Во время одной из отлучек Тициана 21 июня 1521 года скончался дож Леонардо Лоредан. На долю его за годы двадцатилетнего правления выпали суровые испытания, и он с честью с ними справлялся. Венецианцы уважали его за мудрое правление и одновременно побаивались его сурового нрава. Через неделю с небольшим новым дожем был избран восьмидесятисемилетний Антонио Гримани. Такое решение многими было воспринято с удивлением, поскольку всем еще было памятно позорное поражение войска под его командованием от турок в 1499 году, за которое он был приговорен к высылке из Венеции. Когда после суда его с веревкой на шее провели с позором по улицам города, венецианцы скандировали вслед:
Антонио Гримани, хулят тебя христиане!
За трусость, пораженье достоин ты презренья!
На его избрание повлияла сильная поддержка со стороны влиятельного клана Гримани во главе с патриархом Аквилеи. Но главное, члены Большого совета не сумели договориться между собой, и всех их вполне устроило промежуточное решение, учитывая преклонный возраст кандидата на высший пост. К такой тактике часто прибегали и римские кардиналы во время очередного конклава. Тициана дворцовые интриги не интересовали вовсе, несмотря на красочный рассказ зашедшего к нему в мастерскую словоохотливого Аурелио, для которого такие события составляли смысл и содержание жизни. Но теперь Тициану по должности предстояло написать портрет вновь избранного дожа для зала Большого совета, к чему душа явно не лежала.
Вскоре ему пришлось повстречаться с дряхлым дожем и взяться за его портрет. Занятие не из приятных — рисовать дышашего на ладан старика с трясущимися руками и лицом дергающимся от тика. Видимо, новому дожу хотелось во время аудиенции потолковать кое о чем с молодым официальным художником, но речь давалась ему с трудом из-за одышки, и он то и дело вытирал слезящиеся глаза. Неожиданно у него началось головокружение. Дож хотел привстать и потерял сознание. Прибежали врачи, и сеанс был перенесен. Когда же на следующий день художник вновь объявился во дворце, его попросили повременить, пока дож окончательно не придет в себя. Прошла еще неделя, и наконец явился посыльный с приглашением проследовать во дворец.
По просьбе чадолюбивого правителя Тициан написал несколько погрудных изображений его близких родственников, часть работы поручив ученикам. Памятуя о неприятном случае «забывчивости» феррарского герцога, он заранее четко оговорил размер оплаты за портреты. Дожу особенно хотелось иметь изображение сына, кардинала Доменико Гримани, с которым Тициан однажды познакомился на одном из диспутов в Академии, когда тот еще не носил кардинальскую мантию и проявил себя горячим полемистом и знатоком античной культуры. В Венеции поговаривали, что сан кардинала для сына обошелся отцу в двадцать пять тысяч золотых дукатов. Нет ничего удивительного — презренный металл обладал великой силой и в Ватикане, где шла прямая торговля епископскими и кардинальскими должностями, не говоря уж об индульгенциях, наделавших столько шума в Европе.
Кстати, о Ватикане. Недавно заходил посол Тебальди с приглашением феррарского герцога отправиться вместе в Рим на похороны папы Льва X, известного покровителя искусств, что бы там о нем ни говорили. Сославшись на недомогание, художник вежливо отклонил приглашение, полученное так некстати, когда нужно как-то проявить себя перед новым дожем. Он не терял надежду, что ему еще представится более подходящий повод для такой важной поездки.
Тициан решил немного отвлечься от работы над полиптихом для Брешии, в котором ему удалось так удачно соединить традиции алтарного образа и обетной картины. В те дни он старался побольше быть рядом с Чечилией, тяжело переносившей беременность. Ему часто вспоминались беседы с Ариосто, которого в последний раз он так и не смог повидать. Он вновь взялся за чтение Овидия, Катулла и Филострата, пересказывая Чечилии наиболее забавные страницы. Зная ее неприязнь к эротике, он старался опускать слишком откровенные описания.
Ранним утром 8 мая 1523 года раздался набатный звон, оповестивший город о кончине дряхлого и нелюбимого дожа Гримани. Этого надо было ждать, и никто из выборщиков не надеялся, что дож протянет долго. Вскоре и из Рима пришло сообщение о смерти папы-иностранца, дряхлого Адриана VI. Там новым понтификом был избран флорентиец Климент VII из могущественного клана Медичи. Но Тициана известия из Рима пока мало интересовали — уж больно далеки сменяющие друг друга римские владыки от его Венеции.
Во Дворце дожей велась затяжная межклановая борьба за высший пост среди ста амбициозных претендентов, чьи имена были занесены в так называемую «Золотую книгу». Патриции менее всего хотели бы видеть на посту дожа сильного политика, который не удовлетворился бы почетной и сугубо представительской ролью. Для решения важнейших государственных дел существуют сенат и Совет Десяти, чью волю и должен неукоснительно выполнять дож. Знатным выборщикам было памятно имя восьмидесятилетнего Марина Фальера, пожелавшего править единолично, не считаясь с мнением выборных органов власти, и установить диктатуру, за что он был низложен и обезглавлен во внутреннем дворе Дворца дожей 17 апреля 1355 года. Отныне в портретной галерее зала Большого совета среди всех правивших Венецианской республикой дожей начиная с далекого 697 года и по 1797 год, когда республика прекратила свое существование, зияет черный овал с табличкой decapitati pro criminibus — обезглавлен за измену.
Наступило некоторое затишье, и Тициан с головой ушел в работу над большим холстом для патриция Пезаро, за который был получен аванс еще в апреле 1519 года. Было сделано множество набросков. Видимо, Тициану мешала его «Ассунта» — он никак не мог отойти от нее в поисках правильного композиционного решения, которое было бы отличным от картины в главном алтаре. Да и по цветовым сочетаниям новая работа должна бы получить несколько иное звучание и никак не повторять то, что столь удачно было выражено в «Ассунте».
Недели две спустя снова зазвенели колокола, на сей раз возвещая об избрании нового дожа. Вопреки всем ожиданиям им стал Андреа Гритти, прославленный воин и победитель ненавистного германца Максимилиана. Новому избраннику было под семьдесят, но выглядел он молодцом и был полон сил. По статусу Тициану надлежало присутствовать на торжественной церемонии вступления в должность нового дожа. Увидев рослого Андреа Гритти с волевым лицом знающего себе цену политика, который бодрой уверенной походкой подошел к креслу на возвышении и занял почетное место, Тициан мысленно прикинул, какие черты должны быть выделены на портрете нового правителя Венеции.
Под радостный перезвон колоколов и шум праздничных шествий Чечилия счастливо разрешилась от бремени, родив мальчика, которого при крещении нарекли редким именем Помпонио. Тициан был счастлив, что все завершилось удачно и муки Чечилии позади. Но постоянно плачущий новорожденный заставлял его убегать из дома и спасаться от детского крика в мастерской, где часто приходилось оставаться ночевать. Его поражала Чечилия, которая умело справлялась с младенцем, словно крикун Помпонио не был у нее первенцем, и мужественно переносила бессонные ночи. Он никак не мог привыкнуть к этому маленькому запеленатому существу, а вот Чечилия испытывала к нему такую нежность, что у Тициана возникало порой чувство ревности при виде той заботы, которую она проявляла об орущем младенце.
Тем временем, как явствует из официальной хроники, Венеция с помпой встречала урбинского герцога Франческо Мария делла Ровере, приглашенного республикой святого Марка принять командование венецианским флотом. Покойный папа Лев X приложил немало усилий, чтобы отобрать в пользу ненасытных Медичи родовое герцогство делла Ровере. Венеция поддержала законные права урбинского герцога в развернувшейся борьбе, и в знак признательности за такую поддержку он принял ее предложение.
В мастерской у Тициана, кроме Чечилии и Франческо, собрались друзья, чтобы полюбоваться, как по Большому каналу проследует вереница военных судов во главе с новым командующим. Разглядывая стоявшего на капитанском мостике флагманского буцентавра невысокого черноволосого Франческо Мария делла Ровере, который скупо по-военному приветствовал ликующую толпу, Тициан, вероятно, уже сознавал, что воинственный герцог, племянник когда-то столь же воинственного папы Юлия II, рано или поздно непременно пополнит круг его высокопоставленных заказчиков. Да и посол урбинского двора уже который раз наведывался к нему в мастерскую, проявляя интерес к начатым работам. Последовали официальные приемы и факельные шествия, благо был счастливый повод. А уж до праздников венецианцы всегда охочи.
Тициану было не до праздников — надо было разделаться с долгами, а их накопилось немало. Они терзали ему душу и не давали покоя. А тут некстати объявился посол Тебальди с очередным письмом от своего помешанного на переписке герцога. Обычно появляясь в мастерской, посол, как охотничья ищейка, принюхивался и приглядывался к стоящим у стен картинам и картонам. Вдруг он сделал стойку, узрев висевший на стене набросок недавно начатой работы «Воскресение», большой центральной доски брешианского полиптиха, и как вкопанный остановился перед мольбертом, на котором была закреплена доска с почти завершенной фигурой святого Себастьяна. Рядом стояла еще одна доска с изображением того же святого, а на полу были разбросаны рисунки корчащегося от боли мученика. Тициан был занят поиском нужного решения, и что-то в традиционной позе святого, накрепко привязанного к колонне, его не устраивало. Тогда он решил заменить мраморную колонну деревом и повернул вполоборота саму фигуру.
Посол Тебальди не мог глаз оторвать от досок. По-видимому, ему тут же пришла в голову удачная идея предложить одного из этих Себастьянов своему хозяину. Видать, герцог замучил и его своими капризами. Почему бы не отослать в Феррару одну из этих превосходных картин, чтобы ублажить на время Альфонсо д'Эсте? Когда он высказал вслух свою мысль, она сразу понравилась Тициану, так как давала ему некоторую передышку. Но затея не осуществилась, ибо герцог не отважился перебегать дорогу папскому легату, зная по личному опыту коварство Ватикана, от которого лучше держаться подальше, чтобы не нажить беды.