Несколько иначе, с позиций аналитической психологии – конкурировавшего с психоанализом интеллектуального течения, одним из отличительных свойств которого является ориентация на выявление коллективных бессознательных установок (архетипов), в статье «Леонардо да Винчи и архетип матери» (1954 г.) истолковал собранный Фрейдом материал Э. Нойманн [1905–1960], приведший ряд неточностей, допущенных основателем психоанализа при интерпретации биографии Леонардо. Во-первых, это касалось утверждения Фрейда, что первые годы жизни Леонардо провел с матерью, прежде чем был взят на воспитание в дом отца. Имеющиеся факты в действительности, не позволяют утверждать этого, да и скорый брак Катерины с Аккатабригой дель Ваккой вряд ли мог способствовать этому. Во-вторых, это касалось лингвистической ошибки при интерпретации записи из Атлантического кодекса, в которой Фрейд перепутал коршуна с грифом (nibbio), о каковом, собственно, и говорилось в тексте Леонардо. Внеся коррективы в интерпретацию Фрейда, Нойманн, в соответствии с методологическими постулатами аналитической психологии, предположил, что фантазия, описанная Леонардо, была не индивидуальным (личностным) комплексом, возникшим под влиянием семейных обстоятельств, а проявлением архетипического (надличностного) комплекса. В таком контексте упомянутая им птица служила символом «уроборической Великой Матери», олицетворяющей как женское, так и мужское начало, а самого Леонардо следовало уподоблять архетипическому «сыну-герою».
«Трудно судить, до какой степени реальная семейная ситуация Леонардо способствовала проекции ситуации его архетипического героя, – писал Нойманн. – Мы можем с уверенностью сказать, что он и отец были далеки друг от друга. Нотариус был чрезвычайно общительным и светским человеком; помимо незаконной связи с матерью Леонардо, он заключил не менее четырех законных браков. Но к третьему и четвертому бракам (когда он женился в третий раз, ему было уже сорок пять лет) у него было девять сыновей и две дочери. Если мы сравним эту биографию с жизнью Леонардо (который, за исключением, пожалуй, лет его юности, не имел никаких известных окружающим связей с женщинами) и если мы примем во внимание, что отец относился к Леонардо, несмотря на всю славу последнего, как к “незаконнорожденному” и даже не упомянул его в своем завещании, то мы можем смело предположить, что между отцом и сыном имел место глубокий антагонизм. Помимо его отчуждения от реального отца, человека, который был настолько демонстративно практичен, что лишил наследства своего “незаконнорожденного” сына, мы должны принять во внимание проблемы отношений маленького Леонардо с женщинами – его бабушкой, двумя мачехами и родной матерью, которую он мог не знать, но мог и знать.
Даже у обычного ребенка такая ненормальная семейная ситуация, как правило, приводит к определенным отклонениям: в результате компенсирующего возбуждения бессознательного архетипы родителей не ликвидируются, как это бывает при нормальном развитии, и великие надличностные родители в определенном смысле компенсируют отсутствие родителей личностных или же недостаточное внимание со стороны последних.
Если мы примем во внимание предрасположенность Леонардо к творчеству, с ее “естественным” превалированием архетипов, то его детская фантазия станет восприниматься нами как символ его отстраненности от окружающих его нормальных людей и символ его связи с надличностными силами со всем их судьбоносным значением. И фантазия “гриф” Леонардо является важным свидетельством именно потому, что связанные с мифическими героями доисторических времен архетипические комплексы и символы должны были появиться у человека Западного Возрождения.
Уже в юном возрасте (насколько мы можем судить по имеющимся у нас сведениям) Леонардо отличался нежеланием полностью сосредоточиться на какой-то одной из тех областей, в которых он прославился в ходе своей жизни даже в те времена, когда разносторонность была почти правилом, многогранность его личности была чем-то из ряда вон выходящим. Мало того, что он был гениальным художником, дарование которого проявилось настолько явно еще в те годы, когда он мальчиком учился у Вероккио, говорят, что его учитель в отчаянии оставил живопись, так молодой Леонардо еще поражал всех окружающих просто изобилием других своих талантов.
До самой своей старости Леонардо оставался необычайно красивым мужчиной, в котором очарование и элегантность сочетались с невероятной физической силой; он был способен разогнуть подкову. Это было игривое дитя муз, славившееся своими способностями к пению, стихосложению, игре на музыкальных инструментах и к музыкальным импровизациям. Благодаря своим выдающимся математическим и техническим способностям он прославился как создатель гидравлических и военных машин, строитель крепостей и изобретатель, и эти свои способности он реализовал в характерной для него непринужденной манере.
Например, к миланскому двору его пригласили не потому, что он был известным художником, а потому, что он изобрел странный музыкальный инструмент, по форме напоминавший голову лошади. Уже будучи пожилым человеком, он продолжал сооружать странные игрушки и украшал дворцовые праздники многих князей всевозможными техническими играми и изобретениями, которые кажутся нам поразительно недостойными его технического гения. С самого начала его больше занимала изобретательность и плодовитость его природы, чем формирование реальности, которую за всю свою жизнь он так и не научился воспринимать серьезно. Он жил в конкретное время и в конкретном мире – рисовал, лепил, экспериментировал, изобретал, совершал открытия, проявляя ко всему вышеперечисленному глубочайший интерес – и всегда был неприсоединившимся, независимым, посторонним, никогда не посвящал себя полностью никому и ничему, кроме своей природы, диктату которой он подчинялся словно загипнотизированный, но с обостренной внимательностью ученого-исследователя.
Он пишет: “Изобретать – это дело мастера, претворять в жизнь – дело слуги”. Есть соблазн посчитать эту фразу девизом его жизни и деятельности во многих направлениях. Но это было бы несправедливо. Может быть, в юности его нежелание поставить себя в определенные рамки и порождало в нем высокомерие, которое только планирует, но не снисходит до претворения планов в жизнь. На самом же деле он был усерднейшим работником, с той лишь разницей, что по причинам, исследование которых является одной из наших важнейших задач, он никогда не стремился свершить “opus”, как это сделал Микеланджело, который в своей фанатичной однобокости презирал его за это.
Склонность к различным видам искусства не проистекала из его безразличия к конечному результату и не была порождена одной только широтой его внутреннего образа. Она была выражением того факта, что произведение искусства и само искусство были для него не самоцелью (хотя, возможно, он сам этого и не осознавал), а всего лишь орудием и выражением его внутренней ситуации. Своей работой в искусстве, как и своей увлеченностью проблемой полета, которой он отдал столько энергии и страсти, Леонардо доказал, что является “птенцом грифа”. В душе он презирал реальность и связанные с ней потребности; он презирал деньги и славу, “opus”, стремление к созданию своей школы, ибо в своем бессознательном поклонении духу-Матери он был очень далек от всего материального и очевидного. В этом же кроется и причина его отвращения к инстинктивным потребностям и его отрицание секса. “Горностай умрет раньше, чем исчезнет оставленная им грязь”, – гласит один из его афоризмов. И другой афоризм: “Распутный человек подобен животному”. А из банальной притчи о бабочке, пострадавшей из-за своей влюбленности в сверкающую красоту огня, он делает вывод в истинно средневековом стиле: “Это относится к тем, кто, завидев перед собой плотские и мирские удовольствия, летит к ним, словно бабочки, даже не подумав о своей природе, которую они, к своему стыду, узнают тогда, когда будет уже поздно”»[202].
Эти высказывания Леонардо можно рассматривать и как отрицание гипотезы, предложенной Фрейдом, хотя Нойманн признавал, что «в сексуальном плане у Леонардо имелся очень сильный тормоз, своего рода боязнь секса», который «развился в отстраненность от всей материальной стороны реальности и жизни». Поэтому, считая тезис о гомосексуальности Леонардо недоказанным, Нойманн полагал, что его склонность к общению с мужчинами и неприятие женской красоты были обусловлены сопротивлением одному из аспектов архетипа Великой Матери – так называемой Матери-Земли.
В то же время, говоря о символических мотивах поведения Леонардо, Нойманн не раскрыл принципиально важный для аналитической психологии вопрос о психологическом типе личности Леонардо. Попробуем сделать это за него, обратившись к идеям ученика Фрейда и учителя Нойманна, швейцарского психолога и философа К.Г. Юнга [1875–1961]. Начав профессиональную деятельность в русле психоаналитического учения Фрейда, Юнг в 1914 г. разошелся с ним и начал разработку собственной концепции, которая в наиболее полном виде была представлена в книге «Психологические типы» (1921). Подвергнув ревизии фрейдовскую трактовку понятия либидо, Юнг предложил более широкую его трактовку не как энергии сексуального влечения, а как психической энергии в целом; это привело его к созданию психологической типологии личности, в основу которой было положено представление о векторе направления этой энергии.
«Наблюдая за течением человеческой жизни, мы замечаем, что судьба одного человека более обусловлена объектами его интереса, тогда как судьба другого более обусловлена его собственной внутренней жизнью, его собственным субъектом…
В одном случае движение интереса направлено на объект, а в другом случае оно отвращается от объекта и направляется к субъекту, на его собственные психические процессы. В первом случае объект действует на тенденции субъекта подобно магниту: объект притягивает их и в значительной мере обусловливает субъекта, – более того, он настолько отчуждает субъекта от самого себя, так изменяет его качества в смысле приравнения к объекту, что можно подумать, будто объект имеет большее и в конечном счете решающее значение для субъекта, будто полное подчинение субъекта объекту является в известной мере абсолютным предопределением и особым смыслом жизни и судьбы. Во втором случае, наоборот, субъект является и остается центром всех интересов. Создается впечатление, будто вся жизненная энергия направлена в сторону субъекта и поэтому всегда препятствует тому, чтобы объект приобрел какое бы то ни было влияние на субъекта. Кажется, будто энергия уходит от объекта, будто субъект есть магнит, стремящийся притянуть к себе объект», – писал Юнг в предисловии к первому изданию своей книги, обосновывая представление о двух противоположных друг другу на психоэнергетическом уровне типах личности: экстравертном и интровертном.