Мак-Ги не разъяснил пассажирам, почему мы садимся. Просто экстренная посадка. И Девятнадцатый не сразу, наверное, догадался, что это именно из-за него. Думал, что это злая шутка судьбы, техническая неисправность, и вызвал стюардессу, кричал, что ему нельзя вниз, нельзя, нельзя, его арестуют, он политический, он беглец… А потом, наверное, заметил истребитель.
Я представляю, как падало его сердце. Как увеличивалась в иллюминаторах земля.
Эта последняя посадка стоит между мной и небом. Она как лестница, по которой можно спуститься только один раз.
И я внизу.
Поющая на мосту
Раз в неделю подполковник Лю, офицер посольства страны Кидань, ездил на работу на S-Bahn.
Раньше, в начале службы, он делал это утром по понедельникам, когда Берлин заводится, переключается в рабочий ритм после расслабленных выходных и хорошо слышны такты города, мелодии людских потоков, индустриальных циклов; долгие песни дорог и рельс, камня, асфальта, воды в шлюзах.
Лю всегда выходил на платформу ровно в 07.36, к поезду из Панкова. Пунктуальность есть подобие шлифовки, взаимной подгонки деталей, и он медленно притирался к городу, учась слышать и перенимать его темп и пульс. Так учил мастер, полковник Хо, что был хранителем посольства Кидань в Москве в самые опасные годы, когда солдаты двух стран сходились в схватках на границе.
“Первый рубеж охраны проходит далеко за стенами посольства, – объяснял Хо. – Первый рубеж – это сама чужая столица. Столица есть сердце государства. Слушай это сердце. Оно расскажет, если замышляется зло”.
И Лю научился слышать Берлин. Слышать точнее, чем смог бы любой другой выпускник особой кафедры военно-инженерной академии, куда брали только тройственно одаренных: живопись – музыка – поэзия, три высших искусства гармонии. Хотя об этом не объявляли официально – первенство не гармонично, – Лю знал, что он лучший в поколении, носитель редчайшего и благодатного знака Земли; избранный страж.
Поэтому именно его отправили в начале восьмидесятых в Берлин. Все еще собирающий, латающий себя после войны – и по живому разрезанный Стеной. Там требовались чуткость, предвидение, сила. Там противоборствовали Восток и Запад, бурлили энергии политических напряжений и трений; оружие чуяло близость неприятельского оружия, тысячи ушей и приборов слушали чужой эфир, сотни рук рыли тоннели на ту сторону, чтобы подключиться к кабелю связи или вывести агентов; там спорили, сойдясь в неразрывном, враждебном объятии, судьбы мира.
Лю научился слышать. Но в глубине души он боялся Берлина. Обладатель совершенного внутреннего слуха, он улавливал в городе нечто, чего не мог услышать. Нечто напряженно и тяжело молчащее. Вечно ожидающее в безмолвном бодрствовании.
Лю ощущал это нечто, даже находясь в самом сердце посольства, в тайном зале, где растет священная сосна с гор Фадан, для которой особый самолет раз в неделю привозит дождевую воду со склонов Фадан и сжатый воздух, сцеженный в заповедных долинах хребта.
Он уже десятилетия размышлял: что оно такое? Какая сущность? Какая сила?
Уже много лет как рухнула Стена. Восстановилось сквозное течение улиц и поездов. Воссоединились разорванные судьбы. Город исцеляется. Но молчание, нечто, не исчезло. Оно залегает глубже, чем послевоенное прошлое.
Кто же молчит? Давние мертвецы войны? Евреи, увезенные на восток и сгинувшие в печах? Советские или немецкие солдаты, полегшие в лесах на подступах к городу, в его дворах и парках, на улицах, в туннелях, подворотнях? Гражданские, погибшие при бомбежках и обстрелах? Но увы, молчание ни на кого не указывает. Оно будто бы ничье.
Иногда Лю казалось, что молчание находится в нем самом. Это молчит, боясь себя выдать, подселившаяся в него неприкаянная душа, осколок войны – их тут как рыбы в нерест, – что проскользнула внутрь, когда он слишком открылся, вслушиваясь в город.
А в другой раз – чудилось, что молчит какой-то объект, малый и огромный одновременно, ставший и не ставший частью города, здешний и чуждый, как упавший на землю метеорит.
Лю думал, что это лукавый город морочит его, скрывая тайну.
Берлин – и разделенный, и объединенный – всегда был для него городом беспорядка, вечных опозданий, нестыковок, обходных путей, подменных рейсов; городом ненадежным, обманным. Схема переплетающихся веток S-Bahn и U-Bahn напоминала Лю природный иероглиф, в котором проступает не замысел градостроителей, а наоборот, – воля места, идущая от болотистой земли, искривляющая, перепутывающая линии поездов, дышащая хаосом.
Внезапные, необъяснимые задержки поездов или автобусов – то Берлин являет свой спазматический, иррациональный характер; транспортная забастовка, перекрытие улиц для демонстрации – всегда особенно невовремя, будто назло, будто город знает, где самое уязвимое звено в цепи планов, и бьет по нему.
Бывало, Лю с сожалением вспоминал метро Москвы (он был в советской столице на стажировке). Прекрасные подземные дворцы станций. Понятный, простой рисунок линий. Ясные такты движения, в которых оживает пульс Верховного строителя, ушедшего владыки, оклеветанного ревизионистами, что повелел опустить метро в самую глубину земли, в известняки, чтобы строить без оглядки на старую столицу, на скверный ее, старушечий характер.
Спустя три десятка лет службы Лю сохранил традицию – раз в неделю ездить на метро. В нынешнее утро он ощущал как бы повышенное давление, хотя барометр не поднимался. Город готовился породить событие, касающееся его, Лю, и охраняемого им посольства.
В 07.33 Лю вошел в кирпичный вестибюль станции, приторно пахнущий выпечкой и кофе. Миновал цветочный магазин, где расставлял по вазам белые хризантемы соплеменник-продавец. Пожилой торговец, конечно, не знал Лю. Зато подполковник знал этот магазинчик – и еще десятки опорных точек в городе, принадлежащих диаспоре, где он может найти укрытие или получить помощь.
Лю сентиментально ценил этих людей, угадывая в их лицах черты родных полей, гор, лесов, сельских рощ. Они напоминали ему о его собственной судьбе: врастать в чужую жесткую землю, проникая – но не сливаясь, не меняясь, не становясь хоть чуточку иным.
Ровно в 07.34 – Лю бросил взгляд на свои простые механические часы, электроникой он не пользовался, – подполковник поднялся на платформу. Утренние пассажиры ждали поезда. Табло показывало: две минуты до прибытия. Но Лю, словно платформа мягко толкнула его в подошвы, почуял, что поезд не придет: событие, которое он предчувствовал, начало случаться.
И да: мелькнула бегущая строка – поезд задерживается на пять минут. А потом загромыхал в динамиках жестяной голос дежурной, голос из старого Берлина, будто созданный для того, чтобы объявлять приказы об эвакуациях и воздушных налетах: движение по линии прекращается. При ремонте путей обнаружена бомба.
Что ж, Берлин всегда был городом бомб. Городом длящейся войны, до сих пор властно врывающейся в мир живых. Но все же известие застало Лю врасплох. Дежурная не сказала, где именно нашли бомбу, и у подполковника возникло ощущение, что город подбросил ему головоломку с намеком на будущее.
Пока такси везло Лю к посольству, он вспоминал, как тридцать лет назад ездил по улицам Восточного Берлина с напарником-архитектором. За рулем был офицер посольской охраны, выученный ничему не удивляться. И они кружили день за днем, минуя одни и те же улицы, площади, набережные. Тщательно, долго выбирая место.
У них был карт-бланш от властей ГДР. А в городе было множество пустырей, брошенных зданий, полуруин, заплаток на местах давних бомбардировок. И они нашли – почти идеал. Лучшее из возможного.
Посольства – особые миры. Острова или, точнее, раковины в иноземном мире. Они – живой парадокс. Они должны видеть, чувствовать, быть открытыми – но никого и ничего чуждого не впускать внутрь.
Древняя традиция его страны учит, что посольства не столько строят, сколько выращивают. Создают вокруг стража, человека гармонии, который единственный способен удерживать двойственный баланс открытости и закрытости. Быть диафрагмой. Он, Лю, официально – офицер безопасности посольства, и был этим стражем.
Именно его слово было решающим: где строить. Архитектор же возвел здание, в котором угадывались черты древних крепостей, охранявших страну от набегов кочевых племен. Устроил скрытые бастионы, пояса защиты, окружил ими внутреннюю точку покоя, тайный сад, где растет священная сосна с гор Фадан: алтарь, не взыскующий вещественных приношений, источник, где веет истинный дух родины.
Его, Лю, истинное имя было пожертвовано посольству, заменено на псевдоним. Так начался длящийся по сию пору ритуал сращения человека и здания. Не нарочитая, грубая магия предметов, требующая крови и плоти, буквальной жертвы. А нечто куда более сложное, интуитивное, как искусство.
Лю, художник и офицер, своей жизнью удерживал сущность посольства в двух противоречащих состояниях: открытость и закрытость. Оберегая источник родины, эталон бытия Кидань, он поддерживал тонус внимания к окружающему чуждому, но внимания – без перенятия, без усвоения, без утраты хотя бы частицы Кидань.
Да. Место было выбрано почти безупречно. Посольства Кидань во всех странах мира расположены у проточной воды: она рассеивает, ослабляет враждебные эмоции. И они поставили здание на набережной канала, где течет вода реки, берущей начало из лесных озер в песчаных холмах, оставленных великим ледником. Лю предварительно ездил к тем озерам, брал в прокат весельную лодку, купался – ощущая спокойный, мягкий характер воды, полнящейся веселой, верткой жизнью рыб.
Территория посольства выходила прямо на канал, оставляя лишь небольшой подъезд сбоку. Злоумышленникам негде собрать толпу, устроить демонстрацию против политики Кидань; а другой берег канала занимает линия S-Bahn.
Да, Лю гордился выбором.
Пока не пала Стена.
Такси как раз миновало бывший ее участок, где раньше был чек-пойнт. И Лю вспомнил ту осень.