На мой вопрос, как так получилось, что Антоний заинтересовался римской и греческой историей, он ответил, что начал с изучения истории своего имени и имени сестры. Его заинтересовала история Антония и Клеопатры, потом древность в целом, но больше Греция, чем Рим. Египтом он занимался постольку-поскольку, но древнеегипетскую историю тоже знал неплохо. Может, он просто уходил в древность из современного мира, в котором чувствовал себя некомфортно? Я занималась лечением животных, что давало мне моральное удовлетворение, и мне самой было гораздо комфортнее с животными, чем с людьми. Антоний заниматься с животными не хотел.
Потом у Антония в школе случился конфликт – он поправил нашу историчку. Историчка устроила скандал, Антония вызвали к директору, где историчка истерила, а он спокойно, четко и аргументированно объяснил, в чем она не права. Оказалось, что сестра исторички работает в РОНО, а директриса, хотя и сочувствует Антонию, место свое терять не желает. В школу вызвали мать Антония, для которой интерес сына к истории вообще стал открытием.
Так мы впервые столкнулись с несправедливостью мира взрослых. Я предложила Антонию обратиться за помощью к Аристарху Кирилловичу, ученому мужу, взявшему над ним покровительство, и поехала домой к профессору вместе с ним, чтобы изложить суть конфликта. Я не могла смотреть, как историчка, которую я сама терпеть не могла, травит моего друга, а другие учителя боятся за него вступиться, чтобы не потерять место. «А теперь отвечать будет самый умный Антоний Ростовцев», «И что по этому поводу скажет всезнающий Антоний Ростовцев?» – и все в таком роде. Издевки не прекращались, а только усиливались. Хотя Антоний никого другого из учителей не поправлял и, например, математическими знаниями не блистал и не стремился доказать никакие известные теоремы. А историчку он поправил и на следующем уроке – под хохот наших одноклассников. Она вылетела из класса красная как рак – и Антония опять вызвали к директору.
Аристарх Кириллович, которого я видела впервые в жизни, очень внимательно нас выслушал, то есть, правильнее будет сказать, меня. Антоний молчал.
– Нельзя говорить дураку, что он дурак, – со вздохом произнес Аристарх Кириллович. – Василиса, приготовь нам всем бутерброды и чай, пожалуйста, и начинайте его пить. А я пока позвоню и проконсультируюсь, что можно сделать.
Разговаривал Аристарх Кириллович минут двадцать, потом вернулся к нам и сказал, что завтра заберет нас на машине из школы и отвезет к одному своему знакомому – большому милицейскому начальнику (тогда еще была милиция). А он как раз сегодня вечером подумает, что можно сделать.
Полковник Олег Романович тоже очень внимательно выслушал меня (опять говорила я), Антоний молчал.
– Что сказала твоя мать? – спросил он у моего друга после того, как я закончила сольное выступление.
Моя, кстати, сказала, что надо бороться за свои права, и меня похвалила за то, что я не оставляю друга в беде. «В крайнем случае перейдешь в другую школу. Конечно, эта у нас во дворе, но ничего, многие через полгорода ездят».
– Чтобы я никуда не лез и не создавал ей проблем.
Я влезла и повторила, что сказала моя мать.
– Тебя травят, Василиса?
– Сейчас нет. Раньше нас обоих травили из-за наших имен. Успокоились. Но я не могу смотреть, как травят Антония. Он на самом деле умный и точно знает гораздо больше нашей исторички. Он был прав! А остальные трусы.
В пятнадцать лет я была категорична, видела только черное и белое. Я не понимала, что людям нужно кормить семьи, они не хотят ничего менять, не хотят лишних проблем на работе… Какое им дело до одного из многочисленных учеников? Какого-то выскочки, который посмел публично исправить уважаемую учительницу и не собирается извиняться. Наоборот, продолжает настаивать, что она была не права! Если бы склонил голову, покаялся, дело бы быстро забылось. Но оно не забывалось! Наши одноклассники знали, что прав Антоний, и хихикали в спину историчке.
Милицейский начальник Олег Романович сказал то, что мы не ожидали. Но от профессора Аристарха Кирилловича он знал о планах Антония на будущее и был другом Аристарха Кирилловича. Антоний хотел стать режиссером – и ставить фильмы и спектакли на свои любимые древнегреческие и древнеримские темы. Преподавать не хотел, в науку тоже идти не хотел.
– Тебе нужен психиатрический диагноз. Любой. В твоем случае это может помочь в жизни. И вопросов к тебе не будет. Правда, водительские права не сможешь получить. Хотя…
В общем, Антоний отправился на пару месяцев в клинику, где усиленно занимался своей историей, начал учить немецкий, а также не забывал школьную программу. Туда приходили какие-то учителя (не из нашей школы), я регулярно навещала друга, пересказывала уроки, в клинике он экстерном сдал экзамены – и снова пришел в нашу школу первого сентября, когда начинался уже следующий учебный год.
Насколько мы поняли, деньгами врачей «подпитывал» Аристарх Кириллович, у которого не было семьи и который воспринимал Антония то ли как сына, то ли как внука. Ему там ничего не кололи, таблетками не пичкали. Он там просто жил. Хотя он в России был далеко не первым, кто становился психом за взятку. Это у нас вообще в национальных традициях. Иногда это был (и остается) единственный способ не сесть в тюрьму и не пойти в армию. Психиатрические заболевания симулировали, чтобы избежать расстрела. Директора советских магазинов – еще и чтобы избежать конфискации имущества.
В СССР психиатрия использовалась в политических целях и считается одним из основных видов политических репрессий того периода. Первый приказ такого рода в 1921 году отдал Дзержинский – в психиатрическую клинику заключили Марию Спиридонову, одну из руководителей партии левых эсеров. В дальнейшем в психиатрических больницах оказалась масса людей, посаженных по печально известной 58-й статье (антисоветская деятельность), и никто точно не знает, действительно ли они страдали психическими расстройствами, а если и страдали, то в какой степени. По официальным данным, треть политических заключенных в СССР попадала в психиатрические клиники. Масса ученых, писателей, художников, партийных деятелей провели какое-то время в психиатрических больницах.
Советская психиатрия считала больными людьми не только политических диссидентов, но и неординарно мыслящих творческих людей. В общем, человек с порывами вдохновения признавался нездоровым. Им обычно ставили диагноз «вялотекущая шизофрения». Определение вялотекущей шизофрении было такое, что под него можно было подвести кого угодно и соответственно выполнять полученные приказы или зарабатывать деньги. Эта болезнь оказалась находкой для КГБ – развивается медленно, может никак не проявляться. Большинство политических диссидентов получали именно этот диагноз. Его ставили и религиозным людям, ведь религия считалась опиумом для народа, и советский человек должен был быть атеистом.
Когда времена начали меняться, в 1988–1989 годах с психиатрического учета были сняты порядка двух миллионов человек, все – с диагнозом «вялотекущая шизофрения».
Антонию вроде бы поставили «малопрогредиентную шизофрению» и вроде еще и невротическое расстройство. В дальнейшем это на самом деле пошло ему на пользу. Да уже в школе пошло!
С матерью Антония разговаривал Аристарх Кириллович (требовались ее подписи). Оказалось, что она давно считает сына ненормальным. Разве нормальный парень будет интересоваться тем, чем ее отпрыск? А в тот период у нее была новая любовь. Она ни разу не навестила сына в клинике. Все бумаги, которые подсовывал Аристарх Кириллович, подписывала.
Первого сентября, когда мы снова пришли в школу, старой исторички там не оказалось! Ученикам ничего не говорили, но мы узнали через Олега Романовича, что против нее возбуждено уголовное дело, то есть против всей их семейки – ее мужа, сестры, мужа сестры и ее самой. Мужья двух сестер были чиновниками и погорели на распределении госзаказа. С распределением денег по школам была связана сестра, а наша историчка, как оказалось, метила на место директора школы, но не только не дождалась назначения, а вообще была вынуждена школу покинуть. На нашу историчку, не занимающую чиновничью должность, было записано огромное количество движимого и недвижимого имущества, и когда начался учебный год, правоохранительные органы занимались изучением его происхождения. Мы с Антонием могли только порадоваться, что больше ее не увидим. Ее не посадили, а трое родственников отправились в места не столь отдаленные.
Вместо нее пришла молодая девчонка по имени Ангелина, которую явно предупредили об Антонии, официально признанном психом. Антоний всем, кто к нему приставал, теперь спокойно мог сказать: «Я – псих со справкой. Убью или покалечу – мне ничего не будет». И те, кто к нему цеплялся, цепляться прекратили.
А Ангелина стала гулять с Антонием в парке, подкармливать его, а потом, уже в выпускном классе, стала его первой женщиной.
Они поженились уже после того, как мы окончили школу – как только Антонию исполнилось восемнадцать лет. Наши пути разошлись. Каждый из нас учился тому, чем хотел заниматься, я тоже рано вышла замуж, в девятнадцать лет родила Алису.
Встретились мы снова после того, как Антоний увидел программу моей подруги Варьки о том, как я стала суррогатной матерью, чтобы оплатить операцию сыну. Правильнее будет сказать: Антоний услышал, как меня обсуждали его актрисы, и нашел соответствующую информацию в интернете. В интернете просмотрел все программы с моим участием – про фонды, про то, как саму Варьку один директор фонда хотел убить, но не смог задушить, и она выбралась из могилы. Все старые Варькины программы можно смотреть на сайте их телеканала хоть по сто раз. Телевизор Антоний не смотрит. Фонды и Варька Антония не интересовали. Его интересовала я.
Сам он к тому времени стал успешным режиссером, признанным на Западе. Я регулярно читала о нем статьи, смотрела его выступления по телевизору. Но не навязывалась. Оказалось, что чуть ли не весь наш класс, параллельный класс, ученики нашей школы, с которыми Антоний вообще никогда не общался, учителя и их родственники хотели или получить от Антония деньги, или примазаться к его славе. И это те, кто его дразнил и издевался над ним в школе!