Для Рокфеллера то, как обошелся с ним Кливленд, долгое время было больной темой, он считал, что ни один другой город не оскорблял его столь регулярно. Он считал город неблагодарным, учитывая экономический вклад «Стандард Ойл», и осуждал «низких политиков», пытавшихся взять с него налоги. «Кливленду должно быть стыдно при мысли о том, как он обошелся с нами», – заявил он10. Рокфеллера выводило из себя, что местные организации изводят его из-за денег, тогда как местные репортеры и политики его безжалостно поносят. За свою жизнь он пожертвовал более трех миллионов долларов местным организациям – в их числе Баптистская церковь на Юклид-авеню, Алта-Хаус, Университет Вестерн Резерв, Школа прикладных исследований Кейса и Оркестр Кливленда – и подарил землю для двух просторных парков – парка Рокфеллер и парка Форест-Хилл. Но эти дары были крайне скромными по сравнению с тем, что получил бы Кливленд, если бы не настраивал его против себя. Задетый, Рокфеллер перенес свою любовь и преданность на свой приемный город. «Нью-Йорк всегда обращался со мной более справедливо, чем Кливленд, гораздо более справедливо»11. Сколько нью-йоркских больниц, музеев и церквей разбогатеет благодаря грубой ошибке Кливленда!
Из-за опасного налогового спора Рокфеллер не мог похоронить Сетти на семейном участке в Кливленде, не столкнувшись с вызовом в суд, и ему пришлось отложить похороны. Прессе он сообщил приторную историю, что не может с ней расстаться. «Я хочу удержать ее со мной, насколько могу», – сказал он репортерам12. Четыре с половиной месяца он хранил ее гроб в гранитном мавзолее семьи Арчболд на кладбище Слипи-Холлоу в Тарритауне, которое постоянно патрулировали двое вооруженных охранников.
Гроб наконец перевезли в Кливленд в условиях строгой секретности. Была гроза с градом и шел проливной дождь, двоих охранников послали к воротам кладбища собрать декоративные растения для склепа – отвлекающий маневр, чтобы отвлечь их на двадцать пять минут. Пока их не было, местный похоронный агент Вандербилт подъехал к склепу, снял покрытую цветами ткань поверх гроба, вынул гроб Сетти, заменил на новый пустой гроб, затем вернул на место ткань и цветы. Выполнив подмену, Вандербилт выехал из главных ворот, спрятав гроб Сетти в немаркированный грубый ящик. Приехав на станцию Хармон железной дороги «Лейк Шор», похоронный агент, при непрекращающихся вспышках молний, погрузил ящик в багажный вагон. Никто на железной дороге не знал личность трупа, который сопровождали в Кливленд Вандербилт и двое мужчин с Бродвей, 26. Один из заговорщиков вспоминал занятное мальчишеское удовольствие Рокфеллера от этой махинации: «Спланировать и выполнить изъятие тела без бумаг и чтобы никто ничего не заподозрил, пока все не закончится, доставляло ему удовлетворение»13.
В завершение этой почти детективной истории только Старший, Алта, Пармали и Тетя Лют присутствовали на кладбище Лейк-Вью, когда гроб с телом Сетти опустили в землю рядом с Элизой – между ними оставили место, чтобы Рокфеллер мог провести вечность между двумя своими любимыми женщинами. Рокфеллер выбрал христианские строфы, которые зачитал на могиле, и эти тайные похороны на закате наполнили его эмоциями. «Это было так красиво, так благостно, – сказал он. – Было так, как хотела бы мама»14. На этом завершилась связь Рокфеллера с Кливлендом, так как два года спустя, в морозную декабрьскую ночь, старый дом в Форест-Хилл таинственным образом сгорел. После неудачной попытки создать жилую застройку с домами в нормандском стиле, Младший передал землю Кливленду для Парка Форест-Хилл.
По завещанию Сетти ее гардероб описали, и вскрылась ее монашеская простота. Самым дорогим предметом одежды была котиковая шуба и муфта, оцененные в сто пятьдесят долларов. У нее была старомодная коллекция одежды из пятнадцати костюмов, оцененных в триста долларов и десятью шляпками – в пятьдесят долларов. Сетти так и не заменила золотое обручальное кольцо 1864 года, которое теперь стоило три долларв. Один потрясенный репортер писал: «Имея возможность держать гардероб, достойный королевы Елизаветы, она довольствовалась запасом, который по количеству и качеству могла бы повторить жена простого успешного делового человека»15.
После смерти Сетти Рокфеллер сделал последний крупный вклад: в 1918 году он выделил семьдесят четыре миллиона долларов на учреждение Фонда памяти Лоры Спелман-Рокфеллер. В память о жене он указал, что фонд будет поддерживать вопросы, которые поддерживала она, такие как баптистские миссии, церкви и дома престарелых. Но Фонд памяти Лоры Спелман-Рокфеллер вышел за пределы даров внутри конфессии, которые она предпочитала. В 1922 году под руководством Бердсли Рамла фонд начал вливать почти пятьдесят миллионов долларов в исследования в сфере социальных наук. Рамл, рослый красноречивый молодой человек, полный идей и курящий сигары, способствовал росту многих университетских социологических исследовательских центров и стоял за созданием Исследовательского совета по социальным наукам. К моменту, когда в 1929 году фонд памяти Лоры влился в Фонд Рокфеллера, он оставил значительный отпечаток в научном мире всего за десять лет существования. Как сказал Роберт М. Хатчинс из Чикагского университета: «Фонд памяти Лоры Спелман-Рокфеллер за свою краткую, но блестящую жизнь сделал больше для продвижения общественных наук в Соединенных Штатах, чем какая-либо другая организация»16.
К моменту смерти матери Эдит уже два года провела в добровольной ссылке в Швейцарии и все больше отдалялась от отца, сестер и брата. Кроме единственной встречи с Младшим она, похоже, не пересекалась с Рокфеллерами за свои годы за границей. Она поддерживала эпизодическую высокопарную переписку с отцом – и теплую, и отстраненную, и любящую, и слегка враждебную, так как она пыталась разобраться в своих смешанных чувствах к нему.
Отношения в браке у Эдит и Гарольда Маккормиков оставались близкими, но бурными. Во многом они классически не сходились: Гарольд был свободным и открытым, а Эдит отстраненной, властной и рассудительной хозяйкой своих эмоций. Иногда она находила мужа слишком шумным, тогда как он критиковал ее за холодность. Семейные трения, вероятно, усилила смерть двух детей: четырехлетнего Джека в 1901 году и годовалой Эдиты в 1904 году, события отбросившие тень на жизнь Эдит. Дела ухудшились, когда в 1905–1907 годах она перенесла туберкулез почки, но, к счастью, вылечилась. Эдит стала менее гибкой, начала придерживаться холодного протокола, даже от детей требовала договариваться о встрече с ней. Когда она выезжала, она сообщала точный маршрут кучеру и во время поездки больше с ним не заговаривала. Они с Гарольдом соорудили особняк на сорок четыре комнаты в Лейк-Форест, штат Иллинойс, назвали Вилла-Турикум, и никогда там не жили, нераспакованные коробки с фарфором и стульями остались пылиться в кладовых. Эдит, когда-то блиставшая в свете хозяйка, все больше закрывалась в особняке на Лейк-Шор-драйв, 1000, скованная ужасающей агорафобией.
В 1910 году, изучая новые места для завода «Интернэшнл харвестер», Гарольд летом два месяца ездил по Венгрии с Эдит, и это путешествие чрезвычайно истощило ее. На следующий год она в последнюю минуту отменила бал на двести человек без каких-либо объяснений, породив сплетни, что у нее нервный срыв. Примерно в это время Эдит пережила кризис религиозной веры, создавший пропасть между ней и отцом. Долгое время она подозревала, что проповедники выдают свои личные убеждения за евангелические истины. «Я ни разу не слышала, чтобы баптистский священник сказал что-нибудь с кафедры, что убедило бы меня, что он боговдохновенный», – заметила она однажды17. В итоге, вспоминала она, «…в одно воскресенье священник закончил службу, я встала со своей скамьи и вышла на воздух, обещая, что больше не вернусь, и я сдержала обещание»18. Для Эдит это был момент исцеления, позволивший ей наметить собственный путь к спасению, но он также отдалил ее от семьи, напичканной простой баптистской набожностью.
Летом 1912 года она десять недель лечилась в клинике в горах Катскилл под наблюдением доктора Фурда и там восстала против традиционного режима свежего воздуха и упражнений, прописанных ей от депрессии. Она созрела для дерзкого подхода, в идеале содержащего близкие к мистике элементы, который заменили бы ее рухнувшую религиозную веру. «Моя задача в мире – это думать новые мысли», – заявила она однажды19. Другими словами, она была готова к первой встрече с Карлом Юнгом, швейцарским клиническим и экспериментирующим психиатром, который несколькими годами ранее лечил Гарольда.
В сентябре 1912 года, пока Юнг был в Нью-Йорке, кузен Гарольда Медилл Маккормик, редактор и совладелец «Чикаго трибьюн», – Юнг лечил его от алкоголизма – представил ему Эдит. Юнг начал работать с ней, и ему понравилась ее интеллектуальная искра, но ее эмоциональное состояние он нашел крайне нестабильным. Юнг диагностировал у Эдит «латентную шизофрению» и убедился в своей гипотезе, когда Эдит рассказала ему свой сон: в дерево ударила молния и разделила его на два20. На анализ Юнга Эдит отреагировала как нетерпеливый искатель, наконец-то нашедший свой путь. По одной из версий властная Эдит уговаривала Юнга переехать к ее семье в Америку, где она купила бы ему дом и помогла бы основать практику. Такая грандиозность лишь укрепила мнение Юнга об Эдит как о женщине, уверенной, «что все продается»21. Считая американскую жизнь стерильной и лишенной корней, Юнг рекомендовал, чтобы Эдит приехала к нему в Цюрих.
Эдит провела годы, очарованная Юнгом, но следует отметить его глубокую неприязнь к Рокфеллеру. 20 октября 1912 года Юнг провел день с Эдит в Кайкате, без сомнений, смакуя шанс изучить вблизи такую архетипичную фигуру, как Рокфеллер. Он моментально счел титана ограниченным, пустым и ханжой. «Рокфеллер в действительности просто золотая гора, и она была куплена дорогой ценой», – утверждал он