Уэлч, как президент правления РИМИ, уговорил стать первым директором своего протеже Саймона Флекснера, которого считал самым одаренным учеником и лучшим молодым патологом Америки. Флекснер, немецко-еврейского происхождения, вырос в Луисвилле, штат Кентукки, и точно вписывался в образ похожих на Рокфеллера дисциплинированных самостоятельно добившихся успеха людей.
Хотя Флекснера очень уважали в медицинском мире, в начале 1902 года, когда Уэлч вышел на него с предложением, он не был знаменитостью. В тридцать девять лет он оказался перед мучительным выбором: отказаться от пожизненного места профессора патологии в Пенсильванском университете и погрузиться в пучину «института, посвященного исключительно открытию чего-то нового», – как он выразился12. Когда Флекснер спросил Гейтса, почему тот уверен, что они найдут что-то новое, Гейтс усмехнулся и ответил, что у него вера безумцев. Все казалось таким туманным и зыбким, что Флекснер несколько месяцев колебался. Он жестко торговался за возможность предлагать высокие зарплаты будущим исследователям, а также за обещание, что институт получит маленький прилегающий госпиталь, в котором изучаемые болезни могли бы отслеживаться в клинических условиях.
Черты Флекснера – худощавого, стройного, аскетичного, в очках – были резки и точны, как и его ум. Он относился к тому сорту честных, но упрямых администраторов, которые нравились Рокфеллеру. Многие видели теплоту за его деловой внешностью, но простодушным и светским он не был. «Флекснер был компетентен, – считал Г. Л. Менкен, – но точен и несколько помпезен»13. Не один ученый содрогался от его требовательных ожиданий и резкой критики. Очевидно, ободренный директором-перфекционистом, в июне Рокфеллер обещал РИМИ еще миллион долларов. Вспоминая, как быстро Харпер прожигал деньги, он уточнил, что выплаты Флекснеру следует разделить на период в десять лет, замедляя шаг развития.
Саймон Флекснер стал символом института, его возвышенный научно строгий тон лег в основу жизнестойкости заведения. (Синклер Льюис написал с него характер А. де-Уитт Табза, общительного директора Мак-Герковского биологического института в «Эроусмите».) Флекснер обладал прирожденным талантом будоражить людей работой РИМИ. Вскоре после назначения репортер выследил его в лаборатории в Филадельфии среди «жутких банок и склянок, в трудах, как пчела». И он рассказал о смелой природе рождающегося института, который назвал «широкомасштабной схемой, охватывающей все поле исследований причин и профилактики заболевания»14. Флекснер относился к чистому исследованию с миссионерским рвением, тогда редкость в научных кругах. «В медицинском исследовании бывает бесполезного знания, – сказал он. – Идеи могут приходить нам неупорядоченно по времени. Возможно, мы откроем деталь фасада, пока еще не знаем ничего о фундаменте. Но в итоге все знание находит свое место»15.
Когда Флекснер согласился, комитет по подбору изучил Манхэттен в поисках места постоянного расположения, и в 1903 году купил тринадцать акров (ок. 5 га) земли на каменистом высоком берегу, смотрящем на Ист-Ривер между 64-й и 68-й улицами. Когда Младший впервые сюда приехал, это был безрадостный голый холм, на котором паслись коровы. Район был таким бедным, что сюда еще не провели трубы парового отопления, и здесь располагались винодельни, живодерни и другие неблаговидные отрасли промышленности. За этот так называемый Шермерхорн-тракт Рокфеллер заплатил шестьсот шестьлесят тысяч долларов. После промежуточных восемнадцати месяцев, проведенных в двух особняках на Лексингтон-авеню и 50-й улице, в мае 1906 года РИМИ переехал в новый дом на Йорк-авеню. На фотографиях изображено солидное шестиэтажное кирпичное здание на голом обвеваемом ветром холме, с горсткой деревьев по бокам и несколькими сараями, а на заднем плане строится мост Куинсборо. Сложно сопоставить эту картину с сегодняшним Рокфеллеровским университетом, роскошным домом для лауреатов Нобелевской премии с его пышными благоустроенными землями, отгороженным от города великолепными воротами и высокими деревьями.
Как и в «Стандард Ойл», Рокфеллер играл великого чревовещателя, действуя на расстоянии вытянутой руки. Он передавал свои пожелания подчиненным в сжатых записках, оставляя за собой право утверждать все крупные вложения денег. Научившись в деле полагаться на специалистов, он казался далеким от своей филантропии. В 1910 году Чарльз У. Элиот, бывший президент Гарварда, говорил Гейтсу: «Метод господина Рокфеллера давать деньги безлично, на основании исследования, проведенного другими, осторожный и добросовестный; но он, должно быть, почти полностью отрезан от настоящего счастья, которые добрые дела приносят делающему их»16.
Рокфеллер воздерживался от вмешательства в дела медицинского института и долгое время даже не посещал его. Саймон Флекснер, ценя эту сдержанность, неоднократно приглашал его осмотреть территорию. «Он очень любезно ответил, что не может занимать ценное время сотрудников, – сказал Флекснер, – а когда я возразил, что у нас много посетителей, он заметил, что тем более важно, не отнимать у меня время»17. Через несколько лет после открытия главного здания Рокфеллеры pѐre и fils, отец и сын, находились поблизости, и Младший предложил: «Отец, ты никогда не был в Институте. Давай возьмем такси и поедем, посмотрим»18. Рокфеллер нехотя согласился. Они подъехали к институту, и он просто сидел в машине и смотрел. «Отец, – мягко подтолкнул Младший, – ты не хочешь зайти?» «Нет, – ответил Рокфеллер, – мне видно отсюда»19. После уговоров он наконец вошел. Сотрудница устроила ему небольшую экскурсию. Рокфеллер поблагодарил, уехал и больше не возвращался. Его стремление к анонимности, такая спорная черта его делового пути, в благотворительности казалась благородной, а уважительная робость перед научным знанием заслужила ему славу примерного дарителя.
Отрешенность Рокфеллера, при всей просвещенности, являлась и защитой, так как он опасался, что встречи лицом к лицу повлекут за собой новые просьбы о деньгах. Одна из причин, по которой он не посетил РИМИ раньше, почти наверняка заключалась в его желании, чтобы Флекснер продолжал гадать о его намерениях. В 1911 году он советовал сыну: «Я думаю, лучше, если никакие известия не достигнут представителей Института о намерениях увеличить размер пожертвования в ближайшем будущем. Пусть Институт останется под строжайшим руководством, и посмотрим еще какое-то время, как они уживаются, и не будем ничего обещать как можно дольше, чтобы подтвердить мудрость дополнительного вложения»20. Медленное развитие РИМИ было классическим ходом Рокфеллера.
Отойдя от дел, он посвящал филантропии около часа в день. И ему удавалось возглавлять благотворительную вселенную не только именем, но и делами, требуя, чтобы его управляющие действовали с точностью ученых, экономической стойкостью дельцов и страстью проповедников. Опасения Чарльза Элиота, что Рокфеллер не испытывал удовлетворения от своих добрых дел, не оправдались, он был поглощен РИМИ. «Если бы все наши пожертвования дали только то, чего достигли отличные, способные честные люди из Медицинского института, – заметил он однажды, – это бы оправдало все потраченные нами деньги и все усилия»21. Сын Дока Рокфеллера больше гордился РИМИ, чем всеми своими творениями, не считая «Стандард Ойл». В ответ на письмо Элиота Гейтс объяснил, что Рокфеллер в курсе происходящего:
«В мои задачи входит лично информировать господина Рокфеллера обо всем важном, что происходит в Институте и о каждой обещающей линии исследований. Он знает, какие направления экспериментов стоят на грани успеха и каковы захватывающие надежды для человечества. Я видел, как из его глаз струились слезы радости, когда он размышлял о прошлых достижениях и будущих возможностях Института. Он человек чуткий и отзывчивый, равно как и человек с тонким и живым чувством юмора»22.
Этот портрет, даже если допустить некоторое преувеличение, по сути, справедлив.
Хотя Флекснер наносил Рокфеллеру визиты вежливости и его всегда принимали радушно, по вопросам политики они с Уэлчем имели дело в основном с доверенными лицами, не связанными с медициной, – Гейтсом, Младшим и Старром Мерфи. Ученые делали презентации, пробуждавшие высокую драму их исследований, удерживая восхищение своих аудиторов. Президент Гейтс сидел во главе стола, со съехавшим галстуком и взлохмаченными волосами, спадающими на лоб, загораясь энтузиазмом при каждом новом открытии, а сдержанный Младший задавал хорошо подобранные вопросы. И Гейтс, и Младший, привносили почти мистическую глубину в эти встречи, как будто обретали новую духовность в науке. Гейтс сравнивал РИМИ с «теологической семинарией» и описывал работу Флекснера, как своего рода молитву. Он говорил Флекснеру: «Вам Он шепчет Свои секреты. Вам Он открывает таинственные глубины Своего Бытия. Были времена, когда, глядя в ваши микроскопы, я ни слова не мог промолвить от благоговения. Я чувствовал, что заглядываю грешными глазами в сокровенные тайны Всевышнего»23. Для многих людей, связанных с началом филантропии Рокфеллера, наука, казалось, выступает, как новая светская религия по мере того, как отмирают старые духовные истины.
Циники думали, что РИМИ будет низведен до бесполезной башни из слоновой кости, поэтому Гейтс старался оградить Флекснера от всех беспокойств по поводу немедленных результатов. Затем, зимой 1904–1905 годов, неожиданно возникла возможность проявить героизм: в эпидемии цереброспинального менингита умерло три тысячи ньюйоркцев. В ответ Флекснер разработал на лошадях сыворотку для лечения заболевания. Проводя опыты на обезьянах в 1907 году, он выяснил, что, если вводить ее в определенное место в позвоночнике, сыворотка эффективно лечит болезнь. Рокфеллер с нетерпением следил за событиями и сказал другу 17 января 1908 года: «Всего два дня назад меня позвали к телефону поговорить с немецким доктором, который дал ее пациенту, и он рассказал, что через четыре часа после первого применения температура нормализовалась, и он очень надеялся в тот момент на выздоровление пациента»