами. Мы бежали, помышляя только о спасении жизни. Позади были охваченные пожаром села, преследовавшие нас по пятам румыны, смерть… Что нас ждало впереди — там, куда мы бежали, — этого никто не знал.
Я еще участвовал в последнем сражении: штыковой атакой мы отбили Солнок у румын. Но стоявшие на севере румынские войска переправились в это время через Тиссу и отрезали нам прямой путь на Будапешт. Нам поэтому приходилось отступать обходным путем и пытаться во что бы то ни стало добраться до Будапешта раньше румын.
Красная армия была разбита на голову. Часть ее попала в плен, другая была уже почти у самого Будапешта, когда наш немногочисленный отряд окончательно оставил Солнок. Пушки румын били по железнодорожной станции.
— Давай руку и выскакивай. Брось винтовку — для нее у нас места нет. Ну, живей, не раздумывай, не то — трогаемся без тебя.
Анталфи протянул мне руку, и я вскочил на грузовик, уже переполненный красноармейцами. В нескольких шагах от нас в лужу грохнулась граната. Автомобиль понесся вперед. В течение получаса мы прихватили еще семерых солдат.
— Ну, теперь уж окончательно все билеты распроданы, — сказал Анталфи.
Его лицо так густо поросло щетиной, что напоминало ежа. Даже и теперь не потерял он присутствия духа, а потому и командовал. Бывший актер скинул с себя куртку и в одном жилете играл в этой величайшей мировой драме. Он жестикулировал, не выпуская из рук ручной гранаты.
— Ходу, ходу…
По дороге пыль стояла столбом. Все шоссе было изрыто ухабами.
Автомобиль трясло словно припадочного. Время от времени мы обгоняли безоружных красноармейцев, которые уныло плелись по дороге в Будапешт.
— Румын ведут венгерские офицеры… Кожу сдерут с тех, кого поймают!
— Пустите, братцы, ради бога, пустите!
— Прихватите! Дома четверо ребятишек осталось…
— Нельзя, брат. Сам видишь, тут негде и клопу уместиться.
За всех нас отвечал Анталфи. Остальные же молчали, словно вместе с винтовками лишились и языка.
— Чтоб вы сдохли, собаки! — кричали нам вслед солдаты.
При въезде в одну деревню вооруженные крестьяне загородили нам дорогу. Большинство было вооружено железными вилами, лишь у двоих-троих были в руках винтовки. Поперек дороги лежала огромная балка.
— Стой!
Машина стала.
— Ну, в чем дело, товарищ? — спросил Анталфи.
— С товарищами теперь покончено, — сказал седоусый мужик, и остальные разразились хохотом.
— Покончено, — спокойно отозвался Анталфи. — И за ними следом идут румыны.
— Это вы виноваты! Это вы их накликали…
— Да ты в своем уме? Мы от них Тиссу защищали. Это господа офицеры ведут их сюда, чтоб их…
— Ас собой что везете?
— Вшей. Это все, что у нас еще осталось.
Анталфи достал откуда-то две ручные гранаты, одну из них сунул мне в руку, а другую передал стоявшему возле меня рослому металлисту. Из карманов появилось несколько револьверов.
— Живо, балку с дороги!
— Сдавайте оружие, иначе не пропустим.
— Нельзя, братцы. Румыны идут по пятам. Оружие может понадобиться.
Четверо красноармейцев соскочили с автомобиля, чтобы оттащить с дороги бревно.
— Эй, берегись! — крикнул приземистый крестьянин, целясь в нашего шофера.
— Григорий Балог! — воскликнул я, узнав в нем парня, с которым мы десять месяцев тому назад вместе изучали «Азбуку коммунизма». — Григорий Балог!
— А, что? — нерешительно отозвался он. — Ты кто ж такой будешь?
— Да мы ж вместе были в унгварской тюрьме…
— Давно ли сами у нас на шее сидели!.. — крикнула одна из крестьянок.
— Двадцать один! Двадцать два! Двадцать три! — принялся громко отсчитывать Анталфи и взмахнул над головой ручной гранатой.
Мужики сразу подались назад, многие даже попрятались во рву, на краю дороги, и оттуда выкрикивали по нашему адресу угрозы.
Вдруг раздался выстрел, и шапка Анталфи слетела наземь.
Три выстрела из револьвера были нашим ответом, и крестьяне снова отступили. Один из красноармейцев поднял шапку.
— Двадцать один! Двадцать два! Двадцать три! — снова заорал Анталфи, размахивая гранатой. — Скорей, скорей! Ну, вскакивай и едем!
Изо рва грянуло несколько выстрелов.
Красноармеец, последним вскочивший в рванувшуюся вперед машину, закричал и наверно бы из нее вылетел, не успей я удержать его за руку.
— Скорей, скорей! — торопил Анталфи шофера.
— Подстрелили, сволочь этакая… Ну, погодите!..
Крестьяне выстрелили еще несколько раз, но пули только прожужжали мимо наших ушей. Мы уже миновали деревню, и наша машина мчалась по пустынному шоссе. По обе стороны дороги стояли огромные, золотистые снопы пшеницы. Раненый лежал у наших ног и крестился при каждом резком толчке. Из рукава своей рубашки Анталфи, как умел, сделал перевязку ему.
Еще до заката солнца мы доехали до города. Те, кто жили в самом Будапеште, один за другим соскакивали с машины. Около Восточного вокзала раненый тоже покинул нас: жена и трое маленьких детей поджидали его. Нас осталось всего четверо, все из провинции. Мы не знали, что делать, к кому обратиться.
— Едем в казармы, — предложил шофер.
— Нет, — сказал Анталфи. — Красным я служил честно. Власть красных кончилась, и я ни минуты не останусь в солдатах. Вот когда будет вторая красная республика…
— Куда-нибудь надо все же деваться с машиной. Я поеду в какие-нибудь казармы.
— Как знаешь, брат, но я здесь сойду.
Мы с Анталфи соскочили.
— Всего хорошего, товарищи!
— Всего хорошего!
Машина тотчас же понеслась дальше.
Анталфи тяжело вздохнул.
— С этой минуты я уже не красноармеец — я снова актер Геза Анталфи, господин Анталфи, чорт возьми! Надо еще избавиться от этого мундира, и тогда тоже можно будет ругать большевиков. Ну, а ты что намерен делать, братец ты мой?
— Не знаю. У меня здесь, в Будапеште, ни души знакомой.
— Тебе тоже прежде всего нужно избавиться от мундира. Пойдем со мной — я вырос здесь, на будапештских улицах, у меня тут много друзей, чтоб их чорт побрал! «Здравствуй, здравствуй, прошу покорнейше, прошу покорнейше». Когда у меня много денег, они готовы мне ноги лизать, а теперь никто, пожалуй, и узнавать не захочет, сволочь этакая! А и узнает, так из дому вышвырнет, если еще хуже чего не сделает… А впрочем, все равно, пойдем со мной! Не бойся, — у Анталфи еще голова на плечах.
Улицы были полны народу.
Я взял Анталфи под руку, так как боялся потерять его в этой давке. Мы остановились перед огромным освещенным окном какой-то редакции, где большая толпа дожидалась последних известий. Имена новых министров громадными буквами были написаны на листе бумаги.
— Все социал-демократы, — сказал я. — Беда, стало быть, не так еще велика.
— Дурак ты… — начал было Анталфи, но не успел договорить.
— Эй, вы, сию же минуту снимите эту гадость!
Молодой капрал-доброволец стоял передо мной и рукой в белой перчатке указывал на советскую звездочку на моей груди:
— Сейчас же снимите!
— Послушайте, господин доброволец, — произнес Анталфи своим басом, — пока вам еще не закатили ногой в брюхо, советую вам…
Мы находились в самой гуще толпы, и теперь сразу все обратили на нас внимание. Те, что стояли поблизости, стали вслушиваться в то, что начал говорить Анталфи, другие же, стоявшие поодаль и не знавшие даже толком, что случилось, принялись кричать:
— Жидам помогали, негодяи!
— Церкви в кино превратили!
— Мы тыкву жрали, а в «Хунгарии»[12] жиды в шампанском купались…
— Чорт бы вас побрал! — заорал Анталфи. — Подлые лакеи! Разве так уж плохо было, разве так ненавистна была вам эта свобода?
Кто-то закатил Анталфи пощечину. Это был господин в белых брюках, с моноклем в глазу. Я кулаком ударил его по лицу. В ту же секунду Анталфи стал громко отсчитывать:
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
Увидав ручную гранату, толпа сразу же отхлынула. Господин в белых брюках отчаянно размахивал руками и кричал на добровольца, но шум был настолько велик, что я не мог понять, о чем он кричит. Я видел только, как доброволец ударил его, — и затем мы выбрались из толпы, пришедшей в неописуемое возбуждение. Кто-то, по виду рабочий, подхватил Анталфи и меня под руку и потащил нас за собой.
— Скорей, товарищи!
Позади завязалась настоящая свалка.
— Скорее, товарищи, скорее!
Мы молча ускорили шаг. Незнакомец заговорил первый:
— Товарищи, снимите советскую звездочку, нет никакого смысла давать повод для уличных драк.
Я повиновался.
— Вся беда в том, что нам пойти некуда, — сказал Анталфи таким тоном, что трудно было не понять, на что он намекает. — Мы лишь сегодня прибыли с фронта и, очутившись здесь, убедились, что уже «всей комедии конец».
— Вы можете пойти ко мне, товарищи, если только у меня еще не отобрали комнату: я живу в реквизированной квартире. Пойдемте, посмотрим, быть может, я там еще продолжаю жить…