Я не помню, каким именно образом я узнал, что Титан вернулся из лагеря. Это были ничейные шепотки, голоса сквозняков, перестуки дверей: он жив, он тут…
Весь Город, град опустошительных ветров, столица убывших навсегда, словно просыпался, ожидая чуда торжества жизни.
И каждый, кому сообщали, мгновенно преисполнялся уверенности, что, раз Титан жив, – он обязательно напишет книгу о лагерных годах, скажет за всю нашу несчастную страну, потерявшую стольких сыновей и дочерей.
О, он обязательно напишет, толковали и непримиримые, и даже конформисты. Он ради этого выжил! Это его поддерживало! Спасло! Святое дело, долг! Призвание! Раз уж он прошел через ад, дайте только время, он создаст, он сумеет! Это будет голос свободы! Эта книга нас снова соберет вместе! Эта книга! О, эта книга!
И я ждал. И я верил. Верил, может быть, сильнее прочих, ибо читал “Лето с Августиной” и понимал, на что способен его талант, его проницательный взгляд.
Конечно, никто из передающих слухи с самим Титаном не говорил. Никто не мог указать на человека, что встречался с ним и передает сведения из первых уст. Но тем жарче разгорались споры: будет ли книга романом? Автобиографическим повествованием? Или, может быть, горестной эпической поэмой? Сочинил ли Титан ее в уме, находясь в лагере, от первой до последней строки? Или набросал сюжет на случайных и драгоценных листах бумаги, спасенных при обысках?
Многие верили, что величие книги само по себе убережет Титана от повторного ареста. Времена другие, говорили меж своих. Уже не убьют. В лагерь не бросят. Напечатать, конечно, не позволят, но… – тут собеседник подмигивал, что найдутся, мол, верные люди, у кого есть дома печатные машинки, найдутся и те, кто имеет доступ в типографии…
Эти благоглупости меня отталкивали. Глупцы! Капустные головы! Что они понимают в трудах прозаика! Ждут книгу через год! Конечно же, ждать придется несколько лет, не меньше. Наверняка он уже повидался с уцелевшими друзьями и работает, нашел комнатку в чьем-нибудь дружественном доме, знакомые раздобыли для него хорошую бумагу и карандаши.
Где-то на периферии этого воображаемого мирка маячил и я сам. Вот меня посылают к Титану с поручением – выдумывать, кто и с каким, я не утруждался. Железный старик принимает меня нелюбезно, ибо мое появление вынуждает его оторваться от рукописи, но, узнав, что я читал “Лето с Августиной”, меняет гнев на милость, позволяет прочесть страницу из новой книги. И я догадываюсь, что в будущем сам попаду на ее страницы: юный друг главного героя, младой Эккерман[2], символ преемственности поколений, тот, кому стареющий певец вручит свою лиру, когда придет срок ухода…
Время шло. Слухи о грядущей книге ослабли. Стали говорить, что здоровье Титана подорвано лагерями и ему нужно пожить год-другой в покое у доброго хозяина на побережье, у моря, но подальше от новых гостиниц, от шума нежеланных, но неизбежных чужаков-туристов. Другие утверждали, что текст почти написан, Титан не спал ночей, и зрение подвело, нужно выждать, пока исцелятся зрительные нервы.
Но уже слышались нотки раннего разочарования, назидательной трезвости. А чего вы, мол, хотели? Старый, больной, измученный человек. Он уже вовсе не тот прежний Титан, талант и забияка. Уже явились первые скептики: да не будет он вообще ничего писать. Раз выпустили, значит, он дал слово не браться за перо.
Не в силах выносить эту гнусность, я всякий раз бросался защищать Титана. И, наверное, в глазах многих сделался кем-то вроде его пажа или оруженосца. Люди думали, что мы с Титаном знакомы, что нас свел мой отец, который в прежней жизни был вхож в артистический круг Титана.
Я, конечно, понимал, что отец никогда не отправится к Титану сам и ни за что нас не познакомит. Испугается за семью. И я стал сам искать встречи. Я был глуп и настойчив, я читал “Лето с Августиной” и знал, что Титан – мой писатель, а я его читатель, мы связаны словом и судьбой, и я хочу у него учиться.
Я лез с расспросами, вымогал обещания, и не сразу заметил, что определенные люди, старики из бывших, стали меня избегать, играть в прятки: занят, нет дома, только что ушел, сейчас говорит по телефону, междугородний звонок… Дальний знакомец отца, переплетчик-надомник и букинист, тот, кто, как я догадывался, и упрятал “Лето с Августиной” в обложку учебника фортепьяно, прямой и честный старик, попросил меня больше не приходить к нему.
Я смотрел на него, не понимая, в чем дело. Клиентов я, что ли, отпугиваю? А он смотрел в ответ, как смотрят на чужого.
И только тогда я, остолоп, догадался, кем они все меня считают. Осведомителем, получившим задание подобраться к Титану.
Я задохнулся от возмущения, хотел закричать: да как вы смеете! Но испугался, что поступлю неправильно, то есть так, как поступил бы всамделишный разоблаченный осведомитель: начал бы оскорбленно вопить, что он честняга. И я не закричал, стал подбирать верные, искренние слова. А старик понял мою растерянность по-своему. И закрыл дверь.
В те же дни заболел отец. Простудился на похоронах товарища. Уши заложило гнойными отеками. Он оглох и лежал, беспокойный, в жару в своем обитом ватой кабинетике. Ненаписанная, несыгранная музыка сотрясала его тело, дрожью, дробью отзываясь в каждом суставе, биясь в мускулах. А потом она закончилась.
На похороны пришли многие. Но старики так же вежливо и непреклонно сторонились меня. И мне казалось, что отец узнал об их подозрениях, не вынес этого.
Не зная, как доказать ему, ушедшему, что я обвинен напрасно, я решился на жертву. Пусть он видит, что я отказываюсь от намерения найти Титана. Я снял с полки “Лето с Августиной” в фальшивой обложке и вышел на улицу.
Дома я думал, что выброшу книгу в мусор или швырну в реку с моста. Но на улице мне казалось, что всюду внимательные глаза. Только брось, сделай странный жест – и шпики вытащат книгу из бака, достанут из воды. Я бродил в нерешительности по городу, с каждым шагом все больше опасаясь, что моя прогулка может показаться подозрительной сама по себе. Надо же: сын усопшего отца слоняется без цели по улицам! Наверное, нашел в вещах покойника что-то крамольное и хочет избавиться, ищет место и возможность.
Господи, это была всего лишь небольшая книга, триста страниц на тонкой бумаге. Но какой же тяжелой и огромной она мне казалась! Кинь в урну – будет заметно. Засунь в трещину старых стен – не влезет. Брось в кусты – повиснет в ветвях. Разорви, раскидай по листку – листки подхватит, понесет ветер. Сожги – задымит, привлечет внимание.
И я, устыженный, наново пережил смерть отца, уязвимость его тела в сравнении с нетленной бумажной плотью. Отнес “Августину” домой, уже не преследуемый воображаемыми шпиками.
Дома я открыл ее, чтобы прочитать пару страниц в память об отце, почтить смелость его подарка. И понял, что читаю какой-то совершенно новый текст. То, что раньше казалось фоном, деталями, предстало в новизне значения.
Теперь это была книга об отце. Об отцах. О старших, еще не знающих, что скоро оккупация и война извергнут их из старшинства, превратят из детей своих родителей и внуков своих дедов – в пасынков истории.
Титан пришел проведать могилу отца в Духов день, когда на любом кладбище полно народу и даже многочисленные ищейки не могут уследить за каждой беседой.
Я, впрочем, тогда еще не умел замечать шпиков. Видел только маленького человека, моего случайного знакомца с вокзала, что стоит у отцовской могилы и держит в руках букет нарциссов. Заслышав мои шаги, он обернулся.
У меня всегда было сыновнее, вторичное лицо, очевидный знак: се отпрыск своего отца. Я всегда мечтал обособиться, стереть это клеймо повторения, но в тот день оно выступило как самоочевидный пароль.
Он первым протянул мне руку и любезно представился, назвав имя и фамилию Титана.
Никогда не виденный Титан был для меня громада, глыба. А мне протянул руку человек-воробушек с младенчески чистым лицом. Я смутился, а он посмотрел на меня с доброжелательным весельем: мол, понимаю, и сам бы растерялся. Но именно в этом легком, простом взгляде я почуял скрытые до поры свет и мощь, будто оживший смысл Духова дня, отблеск огненных языков, сошедших в Иерусалиме на апостолов.
И я опустился пред ним на колени. Пред высшим духом, живущим в теле подростка. Я вспомнил, как он кормил голубей, раздавая птицам свой первый хлеб в родном городе, и возмечтал, что тоже буду есть иной хлеб из его рук, из рук учителя. Иного смысла нашей нечаянной встрече я подобрать не мог.
Титан рассмеялся и сказал:
– Ну вставайте, вставайте. Будет. Отцу лучше поклонитесь.
И он напел первые такты “Королька”, узнаваемые, слащавые, неуместные на кладбище. Я вздрогнул, зная, как отец мучался, что его помнят лишь как автора “Королька” и просят сыграть, написать что-нибудь на память, ибо знакомые были уверены, что отец невероятно горд “Корольком”, танго, которое знают все в республике и ресторанные лабухи до сих пор исполняют, изменив немного аранжировку, в бывший день независимости страны.
Титан отбил такты пальцами по могильной ограде и сказал:
– В то последнее лето “Королек” был моим мучением. Его играли решительно все и повсюду. В любой дружеской компании. В любом кафе. И выбросить его из головы было невозможно. Словно ваш отец специально так сочинил, чтобы мелодия крутилась в сознании. Не музыка, а мусорное трюкачество. Ох, как же я злился! Как негодовал на вашего отца! Я ведь знал, что он большой композитор.
Но годы спустя, в Дальлаге… В третью лагерную зиму голод разрушил мою память. Она съела сама себя. Ведь и памяти нужна энергия, чтобы существовать, хотя в обычной жизни мы этого не замечаем. И в лагере память становится каннибалом. Чтобы помнить одно, нужно забыть другое. Затем второе, третье… Я уже не помнил, где я и что я.
И вдруг я услышал нечто знакомое. Мотивчик. Такой привязчивый. Такой назойливый. Пробравшийся в голову глубже, чем я мог предположить. Это Маргарин, помощник бригадира – в бараке было много наших, – напел мотивчик “Королька”. Только у него нашелся бы задор.