Но кто поможет расписать Подворье, если не привлекать Лотто? Площади огромные, работать придется на открытом воздухе, состав грунтовки постоянно придется корректировать, затирка стен отнимет много сил и времени. Таддео Контарини, довольный портретом Виоланты, посоветовал Дзордзи взять в помощники Тициана. Джорджоне согласился, и, предвидя возможные возражения со стороны Джамбеллино, Контарини внес это решение в постановление Совета Республики.
Совет Десяти распорядился направить художника Тициана Вечеллио на работу по росписи фасада здания немецкого Подворья.
Зимой Тициан полтора месяца провел в родном Кадоре. В середине февраля он вернулся в Венецию один, без брата, и был очень доволен, что сбежал из отчего дома, потому что все это время Франческо пытался образумить Тициана, жаловался на него отцу, упрекал в легкомыслии, чем утомил младшего Вечеллио чрезвычайно. Тициану и так тяжело пришлось, когда он сообщил Джамбеллино о решении Совета, хотя, конечно, официальное назначение помогло.
– Как я могу ослушаться в военное время? – оправдывался молодой художник. Он лукавил, и мастер это понимал. Джамбеллино демонстративно отказался от картины Тициана в благодарность за учение. У того, по правде сказать, и не было готовой картины, одни рисунки и наброски, потому что последнее время он был верными руками и молодыми глазами мастера. Но Джамбеллино не преминул сказать гневно:
– Картина от тебя мне не нужна! Ни сейчас, ни потом, – мастер смотрел презрительно, показывая, как его обидело предательство ученика. – Обойдусь как-нибудь.
Тициан понимал гнев наставника, но ни минуты не раздумывал, когда к нему пришли с запиской от Джорджоне. Он мечтал об этой работе, он готов к этой работе! Тициан был счастлив.
Накануне Рождества его радость по поводу новой работы испортило обычное ворчание Франческо по дороге в Кадор. Брат не уставал бубнить:
– Что это за человек – Джорджоне какой-то?! Пустышка, музыкант, франт никчемный! Просто бабник, все так говорят. Он что, официальный художник Республики? Нет! Это Джамбеллино – главный художник Венеции! А ты, дурак дураком, оскорбил самого Джамбеллино, ушел от него, даже не дожидаясь начала работ с Подворьем! Ты спятил, Тициан? Голова есть у тебя? Джамбеллино столько сделал для тебя, он мог назначить тебя своим преемником… или даже наследство тебе оставить! У него же детей нет, идиот, ты об этом подумал?! А вдруг, когда мы вернемся весной в Венецию, этот Джорджоне скажет, что передумал и хочет взять себе другого помощника, Пьомбо там или Пальму, да мало ли кого, того же Лотто. Ты подумал про Лоренцо Лотто, кстати? Джорджоне ведь вообще тебя не знает, он уже забыл, как тебя зовут, я уверен.
Такие разговоры доводили Тициана до отчаяния, но Франческо будто специально продолжал мучить его, иногда переключаясь на обсуждение отношений брата с Виолантой. И тогда речи брата подхватывали родители.
– Это правда, сынок, что ты, ну, связался с падшей женщиной? – спрашивал отец осторожно, стараясь не обидеть. Мать вздыхала молча, но Тициан видел, что она огорчена тем, что рассказал Франческо, придумывая от себя гадкие подробности. Мать не упрекала Тициана, но время от времени начинала словно невзначай, и всегда не к месту, разумеется, расхваливать дочь сельского ветеринара, девицу по имени Люция, которую Тициан помнил ребенком, а сейчас ей исполнилось семнадцать.
– Люция скромная, честная, такая хозяйственная девушка. Мы давно знаем ее семью, подумай, Тициан, насколько легче тебе будет жить и работать в Венеции, если у тебя будет порядочная жена. Она сможет готовить, а тогда и кухарка не нужна…
Мать беспокоилась за своего младшего, она видела, что Тициан осунулся, щеки ввалились, глаза сына горят лихорадочным блеском. Нелегко приходится ее мальчику в большом городе.
Тициан злился, не понимая, почему именно его жизнь всегда становится предметом недовольства и обсуждения, почему поступки Франческо кажутся всем безусловными и правильными? Но молчал, потому что, несмотря на то что работа над Подворьем еще не началась, в его голове она шла полным ходом. Он обдумывал, какую можно применить грунтовку, как ухитриться сделать ее менее впитывающей и в то же время надежной, способной зафиксировать краски. Он делал наброски композиций, хотя понимал, что вряд ли они понадобятся: придумывать и рисовать все-таки будет Джорджоне. Когда родня начинала его увещевать, он замолкал и мысленно представлял огромные стены Подворья, которые он успел обмерить, осмотреть и погладить. Тициан страстно хотел работать. И еще он скучал по ласковому взгляду и душистым поцелуям Виоланты.
– Вы правы, – сказал Тициан родным вскоре. – Неразумно рисковать такой почетной работой и торчать здесь. Поеду-ка я в Венецию пораньше. Простите, мама, я знаю, что вы пригласили отца Люции в гости на следующей неделе, однако меня здесь уже не будет. Можете сказать ему, что меня внезапно призвали на военную службу, сейчас это обычное дело.
Мать расстроенно ахнула, отец был недоволен, но Тициан чувствовал, что больше не может бездействовать.
– Франческо, мой разумный брат, а почему бы тебе самому не жениться на прекрасной крошке Люции? – приняв решение, Тициан осмелел. Единственное, чего он теперь боялся – опоздать; в селении поговаривали, что французы и австрийцы недалеко, но все надеялись, что зимой они побоятся углубляться в горы, дождутся апреля и нормальных дорог. Художник заторопился со сборами и на сей раз, несмотря на огорчение матери, не взял с собой домашние гостинцы, – а вдруг придется пробираться обходными путями, через перевал?
– Так ты едешь со мной, Франческо? Или дождешься марта здесь? – спросил он просто ради приличия, чтобы избежать очередной ссоры.
– Я что, дурак – лезть под лавины? У меня не свербит в заднице с первым появлением весеннего солнца, как у некоторых, которые не могут жить без поцелуев девицы легкого поведения, – снова начал брат, не оценив деликатности Тициана. Между ними, как обычно, завязалась потасовка.
Тициан перенес свои вещи в небольшую комнату в мастерской Джорджоне, во флигеле дворца Контарини. Он раньше не представлял, что можно чувствовать себя таким свободным: каждый день казалось, что он летит, летит в неизвестность, в прекрасную неизвестность. Он пугался иногда: не падение ли это в пустоту? Но нет, подсказывало сердце, именно сейчас начинает воплощаться его подлинная судьба! Справится ли он с новой работой? Родители и Франческо в одном были правы: теперь он сам отвечал за сделанный выбор, за каждый свой день и за собственное будущее.
Когда леса вокруг Подворья были готовы, стены тщательно сглажены, приступили к грунтовке. Тициан месил раствор, наносил его на стену, добавлял воды или извести – и снова месил. Он уставал каждый день так, что ночью падал на свой топчан и засыпал голодным. Он старался работать больше, чем Джорджоне, однако скоро понял, что это нетрудно. Дзордзи не привык утруждать себя слишком, он был не способен работать больше трех-четырех часов подряд, после небольших усилий ему надо было отдохнуть, пообедать с друзьями. Вечера Дзордзи посвящал музыке или снова встречался с друзьями, наслаждаясь беседой и вином. Изредка, далеко не каждый день, он занимался в мастерской своими картинами. Но писал их медленно, не спешил, никого не приглашал посмотреть на них, однако и не прятал. Джорджоне работал спокойно и расслабленно – так же, как общался или пел.
Иногда Тициан заходил к Дзордзи, смотрел на его загадочные работы, ему стало казаться, будто что-то привязывает его к этим полотнам. Кроме «Трех возрастов философии», которые Джорджоне привез из Азоло, Тициан особенно любил рассматривать картину, которую Дзордзи начал зимой и продолжал, по обыкновению не торопясь, прописывать. Она напоминала сон или мечту. Глядя на эту картину, Тициан часто впадал в блаженное состояние, похожее на забытье. В центре были изображены двое мужчин, играющих на инструментах, они сидели на поляне, в роще среди гор. Что больше всего удивляло на картине: там были одетые мужчины, поглощенные музыкой, и обнаженные женщины рядом – спокойные, красивые, сильные женщины.
«Откуда вообще пришла к Джорджоне странная идея изобразить две такие пары?! – поражался Тициан. – Наверняка здесь есть скрытый мотив, это должно что-то означать! Как все вдруг увлеклись этими аллегориями! Но Джамбеллино и Лотто, – рассуждал Тициан, – в этих своих картинах-аллегориях словно показывают что-то чуждое для них. А у Джорджоне все естественно, будто он чувствует и мыслит так же, как древние философы. Он живет в том времени, дышит, как они, в их ритме. Джорджоне – сын гармонии…» – вспомнил Тициан слова Пьетро Бембо.
Так с кем же ему, Тициану, повезло работать – с ангелом? С волшебником? Тициан набрался храбрости и спросил у Дзордзи о том, что его мучило:
– А у тебя эти дамы обозначают что-то? Это и есть ал-ле-гория?!
– Ты имеешь в виду, кто они, музы или просто куртизанки, которые гуляют в роще обнаженными ради удовольствия? – рассмеялся Джорджоне.
– Ага, точно! – обрадовался Тициан. – Что ты сам думал об этом, когда писал?
Джорджоне улыбался мечтательно, пощипывая струны лютни. Казалось, он забыл, что Тициан стоит перед его картиной.
– Так кто эти дамы? – не выдержал Тициан. – Или это одна и та же натурщица?
Джорджоне оглянулся на картину, молча пожал плечами и затянул нежную мелодию, напевая словно в забытьи.
Тициан не мог понять, какими приемами Джорджоне добивается такого впечатления: на полотне видишь не нарисованных персонажей, а счастливых людей, вместе с ними слушаешь музыку. Музыка состоит из воздуха, из ароматов, она способна впитать и затем выразить – умиротворение утра, прохладу тени деревьев и величие гор, журчание воды в колодце и тепло кожи молодых женщин. Картина передает восхищение жизнью, она делится этим восхищением! Или, например, вот мраморный колодец в левом углу, из которого женщина черпает воду прозрачным кувшином. Это что – источник вдохновения? Или, наоборот, напоминание о плотской любви? Или Джорджоне ни о чем сложном не думал? Он явно не вполне земная, странная личность. Душа «не от мира сего» – как это верно! Когда обычный человек смотрит на его картины-видения, в сердце возникает грусть от недостижимости счастья, но вместе с тем есть радость от того, что эта красота сейчас перед тобой. «А еще, – вздыхал Тициан, – Дзордзи почти не напрягается, будто создает совершенство без усилий. Он, как ангел, – наверное, творит волшебство по ночам, пока все отдыхают».