Не меньший интерес представляет пространный постскриптум, в котором Микеланджело излагает свою версию конфликта вокруг гробницы Юлия II и свои претензии к урбинскому послу, в том же ключе, что и за 20 лет до этого в письме Фаттуччи: «Еще должен вам кое-что сказать, а именно, что этот посланник [герцога Урбинского] утверждает, что я отдавал в рост деньги папы Юлия, и что я на них разбогател, и что будто папа Юлий выдал мне вперед восемь тысяч дукатов. Деньги, которые я получал за гробницу, а именно расходы, произведенные в те времена для названной гробницы, окажутся близкими к той сумме, которая значится в соглашении, заключенном во времена Климента. В самом деле, в первый год правления Юлия, заказавшего мне гробницу, я провел восемь месяцев в Карраре, добывая мрамор, который перевез на площадь Санто-Пьетро, где у меня была мастерская сзади церкви Санта Катерина. Далее папа Юлий раздумал делать гробницу при жизни и перевел меня на живопись. Далее он продержал меня целых два года в Болонье за работой над бронзовой [статуей] папы, которая была уничтожена. Далее я вернулся в Рим и состоял при нем до его смерти, держа все время открытый дом, без заказов и без жалованья, живя все время на деньги, полученные за гробницу, ибо иных доходов у меня не было. Далее, после названной смерти Юлия Аджинензис пожелал продолжать гробницу, но в больших размерах. Поэтому я доставил мрамор на Мачелло-деи-Корви и отдал в работу ту часть, которая возведена в Санто-Пьетро ин Винколи, и сделал те фигуры, которые у меня дома.
В это время папа Лев, не желая, чтобы я делал названную гробницу, сделал вид, что хочет построить во Флоренции фасад Сан-Лоренцо, и выпросил меня у Аджинензиса. Поэтому тот отпустил меня, скрепя сердце, но с тем, чтобы я и во Флоренции продолжал названную гробницу папы Юлия. Когда я попал во Флоренцию ради названного фасада Сан-Лоренцо, у меня не оказалось мрамора для гробницы Юлия, и я вернулся в Каррару, и, пробыв там тринадцать месяцев, перевез весь мрамор для названной гробницы во Флоренцию, и построил там мастерскую для работы над ней, и начал работать. В это время Аджинензис послал мессера Франческо Паллавизини, ныне епископа Алерийского, меня поторопить, и тот увидел мастерскую и все названные мраморы и фигуры, вчерне отесанные [bozzate], для гробницы и находящиеся там и поныне.
Увидев это, а именно, что я работал для названной гробницы, живший во Флоренции [кардинал] Медичи, который впоследствии сделался папой Климентом, не дал мне продолжать. И так я и оставался в затруднительном положении до тех пор, пока Медичи не стал Климентом. Поэтому в его присутствии и было после этого заключено последнее, перед нынешним, соглашение, где было проставлено, что я получил те восемь тысяч дукатов, про которые они говорят, что я отдавал их в рост. И я хочу Вашей Милости покаяться в одном грехе, что, будучи в Карраре, когда я прожил там тринадцать месяцев ради названной гробницы и когда мне не хватило денег, я истратил на мрамор для названной гробницы те тысячу скуди, которые мне послал папа Лев для фасада Сан-Лоренцо или, вернее, чтобы меня связать.
И я с ним поговорил, показав ему свое затруднение и сказав, что я делал ради той любви, которую я питал к названному произведению, и что за это мне отплачивают невежды, говоря, что я вор и ростовщик, каких не было на свете».
Микеланджело объяснил мотив своих действий: «Я пишу Вашей Милости об этой истории потому, что мне важно оправдаться перед вами, как перед самим папой, которому дурно говорили обо мне, согласно тому, что мне пишет мессер Пьер Джованни [Алиотти], который говорит, что ему пришлось меня защищать. К тому же, когда Ваша Милость увидит, что она сможет замолвить хотя бы одно слово в мою защиту, пусть она это делает, ибо я пишу истинную правду.
Перед людьми, не говорю о Боге, я считаю себя человеком порядочным, ибо никогда никого не обманывал, а также и потому, что, защищаясь от злых людей, мне приходится иной раз выходить из себя, как вы это сами видите.
Прошу Вашу Милость прочитать эту историю, когда у вас будет время, а также сохранить ее и помнить, что для большей части написанного имеются еще и свидетели. К тому же мне было бы важно, чтобы папа ее увидел и чтобы увидели ее все на свете, ибо я пишу правду и много меньше того, что есть на самом деле. И я не вор и не ростовщик, но флорентинский гражданин благородного происхождения и сын порядочного человека, а не какой-нибудь проходимец из Кальи.
После того как я это написал, я получил послание от урбинского посла, а именно, если я хочу, чтобы пришло подтверждение, я должен привести в порядок свою совесть. Я утверждаю, что он создал себе в душе некоего Микельаньоло из того же теста, которым он сам наполнен».
Покончив с жалобами, Микеланджело вернулся к истории создания монумента: «Продолжая опять-таки все о той же гробнице папы Юлия, я говорю, что после того, как он переменил свое намерение, а именно делать ее при жизни, о чем уже говорилось, и после того, как прибыли в Рипа кое-какие барки с мрамором, который я уже давно заказывал в Карраре, а я так и не мог получить денег от папы, поскольку он в таком начинании разочаровался, мне для уплаты портовых пошлин понадобилось не то сто пятьдесят, не то, вернее, двести дукатов, которые мне одолжил Бальдассаре Бальдуччи, а именно банк мессера Якопо Галло, для оплаты портовых пошлин на упомянутый мрамор. А так как в это время приехали из Флоренции каменотесы, которых я вызвал для названной гробницы и из них некоторые еще живы, и так как я обставил дом, подаренный мне Юлием сзади церкви Санта Катерина, кроватями и другим скарбом для людей, занимавшихся более точной каменотесной работой, а также для всего необходимого для названной гробницы, мне показалось, что оставаться без денег весьма затруднительно. И так как папа настаивал, чтобы я продолжал в меру моих сил, я и пришел однажды утром, чтобы поговорить с ним на этот счет, но он одному из своих конюхов приказал выгнать меня вон. А когда некий епископ из Лукки, который видел этот поступок, сказал конюху: “Разве вы не знаете этого человека?”, конюх мне сказал: “Простите меня, дворянин, мне было поручено так поступить”. Я отправился домой и написал папе следующее: “Блаженнейший отче, меня сегодня утром выгнали из дворца по поручению Вашего Святейшества, посему ставлю вас в известность, что отныне, если захотите меня видеть, ищите меня где угодно, только не в Риме”. И послал это письмо мессеру Агостино, из ордена босоногих монахов, чтобы он передал его папе. Дома же я позвал некоего столяра Козимо, который жил со мной и выполнял для меня всякие домашние поделки, и некоего каменотеса, который жив и поныне и тоже жил со мной, и сказал им: “Сходите за иудеем и продайте все, что в этом доме, и поезжайте себе во Флоренцию”.
И я пошел и сел на почтовых лошадей и отправился по дороге во Флоренцию. Папа, получив письмо, послал за мной следом пятерых всадников, которые догнали меня в Поджибонси часа в три ночи и представили мне письмо от папы, которое гласило: “Как только увидишь настоящее письмо, чтобы ты, под страхом нашей немилости, немедленно возвращался в Рим”. Названные всадники хотели, чтобы я ответил как доказательство того, что они меня нашли. Я ответил папе, что вернусь всякий раз, как этого от меня потребуют мои обязанности; в ином же случае пусть он не надеется когда-либо меня увидеть. Позднее же, когда я уже был во Флоренции, Юлий послал три грамоты Синьории. После последней Синьория за мной послала и сказала мне: “Мы не хотим из-за тебя начинать войны против папы Юлия – тебе необходимо уезжать. И если ты захочешь к нему вернуться, мы составим для тебя письма настолько веские, что если он тебя обидит, то обидит этим Синьорию”. И так они и сделали, и я вернулся к папе; и было бы слишком долго рассказывать о том, что воспоследовало. Словом, дело это причинило мне убыток больше чем в тысячу дукатов, потому что после того, как я уехал из Рима, из-за этого дела поднялся великий шум, к стыду папы, и почти что весь мрамор, который у меня был на площади Санто-Пьетро, был разграблен и в особенности маленькие куски, почему мне пришлось снова все восстанавливать.
Таким образом, я заявляю и утверждаю, что за убытки и потери мне остается получить от наследников папы Юлия пять тысяч дукатов. И этот человек, похитивший у меня всю мою молодость, мою честь и мое добро, называет меня вором! А недавно, как написано выше, урбинский посол посылает мне сказать, чтобы я сначала привел в порядок свою совесть и что только после этого придет подтверждение от герцога. Прежде, пока он еще не заставил меня сделать вклад в 1400 дукатов, он так не говорил. Во всем том, что я пишу, я могу ошибиться только во времени, в том, что было раньше или после; все остальное – правда и даже лучше того, что я пишу.
Прошу Вашу Милость, ради любви к Богу и к истине, прочитайте все это, когда будет время, с тем, чтобы оно при случае могло защитить меня перед папой от тех, кто, ничего не зная, говорит обо мне дурно и кто, при помощи ложных сведений, представил меня в воображении герцога как великого проходимца. Все разногласия, возникавшие между Юлием и мной, происходили от зависти Браманте и Рафаэля Урбинского, и она же была причиной того, что он не продолжил своей гробницы при жизни, мне на погибель. И Рафаэль имел на то достаточные основания, ибо то, что он имел в искусстве, он имел это от меня»[319].
Как видно из текста, Микеланджело приложил максимум усилий, чтобы вновь выставить себя пострадавшим, дискредитировав коллег по цеху. Не менее эмоционально он высказался в датированном тем же числом письме представителю Роберто Строцци Луиджи дель Риччио: «Меня очень торопит мессер Пьер Джованни [Алиотти] начать роспись (капеллы Паолина. – Д.Б.). Полагаю, что я, как можно видеть, еще четыре или шесть дней не смогу это сделать, так как грунт еще недостаточно просох, чтобы начинать.
Но есть еще одна вещь, которая меня заботит больше, чем грунт, и которая не то что расписывать, жить мне не дает. И это пересмотр контракта [на гробницу Юлия II], который все не приходит, а я знаю, что мне дали слово, так что я в большом отчаянии. Я оторвал от сердца тысячу четыреста скуди, которых бы мне хватило на семь лет работы, и я бы сделал две гробницы, а не одну. И это я сделал, чтобы жить с миром и служить папе от всего сердца. Теперь же я остаюсь без денег и с еще большими заботами и волнениями, чем когда-либо. То, что я сделал с названными деньгами, я сделал с согласия Герцога [Урбино] и по соглашению на освобождение.