Он хотел рискнуть и попроситься в разведку. Обратно в Египет. Но, едва увидев лицо начальства, понял, что его судьба решена.
– Есть мнение перевести вас, товарищ Бурмистров, в Девятую службу. И назначить помощником коменданта Мавзолея.
Это было так внезапно, что Бурмистров подумал: а ведь это жук сделал.
Так он вернулся в Кремль, от которого мечтал убежать; высшая точность жизни.
И он полюбил Кремль. Научился уважать его власть и силу. Или, точнее, скарабей научил Бурмистрова. Внутри него существовал теперь другой человек: тот, что служил не властителям страны, их сменилось четверо на его веку, а самому Кремлю.
Этому другому были открыты нездешние чувства: слух и зрение скарабея.
Бронзовый жук, что всегда лежал в левом кармане кителя, передавал ему вздохи и шепоты древних стен, свары призраков.
Были ночи, когда он чувствовал, что стены сдвигаются, сжимают ему ребра, ломают кости, и просыпался в кислом, мерзком поту.
Были ночи, когда он парил над Кремлем, будто искра над костром, и видел, что старая крепость есть огонь, великое ненасытимое пламя жертвенника, вздымающее вверх красные языки башен; шел по коридорам и чуял, как близко здесь инобытие: чуть надави – и проступят, как черный грибок на обоях, разводы сырости на потолке, седая изморозь ужаса, пятна крови на ковровых дорожках. В эти мгновения у него начинало зудеть под ногтями, будто под них загоняли незримые ледяные иглы, и сам собой случался юношеский, курсантский стояк, член оттопыривал форменные брюки с кантом.
Только в одно место Бурмистров никогда не брал жука: в Мавзолей. Скарабей не намекал, не подталкивал; просто ждал, как умеют ждать древности. И потому Бурмистров чуял, что делать этого нельзя. Он отчетливо видел в воображении, как внутри Мавзолея скарабей выскальзывает из кармана, сбегает по ноге на пол, и Бурмистров, утративший вдруг ловкость, не может поймать его; а жук бежит к саркофагу, взбирается на постамент и непостижимым образом оказывается внутри, за бронестеклом. Взбирается на лоб Ильича, замирает – и протискивается в рот мумии. А Бурмистров стоит, пораженный, окаменевший, мумия лежит как прежде, но что-то уже произошло, гадкое и необратимое, и ничего нельзя поделать.
В первый раз пережив видение, Бурмистров отлучил себя от скарабея – или скарабея от себя. Оставил дома на полке. Но выдержал всего три дня. Ему мучительно не хватало того запредельного слуха, той сверхъестественной связи с Кремлем, что дарил талисман. Он понимал, что однажды скарабей потребует оплаты. Но успокаивал себя все тем же: бронзовый жук умеет ждать. Ждал же он в гробнице тысячи лет! Техники по его личной просьбе проверили скарабея: чистый металл, никаких особых устройств.
Было только одно теперь, чего Бурмистров не любил в Кремле. Новогодние елки. Не любил, и все тут. Две недели нервов. Десятки представлений.
Маленькие негодяи съезжались со всей страны с октябрятскими путевками. Дворец Съездов, стеклянная коробка, чужеродный кристалл; ради него снесли старые здания, исконный Кремль… Подарки, десятки тысяч подарков, сотни тысяч конфет… Один и тот же идиотский Кощей, что крадет Снегурочку, уволакивает ее во тьму: генерал смотрел и репетиции, и представление, как того требовали инструкции.
И каждый год кому-то из детей становилось дурно. Родители думали, что это от переживаний, от восторга, от зимней духоты Дворца. Но Бурмистров-то знал: это были другие обмороки. Малолетние мерзавцы видели. То, что никто не имел права видеть. Кремль в его истинном обличье. Лики. Духи.
На этот случай у Дворца дежурила специальная “скорая”, 11-й отдел Военно-медицинского управления. Родителям объясняли, что проявилось опасное психическое заболевание, ребенок нуждается в срочной госпитализации. Что было дальше, Бурмистрова не волновало. Не его компетенция.
Он давно уже понимал, что будет служить комендантом до самой смерти. Такова воля Кремля. Такова его преданность.
Но сегодня вечером, гуляя вдоль башен, он впервые, будто невзначай, подумал об отставке.
Об отставке! Не-мы-сли-мо!
Еще вчера он разъярился бы на себя. А нынче ему представилось, что он мог бы снять Кремль с себя – как парадный, тяжелый от наград мундир. Снять – и уйти секретным подземным ходом на другую сторону Москвы-реки.
Переодеться в специальной подвальной комнате. Накинуть серый поношенный плащ из оперативного гардероба, взять неприметный чемоданчик, с какими ездят командированные (деньги, оружие, комплект документов), – и явиться наружу, на свет, другим человеком, Валерием, к примеру, Тимофеевым.
Поднять руку и поймать удачно такси. Взглянуть в последний раз на Кремль за рекой. Сказать устало, чтобы шофер вез к Трем вокзалам. И шофер попадется какой нужно, не агент, не доверенное лицо, просто водила, есть еще и такие в таксопарках, не всех же коллеги завербовали, не всех…
Но вдруг лицо пригрезившегося водителя показалось ему знакомым. Будто с давней розыскной фотокарточки.
Бурмистров узнал.
Был там, в Египте, один еврейчик. Смышленый парень, толковый геолог. Но чуял Бурмистров: что-то с ним не так. Слишком уж он был деятельный.
Завербовал тогда Бурмистров человечка, русака, тоже геолога. И агент скоро сообщил ему: неладно дело. Искала та партия какие-то там полезные пласты. И еврейчик, хитрец, смухлевал с буровыми пробами, подправил чуток чертежи, и выходило на бумаге, что уходят те пласты к Суэцкому заливу, а значит, и партии нужно в ту сторону двигаться, разведывать. Задумал, видно, уйти в Землю Обетованную. А что – при должной сноровке могло и получиться. Ах да, Михаил его звали. Переписался из Моисея.
Бурмистров мог Михаила-Моисея профилактировать. Вызвать на беседу и вышвырнуть в Союз за изменнические намерения. Пусть там судят и разбираются.
Но захотелось ему взять чудака при попытке к бегству, доказать самый факт намерений. И потому позволили еврейчику почти что к берегу подобраться. А там нескладушка вышла. Утек он от опекунов. А фараонова солдатня, сукины дети, устроили в потемках переполох и ухлопали беглеца.
Никогда, считай, Бурмистров Михаила-Моисея этого не вспоминал. А тут вспомнил. И показалось, что скарабей царапнулся под сердцем.
Бурмистров будто нехотя потянулся к карману. Удивительно, в который раз подумал он, карман ведь должен топорщиться. Мундир туго сидит, он погрузнел… Ан нет, не топорщится, словно жук там становится плоским, что ли, меняет форму…
Эта мысль не понравилась генералу. Он придержал руку. Вспомнил еще раз жар Долины Царей. Хитреца Фарука. Непроницаемого, овеянного вечностью Касема. Ах да, это ведь было всего три месяца спустя, как косорукие пограничники застрелили Михаила-Моисея. Странно. Он никогда не ставил два эти события рядом.
Ах вот оно как, подумал Бурмистров, вот оно…
Рука сама двинулась, вытащила скарабея, положила на стол. Ярко-бирюзовые глаза жука светились изнутри; голубой с оттенком зелени. Генерал отдернул руку. Скарабей шустро засеменил по столу, сбежал по ножке на пол, юркнул под шкаф.
Бурмистров ошеломленно выдохнул и вдохнул. Воздух показался ему очистившимся, свежим, ледяным, как бывает, когда зимой откроешь настежь балконную дверь в прокуренной квартире.
Он почуял, как забеспокоились, зашептались имперские реликвии в Грановитой палате: сростки золота и драгоценных камней, сгустки силы, власти и рока.
Прежде Бурмистров лишь несколько раз слышал их тишайшие, сумеречные шелесты, когда умирали владыки страны.
Но на сей раз реликвии заныли, застонали. Бурмистров ощутил, как умирают, потухают алмазы, рубины, сапфиры. Блекнет жемчуг и распадается припой металлов. Драгоценные камни трескаются, лопаются, из них вытекает смрадная желчь, осадок властительной алчности, копившейся столетия.
Скарабей исчез. Но Бурмистров удлинившимся зрением видел, как жук спускается по щелям в старых стенах в подвальный лабиринт под Кремлем, и он уйдет еще ниже, ниже этого мира, на пути мертвых, которые не знают границ.
Скарабей спасался.
Генерал бросился на балкон. Кремлевские во́роны, ворчуны, молчальники, кружились над башнями – и улетали прочь, вверх по течению Москвы-реки; к истоку.
Звезды!
Звезды на башнях!
Рубиновые прежде, они светили теперь зеленым и синим, лимонным, фиолетовым; нездешним.
И пустынное небо ночи будто зажглось от них; вспыхнуло распускающимися завязями северного сияния, арками, коридорами, наливающимися силой рубцами.
Ухнуло, сверкнуло – и Бурмистров увидел сквозь кирпичную рыжую, ражую плоть Кремля истинный скелет его: вместо величественных башен – лагерные вышки, вместо стен – поросшие металлическим тернием нити колючей проволоки.
Небо мгновенно вспухло грозой, диким смешеньем стихий. По Кремлю ударили шрапнелью ливень и град, зазвенели окна, дрогнули крыши. Капли и ледышки обратились колючим снегом, вьюжные накатывающие клубы качнули стены, колокольню Ивана Великого, с которой донесся глухой, потрясенный звон.
Просквозили, распороли пространство, осветив весь город, зеленые и синие молнии.
Пронеслись смерчи, срывающие кровлю с крыш; будто духи воздуха обретали железные крылья.
Бурмистров не чуял вокруг ни единой живой души. Все попрятались. Все сбежали. Снялись посты, и пусты караулки.
Только он и Кремль.
Последние стражи.
И старая, сросшаяся с корнями земли, закоснелая крепость стоит.
Он еще успел ощутить надежду.
А затем на черную, омытую дождем, перенявшую блики небес брусчатку Красной площади ступили люди. Полупрозрачные, как завихрения тумана.
Бурмистров увидел, что они несут в руках, и вздрогнул от этой непостижимой детали: шишки. Огромные, растопырившие чешуйки, шишки. Пылающие, будто в жерле самовара, зеленым чистым пламенем.
Мгновение – и ходоки внутри и снаружи Кремля, с речной стороны, в Александровском саду.
Мгновение – и явились у стен, соборов, башен.
Мгновение – и, припав на колено, опустили шишки в землю, будто сажают саженцы.