Между тем в это самое время, после того как я для попечителей [собора] Санта Мария дель Фьоре послал некоторое количество каменотесов в Пьетрасанту, точнее, в Серавеццу, чтобы они занялись дорожным строительством и приняли от меня мрамор, который я приказал добыть для фасада Сан-Лоренцо и который теперь предназначался для изготовления пола в Санта Мария дель Фьоре, и после того как папа Лев решил продолжать работу над фасадом Сан-Лоренцо, а кардинал деи Медичи заказал мрамор для названного фасада другим, а не мне, и передал тем самым людям, которые приняли этот заказ, мое дорожное строительство в Серавецце, не посчитавшись со мной, я сильно огорчился, так как ни кардинал, ни попечители не могли вмешиваться в мои дела прежде, чем я не освободился от своей договоренности с папой. Если же работа над названным [фасадом] Сан-Лоренцо с согласия папы прекратится и будут показаны произведенные расходы и полученные деньги, то и названное дорожное строительство, и мрамор, и весь инвентарь по необходимости должны перейти либо к Его Святейшеству, либо ко мне. А после этого ни та, ни другая сторона уже не может делать, что ей захочется.
Между тем кардинал в связи с этим делом сказал мне, чтобы я показал, сколько получено денег и какие произведены расходы, и что он хочет меня освободить, чтобы он из вышеназванного дорожного строительства в Серавецце мог отобрать тот мрамор, какой он захочет, как для Попечительства, так и для самого себя.
Поэтому я и показываю, что получил две тысячи триста дукатов теми путями и в те сроки, какие содержатся в настоящем письме, и показываю также, что истратил тысячу восемьсот дукатов. Из них я истратил двести пятьдесят частично на портовые пошлины по реке Арно, за мрамор для гробницы папы Юлия, который я перевозил сюда, чтобы служить [делу] папы Юлия в Риме, что составит расход более чем в пятьсот дукатов. Я не ставлю ему [папе Льву X] в счет также и деревянную модель названного фасада, которую я послал ему в Рим. Не ставлю ему также в счет тот трехгодичный срок, который я на это потратил. Не ставлю ему в счет, что я разорился из-за этой работы для Сан-Лоренцо. Не ставлю ему в счет тот величайший позор, что был им выписан сюда для выполнения названной работы и что он после этого у меня ее отнял, и до сих пор не знаю почему. Не ставлю ему в счет моего дома в Риме, который я оставил и который, считая мрамор, имущество и готовые работы, пострадал более чем на пятьсот дукатов. Если не ставить ему в счет вышеназванные вещи, у меня из двух тысяч трехсот дукатов не остается на руках ничего, кроме пятисот дукатов.
Теперь мы договорились: папа Лев берет себе выполненное дорожное строительство вместе с названным уже добытым мрамором, я же – те деньги, которые остаются у меня на руках, и то, что я остаюсь свободным. И мне советуют заказать черновик папской грамоты [breve] и что папа ее подпишет.
Теперь вам понятно, как обстоит все это дело. Прошу вас, составьте мне черновик этой грамоты, и прошу вас упомянуть деньги, полученные мною за названный фасад Сан-Лоренцо так, чтобы никогда не могли от меня их потребовать. А еще упомяните, что взамен тех денег, которые я получил, папа Лев берет на себя вышеназванное дорожное строительство, мрамор, инвентарь…»[308].
Вместо работы над фасадом Сан-Лоренцо кардинал Джулио Медичи поручил Микеланджело работу над зданием Новой сакристии Сан-Лоренцо (также называемой капеллой Медичи), стоимость которой оценивалась в 50 000 дукатов. В капелле должен был располагаться мемориальный комплекс Медичи, создание которого папа и кардинал инициировали после смерти в 1519 г. своего племянника Лоренцо, который некоторое время был герцогом Урбино. Внутри капеллы предполагалось соорудить мраморные гробницы для останков Лоренцо Великолепного, его младшего брата Джулиано (отца Джулио Медичи), Джулиано, герцога Немурского (сына Лоренцо Великолепного) и Лоренцо, герцога Урбинского (сына Пьеро Медичи)[309].
Работа над ними стартовала вскоре после того, как Джулио Медичи избрали папой под именем Климент VII. В начале 1524 г. Микеланджело обратился к нему с письмом, попросив проявить к нему доверие, не ставить над ним людей, которые главенствовали бы в его ремесле, предоставив ему свободу действий. Когда в апреле 1527 г. представители семьи Медичи были вторично изгнаны из Флоренции в результате восстания, последовавшего за вторжением в Среднюю Италию войск Карла V, работа приостановилась. При новом республиканском правительстве у Микеланджело появились новые обязанности: его назначили генеральным инспектором фортификационных сооружений и членом военной коллегии, поручив укрепление обороноспособности города. Когда на этой почве у Микеланджело возникли трения с членами Синьории, он использовал служебное положение, чтобы тайно покинуть Флоренцию, которая в конце 1529 г. была осаждена войсками Карла V, заключившего союз с Климентом VII. Сначала он отправился в Феррару, где был принят герцогом Альфонсо I д’Эсте, который, подобно своей сестре Изабелле Мантуанской, был покровителем изящных искусств, а затем в Венецию, где разработал проект моста Риальто по заказу дожа Андреа Гритти, и откуда собрался поехать во Францию. За побег Микеланджело был объявлен вне закона, но вскоре амнистирован и вернулся назад. После капитуляции Флоренции перед императорскими войсками в 1530 г. он был вынужден скрываться, пока не получил прощение Климента VII в обмен на возобновление работы над мемориалом в капелле Медичи, к которой еще в 1524 г. прибавилась работа над зданием библиотеки Медичи, известной под названием Лауренциана.
Этими проектами Микеланджело лично занимался до 1534 г. Гробницу старших Медичи, расположенную напротив алтаря капеллы, где они были перезахоронены в 1559 г., украшает сделанная им статуя Мадонны с младенцем[310], а также статуи святых Козьмы и Дамиана, которые были изготовлены соответственно Рафаэлем да Монтелупо и Джованни Аньоло да Монтросоли. Гробницу герцога Урбинского, расположенную у западной стены, – аллегорическая композиция «Утро» и «Вечер» (Aurora e Crepuscolo); гробницу герцога Немурского, расположенную у восточной стены, – «День» и «Ночь» (Giorno e Notte).
«Статуи эти отличаются великолепнейшей формой их поз и искусной проработкой их мышц, и если бы погибло все искусство, они одни могли бы вернуть ему его первоначальный блеск», – писал Вазари, добавлявший, что там же находились статуи двух герцогов, закованных в латы: – «Один из них – задумчивый герцог Лоренцо, олицетворяющий собою мудрость, с ногами настолько прекрасными, что лучше не увидишь; другой же – герцог Джулиано, такой гордый, с такими божественными головой и шеей, глазницами, очертанием носа, разрезом уст и волосами, а также кистями, руками, коленами и ступнями, – одним словом, все там сделанное им и еще недоделанное таково, что никогда очей не утолит и не насытит. Кто же присмотрится к красоте поножей и лат, поистине сочтет их созданными не на земле, а на небе. Но что же сказать мне об Авроре – нагой женщине, способной изгнать уныние из любой души и выбить резец из рук самой Скульптуры: по ее движениям можно понять, как она, еще сонная, пытается подняться, сбросить с себя перину, ибо кажется, что, пробудившись, она увидела великого герцога уже смежившим свои очи; вот почему она с такой горечью и ворочается, печалясь в изначальной красе в знак своей великой печали. А что же смогу я сказать о Ночи, статуе не то что редкостной, но и единственной? Кто и когда, в каком веке видел когда-либо статуи древние или новые, созданные с подобным искусством? Перед нами не только спокойствие спящей, но и печаль и уныние того, кто потерял нечто почитаемое и великое. И веришь, что эта Ночь затмевает всех, когда-либо помышлявших в скульптуре и в рисунке, не говорю уже о том, чтобы его превзойти, но хотя бы с ним сравниться. В ее фигуре ощутимо то оцепенение, какое видишь в спящих»[311].
Этой работе мешали препирательства с Франческо Марией делла Ровере по поводу гробницы Юлия II. В конце 1523 г. в одном из писем своему представителю в Риме Джованни Франческо Фаттуччи, канонику собора Санта Мария дель Фьоре, Микеланджело изложил свое видение конфликта. «…Когда я находился в Риме при названном папе Юлии и когда он заказал мне свою гробницу, на которую уходило на тысячу дукатов одного мрамора, он приказал мне их уплатить и послал меня за мрамором в Каррару, где я пробыл почти восемь месяцев, отдавал в оттеску и перевез почти все глыбы на площадь Санто-Пьетро, часть же их осталась в Рипа. Далее, закончив выплаты портовых пошлин и истратив все деньги, полученные за названную работу, я обставил дом, которым владел на площади Санто-Пьетро, кроватями и всяким скарбом на свои средства. В надежде на гробницу я выписал из Флоренции для работы подмастерьев, некоторые из них до сих пор живы, и заплатил им деньги вперед из своих средств. В это время папа Юлий переменил свое намерение и не хотел продолжать гробницы. Я же, не зная этого и отправившись к нему за деньгами, был изгнан из его покоев. Из-за этой обиды я тотчас же покинул Рим. И то, что я имел в доме, пошло прахом, а названные глыбы, которые были мною привезены, простояли на площади Санто-Пьетро до избрания папы Льва. И с той и с другой стороны все складывалось как нельзя хуже. В числе прочего, что я могу доказать, Агостино Киджи похитил у меня в Рипа две глыбы по четыре с половиной локтя каждая, которые стоили мне больше пятидесяти дукатов золотом; эти деньги можно было бы получить обратно потому, что имеются свидетели. Однако возвращаюсь к мрамору. С того времени, как я за ним ездил и оставался в Карраре, и вплоть до того, как меня выгнали из дворца, прошло больше года. За это время я ни разу не получал, а вложил несколько десятков дукатов. Далее, первый раз, как папа Юлий побывал в Болонье, я вынужден был туда отправиться и с веревкой на шее просить прощения. После чего он поручил мне сделать из бронзы его фигуру, которая, сидя, была в высоту около шести локтей. Когда он спросил, сколько она обойдется, я ответил, что собираюсь отливать ее за тысячу дукатов, но что это не мое искусство и что я не хочу себя обязывать. Он мне ответил: „Иди, работай и отливай ее столько раз, сколько понадобится, а мы заплатим теб