Со слов Микеланджело Кондиви передает мистическую историю, которая привела к его отъезду из Флоренции в октябре 1494 г., за несколько недель до изгнания из города Пьеро Медичи. Друг Микеланджело, придворный певец Кардиере, рассказал, что «ему явился Лоренцо Медичи в черной разодранной одежде, из-под которой сквозило голое тело, и приказал сказать своему сыну, что скоро он будет изгнан из дворца и больше туда не вернется. ‹…› Микель-Анджело уговаривал Кардиере рассказать о своем видении Пьеро и передать ему поручение Лоренцо, но тот, зная характер Пьеро и боясь его, хранил свою тайну про себя. Однажды утром, когда Микель-Анджело находился во дворе дворца, появился Кардиере и со страхом и ужасом рассказал, что ночью ему опять явился Лоренцо в том же мрачном виде, как и прошлый раз, с широко открытыми глазами и дал ему пощечину за то, что он ничего не передал Пьеро. Микель-Анджело так долго убеждал и уговаривал его, что Кардиере набрался храбрости и тотчас же пешком отправился в Кареджи, виллу Медичи, находившуюся приблизительно в трех милях от Флоренции. На половине дороги он встретил Пьеро, возвращавшегося во дворец, и, остановив его, рассказал ему обо всем, что видел и слышал. Пьеро стал смеяться над ним и, призвав своих гайдуков, выставил его на посмешище. А секретарь Пьеро (впоследствии кардинал Биббиена) сказал Кардиере: “Ты с ума сошел. Кого, думаешь ты, Лоренцо любит больше: своего сына или тебя? Если бы это было возможно, то он явился бы своему сыну, а не кому-либо другому”. Насмеявшись над ним таким образом, его отпустили. Вернувшись во дворец, он излил свои жалобы Микель-Анджело и говорил так горячо, что тот через два дня покинул Флоренцию и с двумя товарищами отправился в Болонью, чтобы оттуда попасть в Венецию, находя, что не безопасно оставаться во Флоренции, если то, что говорил Кардиере, исполнится»[259].
В Венеции Микеланджело не задержался, а вернувшись в Болонью, в соответствии с законом, введенным Джованни II Бентивольо, едва не попал в тюрьму как чужеземец, но сумел найти покровителя в лице одного из городских магистратов Франческо Альдовранди, который пригласил его в свой дом в качестве чтеца произведений Данте, Петрарки и Боккаччо (с которых началось его поэтическое творчество, насчитывающее более трехсот стихотворений, хотя, по словам Кондиви, поэзией он занимался как дилетант, «запрещая себе делать из этого профессию, постоянно умаляя свои литературные способности и говоря, что в этой области он невежда»)[260].
Альдовранди поручил Микеланджело за 30 дукатов закончить скульптурную композицию гробницы Св. Доминика, над которой работал скончавшийся в 1494 г. Никколо дель Арка. Для этой гробницы Микеланджело изваял статуи Ангела с канделябром, св. Петрония и св. Прокла[261], но, чтобы избежать мести одного скульптора, которому прежде хотели поручить эту работу, в конце 1495 г. вернулся во Флоренцию, после изгнания Пьеро Медичи за сотрудничество с французским королем Карлом VIII попавшую под идеологический контроль доминиканского монаха Джироламо Савонаролы, приора монастыря Сан Марко. Сначала он находился в оппозиции режиму Лоренцо Великолепного, а после его смерти под предлогом установления «христианской республики» начал борьбу с политическим и культурным наследием Медичи. Своими проповедями с критикой падения нравов Савонарола повлиял на многих коллег Микеланджело, в том числе на Сандро Боттичелли и Лоренцо ди Креди. Его старший брат Леонардо Буонарроти под воздействием Савонаролы в 1491 г. стал монахом Доминиканского ордена и вступил в монастырь Сан Марко. Не миновал этого воздействия и Микеланджело, который слышал проповеди Савонаролы, а позднее изучал его труды наряду с Библией. Религиозный фанатизм Савонаролы привел к конфликту с папой Александром VI, в результате которого он был схвачен и после пыток сожжен на костре по обвинению в ереси 23 мая 1498 г.
Вернувшись из Болоньи, Микеланджело пробыл во Флоренции чуть более полугода. В это время Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи, двоюродный брат Лоренцо Великолепного, заказал ему статую юного Иоанна Крестителя. Когда Микеланджело высек из мрамора статую купидона, отец заказчика, Пьерфранческо Медичи, посоветовал ему, искусственно состарив ее, продать под видом антика собирателю древностей кардиналу Рафаэлю Сансони Риарио, внучатому племяннику папы Сикста IV (1471–1484). Микеланджело, который имел опыт подделывания старых рисунков, последовал этому совету. Введенный в заблуждение Риарио купил «Купидона» за 200 дукатов, но представлявший Микеланджело в Риме посредник Бальдассаре дель Миланезе обманул его, уплатив лишь 30 скудо. Когда разразился скандал, кардинал отказался от статуи, которая сначала оказалась у Бальдассаре, не пожелавшего возвращать ее Микеланджело, а затем через Чезаре Борджиа попала к Изабелле д’Эсте и находилась во владении ее потомков до прекращения главной ветви династии Гонзага в 1627 г. В то же время благодаря этому подлогу Микеланджело в июне 1496 г. получил от Риарио приглашение в Рим, а затем заказ на скульптуру «Вакха» (1496–1497, Флоренция, Национальный музей)[262], за которую кардинал заплатил ему 150 дукатов. Кондиви и Вазари скрыли этот факт, даже не упомянув его имени и назвав «кардиналом Сан Джорджо» (по названию церкви, настоятелем которой он был в Риме), а заказчиком скульптуры объявили банкира Якопо Галли. Возможно, они поступили так потому, что не хотели дискредитировать Микеланджело в глазах герцога Флоренции Козимо I Медичи[263]. Кардинал Сансони Риарио был заклятым врагом Медичи и одним из инициаторов неудачного переворота 1478 г., во время которого погиб младший брат Лоренцо Великолепного Джулиано.
Главной работой Микеланджело в первый римский период его творчества стала скульптурная композиция «Оплакивание Христа», или «Ватиканская пьета» (1498–1500, Ватикан, собор Святого Петра)[264], изображающая мертвого Иисуса на коленях Девы Марии. Ее заказчиком был французский кардинал Жан де Билэр-Лагрола, который обязался заплатить Микеланджело 450 дукатов, но умер до завершения работ. Вазари приводит подробное описание композиции, добавляя, что эта работа стала единственным произведением Микеланджело, на котором он высек свое имя. «…За это пребывание свое в Риме он достиг, учась искусству, такого, что невероятным казались и возвышенные его мысли, и трудная манера, применявшаяся им с легкостью легчайшей, отпугивая как тех, кому непривычны были подобные вещи, так и тех, кто привык к хорошим вещам; ведь все то, что было создано раньше, казалось ничтожеством по сравнению с его вещами. Вещи эти возбудили желание у кардинала св. Дионисия, именуемого французским кардиналом Руанским (Вазари смешивает Жана Билэра с архиепископом Руана Жоржем д’Амбуазом. – Д.Б.), оставить через посредство художника столь редкостного достойную о себе память в городе, столь знаменитом, и он заказал ему мраморную, целиком круглую скульптуру с оплакиванием Христа, которая по ее завершении была помещена в соборе Св. Петра в капеллу Девы Марии, целительницы лихорадки, там, где раньше был храм Марса. Пусть никогда и в голову не приходит любому скульптору, будь он художником редкостным, мысль о том, что и он смог бы что-нибудь добавить к такому рисунку и к такой грации и трудами своими мог когда-нибудь достичь такой тонкости и чистоты и подрезать мрамор с таким искусством, какое в этой вещи проявил Микеланджело, ибо в ней обнаруживается вся сила и все возможности, заложенные в искусстве. Среди красот здесь, помимо божественно выполненных одеяний, привлекает внимание усопший Христос; и пусть и в голову не приходит кому-либо увидеть обнаженное тело, выполненное столь искусно, с такими прекрасными членами, с отделанными так тонко мышцами, сосудами, жилами, одевающими его остов, или увидеть мертвеца, более похожего на мертвеца, чем этот мертвец. Здесь и нежнейшее выражение лица, и некая согласованность в привязке и сопряжении рук, и в соединении туловища и ног, и такая обработка кровеносных сосудов, что поистине повергаешься в изумление, как могла рука художника в кратчайшее время так божественно и безукоризненно сотворить столь дивную вещь; и, уж конечно, чудо, что камень, лишенный первоначально всякой формы, можно было когда-либо довести до того совершенства, которое и природа с трудом придает плоти. В это творение Микеланджело вложил столько любви и трудов, что только на нем (чего он в других своих работах больше не делал) написал он свое имя вдоль пояса, стягивающего грудь Богоматери; вышло же это так, что однажды Микеланджело, подойдя к тому месту, где помещена работа, увидел там большое число приезжих из Ломбардии, весьма ее восхвалявших, и когда один из них обратился к другому с вопросом, кто же это сделал, тот ответил: “Наш миланец Гоббо” (скульптор Кристофоро Солари. – Д.Б.). Микеланджело промолчал, и ему показалось по меньшей мере странным, что его труды приписываются другому. Однажды ночью он заперся там со светильником, прихватив с собой резцы, и вырезал на скульптуре свое имя. ‹…›
И недаром приобрел он себе славу величайшую, и хотя некоторые как-никак, но все же невежественные люди говорят, что Богоматерь у него чересчур молода, но разве не замечали они или не знают того, что ничем не опороченные девственники долго удерживают и сохраняют выражение лица ничем не искаженным, у отягченных же скорбью, каким был Христос, наблюдается обратное? Почему такое произведение и принесло его таланту чести и славы больше, чем все прежние, взятые вместе»[265].
Этот же рассказ в форме диалога повторяет Кондиви: «Однажды, когда я говорил об этом Микель-Анджело, он сказал мне: “Разве ты не знаешь, что чистые и целомудренные женщины сохраняют свою свежесть гораздо долее нецеломудренных? Во сколько же раз свежее должна быть дева, никогда не имевшая нечистых помыслов, искажающих телесную красоту? Я даже скажу больше. Божественная воля поддерживала цвет и свежесть молодости, чтобы лучше доказать миру вечную чистоту матери, оставшейся навсегда невинную девою. Этот облик молодости не был необходим сыну; даже наоборот, приняв человеческую плоть и приняв все земные испытания, кроме греха, Божественное начало не должно было в нем изгладить человеческого, оно осталось на нем со своим течением и порядком вещей, и время должно было положить на нем свой отпечаток. Поэтому не удивляйся, что я изобразил Пресвятую Деву, Матерь Божию, гораздо моложе, чем того требуют ее годы, а Христу дал наружность, приличную Его летам”. Это рассуждение могло бы сделать че