Голова еще была тяжелая от сна. Я не совсем был уверен, что действительно нахожусь в Вене.
Открылась дверь, и в комнату вошел Пойтек. Он повернул выключатель. Я находился в комнате с двумя окнами и четырьмя кроватями. Первое впечатление у меня было такое, что я попал в больничную палату, и — как впоследствии выяснилось — я не ошибся. Это был барак, в котором во время войны помещался военный психиатрический госпиталь. По окончании войны больные разбежались, и опустевшие бараки были превращены в общежитие. Собственно говоря, этот процесс превращения в общежитие состоял в том, что больные унесли из комнат все, что можно было унести, жильцам же предоставлялось вновь омеблировать комнаты.
— Проснулся? Вот и кстати: ужин как раз готов.
Вторая комната, куда повел меня Пойтек, была такая же, как и та, в которой я спал. Первое, что мне бросилось в глаза, был горшок, поставленный на горящий примус. Из горшка шел запах горячей пищи. Кроме нас в комнате было еще пять человек. Двое лежали, а трое стояли возле примуса. Когда я вошел, бледный, рыжий, чрезвычайно моложавый на вид человек с лицом, усеянным веснушками, протянул мне руку.
— Петр? Как дела? Не узнаешь, что ли?
Конечно, я где-то уже видел это лицо, но никак не мог припомнить — где.
— По правде говоря…
— Не помнишь? Ну, не беда. Главное, чтобы не забывал, чему я тебя учил.
— Меня учили?..
Тут я сразу вспомнил все: рабочие курсы, уроки правописания, первую забастовку.
— Товарищ Секереш!
Секереш обнял меня.
— Скоро два года, как мы расстались.
— Мы виделись, товарищ Секереш, в самом начале и вот опять встречаемся, когда уже всему конец.
— Конец? — переспросил Секереш и засмеялся весело, как ребенок. — Чему это конец, Петр?
Тут только я понял, какую сказал глупость. Краска залила мне щеки. Я замолчал и опустил голову, чтобы не глядеть Секерешу в глаза. Но он взял меня за подбородок и потянул кверху, чтобы заставить поднять голову.
— Так скажешь мне, Петр, чему конец?
— Петр прав, — пришел мне на помощь Пойтек. — Конец, бесспорный конец первой пролетарской диктатуре в Венгрии. То, что происходит теперь, уже входит в историю второй.
— Это верно, — сказал Секереш. — Первой конец — это так.
— Завели шарманку! Первая революция, вторая революция… Совсем, как Вильгельм I, Вильгельм II, 1-е апреля, 2-е апреля… Первая или вторая — не все ли равно? Большевизм — чепуха! Баста! Все же умный человек может извлечь урок из любой революции, как бы бессмысленна она ни была: мы убедились, что тиранией нельзя положить конец тирании. Необходимо взорвать весь свинушник и плюнуть на него.
— Главное — плюнуть, дядя Вильнер, это немного поможет! — засмеялся Секереш.
— Дураки! — продолжал Вильнер, невозмутимо размешивая похлебку. — Вы мне напоминаете жука, попавшего в хрен. Дураки хрен считают самым сладким блюдом. Первая революция, вторая революция! Сумасшедший дом! Нет ли у кого-нибудь папиросы? — докончил он немного тише, но все еще достаточно громко.
— Вот видите, брат Вильнер, — заговорил высокий молодой человек с волосами, спадавшими ему на плечи. Он лежал на кровати и при разговоре размахивал руками до самого потолка. — Вот видите, вы осуждаете ошибки большевиков, а сами тоже не свободны от ошибок, или вы думаете, что в теле, отравленном алкоголем и никотином, может быть душа, достаточно сильная и чистая, чтобы успешно бороться со злом?
— Пошел ты к чортовой матери, дурак… слюнтяй…
— Только основанный на христианском воздержании…
Вильнер со злостью подскочил к говорящему и, демонстративно повернувшись к нему спиной, заорал:
— Говори мне в…, скотина, это я еще готов выносить! Когда же я вижу твое лицо, то сразу становлюсь антисемитом. Право же, я человек без предрассудков, любую б…, любого убийцу готов назвать братом, но чего уже я никак переварить не могу — это, что полоумный сын еврейского служки проповедует христианство.
— Бедный брат мой! — вздохнул длинноволосый и, потянувшись, поднялся с кровати.
— Братом зовешь, сопляк!.. Ну, если ты мне действительно брат, то сходи и принеси немного соли. В двадцатом бараке купили сегодня полкило. Сбегай, попроси у них горсточку.
Длинноволосый вышел.
Я подсел к Секерешу на кровать.
Пойтек дал мне тарелку с вилкой.
— Это и есть эмиграция? — обратился я к Секерешу.
— И это эмиграция, — ответил Секереш. — Для поля нужен навоз — иначе оно родить не будет… Не слушай этих глупцов, — продолжал он, помолчав немного. — Они не плохие парни, только немного свихнулись. К тому или другому еще вернется рассудок.
На стене против меня красовалась надпись:
С ГОЛОДУ ИЗДОХНУТЬ НЕ СТЫДНО
— Обнадеживают?.. — кивнул я Секерешу на эту надпись.
— Не бойся, с голоду не издохнем! Времени не хватит издохнуть… Только слепой не видит, что мы накануне победы.
Кровать, на которой нам предстояло разместиться, была узка для двоих. Стоило одному пошевельнуться, и другой должен был остерегаться, как бы не упасть. После обеда я основательно выспался, и теперь мне совсем не хотелось спать. Три наши сожителя уже давно храпели взапуски, но мы двое — Пойтек и я — все еще разговаривали.
— Ты первым делом должен научиться по-немецки. Тогда ты сможешь все читать и, может быть, участвовать в австрийском движении. Не так-то уж трудно выучиться языку. Когда я впервые попал в Вену, мне было, примерно, столько же лет, сколько тебе сейчас. Шесть месяцев я работал на фабрике, два месяца пешком бродил по Тиролю и Штирии и так овладел немецким языком, что когда попал на военную службу… впрочем, это ты уже знаешь…
— По книжке учился?
— Какого чорта! Ходил на собрания. В театре был несколько раз, а потом у товарищей-женщин учился. Ты тоже вскоре поймешь, как надо учиться. Здесь, в бараке, несколько польских и югославских товарищей, а в соседнем живут австрийцы. А затем постарайся читать газеты.
— А на что мы, собственно, жить будем?
— Этого я тоже не знаю. Получить работу почти невозможно. Я уже четыре недели здесь. Одну неделю я рубил дрова в лесу, но зарабатывал так мало, что даже досыта не мог наесться, а на голодное брюхо не очень-то много нарубишь. Несколько дней подряд я продавал газеты, но в них были антисоветские статьи, и… словом этого я не мог продолжать. Попробовал также быть носильщиком… У Шварца кой-какое пособие получим, а там видно будет. Скверно, что у тебя пальто нет. Ведь зима на носу.
— А ты как думаешь: зимовать здесь придется?
— Бесспорно. Раньше весны вряд ли можно рассчитывать на новую революцию. Нельзя торопить события. Надо ждать, пока они созреют. Покажут теперь белые, что такое террор… Трудно, очень трудно при нынешних обстоятельствах реорганизовать в Венгрии партию.
— Я даже представить себе не могу, каким образом можно сызнова начинать работу, кому ее вести…
— Спасите!
Пойтек вскочил с кровати и зажег электричество. На соседней кровати сидел с широко раскрытыми глазами Вильнер и кричал изо всех сил:
— Спасите, спасите!
Пока я соскакивал с кровати, Пойтек успел принести стакан воды и почти насильно напоил Вильнера. Секереш и я держали Вильнера за руки, чтобы он не вырвался, а длинноволосый поддерживал его голову. Так продолжалось несколько минут. Вдруг Вильнер так же внезапно, как и начал, перестал кричать и посмотрел на нас удивленно, как будто только сейчас увидел нас. Не сказав ни слова, он улегся и натянул одеяло на голову. Все стихло, только слышно было, как Вильнер, точно наказанный ребенок, горько плачет под одеялом.
— Несчастный!.. Он шесть недель провел на улице Зрини, — шепнул мне на ухо Пойтек. — Его хотели увезти в Шиофок, в генеральную квартиру Хорти. На полном ходу он соскочил с поезда и таким образом спасся.
Утром я вместе с Секерешем вышел во двор. Бараки стояли один возле другого, как солдаты в строю. Их сразу даже сосчитать было трудно. Куда ни посмотришь, всюду бараки — целый город бараков. По краям посыпанных гравием дорожек росли молодые каштаны; их пожелтевшие листья свернулись от ночного мороза. Посередине лагеря, на невысоком холме, стояла церковь. Мы поднялись на холм и уселись на скамейку перед запертыми церковными дверьми.
— Сегодня я еду, — тихо произнес Секереш. — Еду в провинцию. Если я вечером не вернусь, то никого обо мне не расспрашивай. Ни одна собака обо мне не спросит. С Пойтеком я уже сговорился, что ты займешь мою кровать. У меня есть лишняя пара ботинок я лишняя пара брюк. Это я оставлю тебе. У меня только одно пальто, а жаль: ведь в пальто ты как раз больше всего нуждаешься.
— А вы куда едете?
— Я же сказал, что в провинцию. Стало быть, никому не говори, что я уехал. Затем советую тебе поменьше якшаться с нашими сожителями. Пойтек сведет тебя с товарищами, которые не потеряли голову при первом поражении. Здесь, в Вене, немало прекрасных товарищей… Главное же, старайся побольше учиться. Вскоре у партии опять каждый человек будет на счету. Ты ведь знаешь…
К нам подошел Вильнер. Секереш без всякого перехода стал говорить о погоде. Несколько минут спустя Пойтек позвал нас пить чай.
Мы с Пойтеком отправились в город пешком, а Вильнер и длинноволосый последователь Христа поехали трамваем; остальные же продолжали еще валяться в постели. Хотя день был солнечный, было ветрено и холодно. Мы шли быстро, чтобы согреться. По пути мы повстречались со странной процессией. В ней участвовала добрая тысяча человек, если не больше. Шли по десяти человек в ряд, и хотя в строю, но опустив головы и совсем не военным шагом. Одни были в штатском, другие в военном, но у всех был одинаково обтрепанный вид. Шли без знамени, без песен — какая-то процессия теней.
— Демонстрация безработных, — тихо произнес Пойтек.
— Что же это за демонстрация! Без единого звука…
— А что ж им кричать? Они и тогда молчали, когда могли криком чего-нибудь добиться. Они и не понюхали борьбы, а все же потерпели поражение. В Вене свыше полутораста тысяч безработных — да, впрочем, и т