Саутерн импрувмент компани», когда ведущий допрос исказил название «Саут импрувмент компани». После публикации Тарбелл портрета Рокфеллера он поручил Верджилу Клайну оспорить ее цитирование дела Корригана. Клайн указал, что ошибочные сведения Тарбелл взяты в основном из первого заявления, поданного против Рокфеллера, не из оправдывающих показаний, которые следовали в деле. «Господин Клайн говорит, я использовала обвинения, сделанные в заявлении, вместо показаний, – написала Тарбелл совершенно невозмутимо во внутренних заметках. – Я так и сделала и не вижу причин, почему бы мне не следовало этого делать?»108. Серьезные возражения от Рокфеллера могли бы притупить уверенность Тарбелл и заставить читателей усомниться в ее источниках.
Серии «Мак-Клюрз» показали, что подход: «Люди, проваливайте» – прекрасно служивший промышленным магнатам в XIX веке, превратил их в легкую добычу расследующих журналистов, подкармливающих людей, которые жаждали знать о нарушениях. Нездоровое поклонение американцев миллионерам было пропитано завистью и желанием видеть полубогов наказанными и рассекреченными. Так почему Рокфеллер придерживался самоубийственного молчания? Отчасти, он просто не хотел, чтобы его беспокоили иски о клевете. «Жизнь коротка, – написал он Пармали Прентису, – и у нас нет времени внимать рассказам глупых и беспринципных людей»109. Он опасался и того, что, если подаст в суд за клевету, это возвысит обвинения против него и лишь продлит громкие споры. Однажды он прогуливался в Форест-Хилл с другом, и тот предложил ответить Тарбелл. В этот момент по тропинке полз червяк. «Если я наступлю на червяка, я привлеку к нему внимание, – сказал Рокфеллер. – Если я не буду обращать внимания, он исчезнет»110. В некоторых случаях он был вынужден молчать и из-за текущих судебных исков.
Но основная причина молчания Рокфеллера заключалась в том, что не получилось бы спорить лишь с несколькими утверждениями Тарбелл, не признавая правдивость других: за отдельными ошибками действительно лежало зерно правды. Когда Гейтс уговаривал его дать отпор Тарбелл по делу Бакус и обвинениям в лжесвидетельстве по СИК, Рокфеллер соглашался, что мог бы так поступить, но, если «идти дальше дел Бакус и «Саут импрувмент компани», это может повлечь за собой необходимость тщательно пройтись по всей книге», – а он не хотел этого делать111. Два месяца спустя сама Тарбелл пришла к похожему выводу в «Мак-Клюрз»: «Он непревзойденно контролирует себя – он знает как никто другой, что ответить – означает начать дискуссию, привлечь внимание к фактам дела»112.
Рокфеллер заявлял, что он даже не удостоил взглядом «Мак-Клюр». Заявление непреднамеренно опровергла Аделла Прентисс Хьюгс, сиделка и компаньонка Сетти, которая весной 1903 года путешествовала с Рокфеллерами на поезде на запад. «Ему нравилось, когда ему читали вслух, и в эти месяцы я читала диатрибы Иды Тарбелл, – вспоминала она. – Он слушал задумчиво, с живым интересом и без неприязни»113. Он отвешивал язвительные замечания о «его подруге» или «мисс Тарбаррел» («мисс Бочке с дегтем»), но не желал втягиваться в серьезное обсуждение. «Ни слова, – сказал он. – Ни слова об этой заблудшей женщине»114. Но его контора подробно информировала его о ее заявлениях, когда они появлялись.
Правда, что Рокфеллер не садился читать ее ожесточенный вердикт официально. «Не думаю, что я читал книгу Иды Тарбелл: возможно, пролистал ее, – сказал он десятилетие спустя. – Интересно, все же, к чему это сводится в умах людей, у которых нет неприязни?»115 Когда Уильям О. Инглис начал интервьюировать Рокфеллера в 1917 году и зачитывал вслух куски работы Тарбелл, стало понятно, что Рокфеллер лишь поверхностно знаком с ее серией. И стало понятно, что несмотря на стоическое спокойствие, он все еще сердит. Часто его комментарии о ней сопровождаются посмеиванием и сухой насмешкой, которые он никогда не показывал на публике. «Как она умна по сравнению с бедным Ллойдом, тот всегда был смешон! Ее картина ясна и привлекательна, не важно, насколько она несправедлива. Она действительно умела писать»116. В то же время он был убежден, что дочь Ойл-Крик «вдохновлена скорее ревностью, порожденной неспособностью ее отца и брата и некоторых соседей преуспеть как «Стандард Ойл компани»»117. Серия Тарбелл совершенно не заставила его раскаяться и пересмотреть свои взгляды, а лишь укрепила веру в его путь. Как вероятно была бы разочарована Тарбелл, если бы узнала, что в июле 1905 года Рокфеллер написал Арчболду: «Теперь я, как никогда высоко, ставлю важность заботы о нашем деле – заниматься им и увеличивать его в каждой части света»118.
Перед лицом нападок Тарбелл Рокфеллер был слишком горд, чтобы позволить миру с удовлетворением узнать, что его это ранит. Пресса изобиловала рассуждениями о его реакции. «Друзья господина Рокфеллера говорят, что для него это жестокое наказание, и он остро переживает эти атаки», – сообщала одна из детройтских газет119. Газета из Филадельфии вторила, что «самый богатый человек в мире сидит часами в Форест-Хилл, подбородок опущен на грудь… Он потерял интерес к гольфу; он замкнут; он никогда не разговаривал с сотрудниками свободно, а теперь говорит, только если это совершенно необходимо и дает указания кратко и с отсутствующим видом»120. Эти описания скорее говорят о народной жажде мщения, чем о действительной реакции Рокфеллера. Его никогда не мучило чувство вины, и он продолжал играть в гольф.
Но все же он был уязвимее к критике, чем признавал. В этот период он сблизился с сыном, тот стал его доверенным лицом, как раз когда из-за болезни Сетти стало сложнее выполнять эту функцию. Младший вспоминал: «Он обычно говорил со мной о критике, которой подвергался, и, я думаю, так облегчал душу, потому что за своим внешним равнодушием он был чувствительным человеком, но он всегда завершал словами: «Что ж, Джон, надо быть терпеливыми. Мы были успешны, а эти люди нет»»121. Даже Джону Д. Рокфеллеру-старшему требовались очистительные беседы в неспокойные времена.
Дети Рокфеллера, до краев наполненные моралью и религией, должно быть, оказались сбиты с толку, видя, как его изобличают, как преступника. Как им удалось примирить ненасытного Рокфеллера, с набросков на страницах «Мак-Клюрз» с отцом, которого они знали и уважали? Как правило, они держались за безоговорочную веру в отца, которая была скорее основана на религиозной вере, а не на фактах.
Старший мог говорить о критике Тарбелл в общих словах, но воздерживался от конкретных аргументов, что особенно мучило его сына, который очень серьезно воспринимал моральные качества родителей. Младший всегда был подвержен симптомам, связанным с напряжением, и они усиливались с каждым новым выпуском «Мак-Клюрз». К концу 1904 года, охваченный мигренью и бессонницей, он оказался на грани срыва. По распоряжению врача он, Эбби и их маленькая дочка Бабс отплыли в Канны в декабре 1904 года, и его отсутствие на Бродвей, 26, растянулось на год. Они колесили по очаровательным сельским городкам Лангедока, ездили по Приморским Альпам и гуляли вдоль Английской набережной. Но беспокойства Младшего держались так крепко, что предполагаемая поездка на месяц продлилась шесть. Срыв Младшего приписывали переутомлению, истощению и личностному кризису, но сам он частным образом подчеркивал груз серии Тарбелл и двух последовавших спорных ситуаций: дела с запятнанными деньгами и руководства Библейским классом.
Пока публиковались статьи Тарбелл, Рокфеллер, его жена, сын и две из трех дочерей перенесли серьезные болезни или нервное напряжение. В 1903 году Рокфеллер столкнулся с проблемами с бронхами и вынужден был отправиться на лечебный отдых под Сан-Диего. Весной Бесси перенесла удар или болезнь сердца, печальным образом потеряла разум, и в следующем апреле Чарльз Стронг отвез жену в Канны, где она и Младший, вероятно, консультировались с одними и теми же специалистами по болезням нервов. В апреле 1904 года Сетти перенесла приступ, наполовину парализовавший ее, и ей потребовалось два года, чтобы восстановиться. Наконец, Эдит, впав в депрессию после рождения дочери Матильды, в апреле 1905 года бежала в Европу. Рокфеллеры, понятным образом, не хотели сообщать о своих неприятностях всему миру. Цена, которую они заплатили за серию, как многое другое, тщательно скрывалась от общественности и от потомков.
Самым болезненным личным ударом для Рокфеллера стало не сообщение Тарбелл о его махинациях, а дискредитирующее описание его отца, опубликованное в портрете из двух частей. Рокфеллер никогда не отказывался от видимости, что его отец, как и мать, был человеком безупречной добродетели. Даже в более поздние годы он говорил одному из внуков: «Я обладал богатым наследством, данным обоими, отцом и матерью, и я чту их и часто хочу повидаться с ними, хотя они ушли много лет назад»122. Теперь читатели по всей стране познакомились с многоликим Доком Рокфеллером, проходимцем, бездельником, двоеженцем и отсутствующим отцом. И самое неприятное, Тарбелл раскопала самый старый и глубокий позор: обвинение Большого Билла в изнасиловании в Моравии в конце 1840-х годов.
К этому моменту Рокфеллер почти не имел дела со своим немощным, престарелым отцом, который все больше чудил и направлял срочные запросы через брата Фрэнка – с которым он тоже не разговаривал. Тарбелл наткнулась на существование Дока Рокфеллера совершенно случайно. Однажды в апреле 1903 года Дж. М. Сиддалл разговаривал по телефону с зятем Рокфеллера, добродушным Уильямом Раддом, и Радд проговорился, что Уильям Эйвери Рокфеллер еще жив. Возможно, Радд поначалу сам не осознал все значение признания. «О да, старый джентльмен жив. Переезжает на западе с места на место. Последний раз слышал, что он в Дакоте. Мы не знаем, где он теперь»123.
Сиддалл не мог поверить своим ушам: новостей сенсационнее не бывает. Положив трубку, он в ту же секунду настучал на