– Знаю. Ты тоже теперь сладкий.
– Просто в моей бороде мед.
– Всего две недели, а может быть, я быстрее успею, – Виоланта окунула палец в мед, стоящий на столике около кровати, облизала палец и провела по плечу Тициана. – Вот сейчас осы слетятся… и-и-и покусают, потому что им тоже нравится такой сладкий великан.
Виоланте надо было вернуться в Виченцу, чтобы помочь выехать оттуда родителям и братьям. Они с Тицианом решили, что устроят ее родных здесь. И поженятся тоже в Падуе, чтобы вернуться в Венецию, когда закончится карантин. К родителям Тициана они поедут позже, когда прекратится война.
Меркурий
«Безумие есть источник подвигов всех героев».
Errare humanum est, ignoshere divinum.
«Ошибки свойственны человеку, прощение – божеству».
В мастерской Джорджоне сделал подобие алтаря перед «Венерой» и зажигал свечи, взывая к Маддалене. Ночью он тоскливо музицировал перед открытым окном. Художник никого не хотел видеть – ни друзей, ни поклонников. После похорон Катерины Венеты он впал в горестное оцепенение.
Той ночью шел сильный ливень, ледяной ветер задувал струи дождя в окно, капли попадали на лицо Дзордзи, но он не закрывал окно. То пел тихонько печальную песню, то замолкал и молился. Послышалось тихое движение у двери и жалобный звук, похожий на поскуливание щенка. Дзордзи встал, положил лютню на кровать и пошел к двери, решив, что, кого бы ни послал Господь в такую жуткую ночь, – это вестник. В небольшом пространстве между дверью и залом стояла, согнувшись, пожилая женщина с длинными обвисшими от воды волосами, в грязной юбке. Это вымокшее, исхудавшее существо протягивало синюшные руки к художнику, кашляло, не в силах вымолвить внятную фразу. Джорджоне подхватил несчастную на руки и понес на свою кровать.
– Сейчас, сейчас, моя Мадди, я так счастлив, что ты пришла, я все сделаю! Прости, прости, что я все время призывал тебя – знаю, ты слышала меня. Я люблю тебя, моя дорогая. Моя красавица.
Дзордзи укутал Маддалену покрывалами и закричал истошно, призывая слуг. Они давно спали под шум дождя. Дзордзи крикнул громче:
– На помощь! Помогите! – не дождавшись никого, он побежал в ту часть дворца, где жили слуги.
– Синьора… Маддалена… больна, ей нужна помощь, – воззвал он к сторожу и кухарке, те спросонья тупо таращились.
– А если чума? – спросил сторож и посмотрел на жену, потом на спящих детей. – Как вы думаете, синьор, если она чумная? Пусть тогда ее отвезут…
– Ни-ку-да ее не отвезут! Она останется со мной, я вылечу ее, – Джорджоне разговаривал спокойно и бодро. – Мне нужна горячая вода, чтобы помыть и согреть ее.
– Но я не пойду туда, синьор! У меня ведь дети, пожалейте нас! – взмолился сторож.
– Так. Сделай мне таз горячей воды. А вот ты, – указал Джорджоне на кухарку, – быстро сделай болтушку из муки, жидкую. Еще яиц свари, штук пять. Потом принеси уксус, сам буду ухаживать. И еще… мне нужно тряпок побольше! А ладно, у меня есть тряпки. Все, это все! Оставьте все перед дверью! И еще – ты, – он ткнул в грудь сторожа, – принеси дров, много дров, туда же, в коридор. И никому ни слова. Она будет здесь! Со мной! – крикнул он и убежал.
Сторож и кухарка мрачно переглянулись. Если они не донесут, что во флигеле есть больная, и, скорее всего, это чумная больная, то могут донести соседи. Вдруг они видели, как она шла сюда? Может, ей удалось сбежать из Лазаретто Веккьо? Но если узнают, что в палаццо такое творится, то «служители чумы» могут не только заколотить вход во флигель, – эту дверь, за которой сейчас скрылся Джорджоне, – но имеют право и их семью силой заставить отправиться на Повелью, на зловещий остров чумных. В конце концов они решили, что, как только рассветет, сторож пойдет просить совета у мессира Пьетро Контарини, дяди молодого хозяина.
– Ты правильно сделал, старик, что пришел ко мне, – сказал сторожу Пьетро Контарини. – Хотя, слава Господу, умерших стало гораздо меньше, карантин мы снимаем. Но чумные законы пока действуют. Надо спасать Дзордзи, дай подумать.
Сенатор молча ходил по комнате.
– Говоришь, эта… эта тварь пришла ночью?
– Да, мессир, синьор сказал, что она… синьора Маддалена у него, и он будет сам ухаживать за ней.
Сенатор громко выругался, потом молча размышлял и снова ругался.
– Если она помрет там, рядом с ним, мы должны будем заколотить дом! И сжечь картины! Никто не вправе нарушать законы! – простонал он и схватился за голову. – Подожди еще, старик, я должен решить, как мы можем поступить. За что, за что Господь наказывает Дзордзи?! За что он наказывает нас?!
Несмотря на раннее утро, Пьетро Контарини выпил залпом бокал вина.
– Будешь? – спросил он у сторожа.
– Да, спасибо, мессир, с удовольствием, – старик потянулся к бокалу, который предложил сенатор. Тот в последний момент подумал, что, возможно, сторож успел заразиться. Контарини не стал отдергивать руку, просто решил, что выбросит посуду.
– Иди к своей семье и не выходите из дома. Ничего не говорите соседям. Я что-нибудь придумаю, – приказал сенатор.
Когда старик ушел, Контарини первым делом вызвал слугу и велел выбросить стакан, из которого пил сторож. Потом приказал вынести стул, на котором тот сидел. После этого сенатор задумался. Если позвать прислужников чумы, приказать им вынести труп или полуживое тело этой девицы, отправить в Лазаретто Веккьо, то по закону надо будет отправить Дзордзи в Лазаретто Нуово. Ладно, допустим из Лазаретто Нуово многие возвращаются, многие вылечиваются, там даже хорошо кормят. Но! Если мастерская во флигеле палаццо его племянника будет занесена в реестр как «очаг чумы», то вступают в силу особые правила: весь дворец должен быть осмотрен «прислужниками чумы», обработан, а затем заколочен. Вещи из дворца, особенно те, что находились рядом с больными, использовались ими, по закону должны быть сожжены. Но почти всегда, как известно, вещи присваиваются «прислужниками чумы». То, что чумные команды собраны из всякого сброда и чаще всего они страшные мародеры, – это известно. Негласно им даже разрешается быть мародерами, ведь люди рискуют жизнью.
– Последнему варвару не придет в голову, что можно бросить в костер полотна Дзордзи, – рассуждал сенатор. – Их надо спасти! Возможно, окурить чем положено, обработать уксусом. Нас не будет, дома могут сгореть, золото будет разграблено, переплавлено, перелито в украшения – но много золота будет всегда! А другой Джорджоне родится не скоро. Или вообще никогда. Например, – пришло вдруг в голову Контарини, – хотел бы я взять картины себе? Очень хочется! Но, наверное, сразу не надо рисковать. Пусть бы они сначала побыли где-то, прошли что-то вроде карантина. О чем это я? – опомнился сенатор. – Дзордзи живой! Еще можно спасти его! Этим и надо заняться в первую очередь.
Тициан после отъезда Виоланты снова взялся за работу над фресками. Он успел приспособиться к местным материалам и условиям, одновременно грунтовал пространство для двух фресок о чудесных деяниях Святого: «Убиение ревнивцем своей жены» и «Чуда с младенцем». Из Кадора пришло письмо с радостной вестью: домой вернулся брат Франческо, он был ранен в ногу, но рана оказалась неглубокой. Его уже почти вылечили, и брат был готов, как только поправится, выехать в Падую. «Хорошо, – написал отец, – что вы будете вместе в Падуе, пока чума не успокоится».
«Ну что же, – рассуждал Тициан, – под боком у добрейшего Святого моему ворчливому братцу будет легче примириться с моей будущей женой. В конце концов, Франческо не настолько глуп, чтобы не понять, что лучшей женщины художнику не найти».
Особенно приятно Тициану было приступить к фреске «Чудо с младенцем». Перед отъездом Виоланта сказала, что она беременна, добавив, что три недели, конечно, слишком малый срок, чтобы знать наверняка. Но теперь, сказала она, ей понятно, о чем говорят женщины, утверждая, что всегда могут сказать, в какой день близости с любимым они забеременели. Тициан мечтал о младенце, об их с Виолантой ребенке. Это главное чудо, которое может подарить им святой Антоний! Дни Тициана проходили однообразно, спокойно. Иногда он ходил в Университет, подружился с профессором Фракасторо, они виделись часто и беседовали, Тициан начал писать портрет ученого. Однажды, увлеченный эскизом портрета, он услышал:
– Привет славному венецианцу от скитальца! Как только я приехал в Падую, мне похвастались, что здесь сейчас работает лучший художник Венеции! Я их спрашиваю – и кто же это, лучший? Отведите меня к нему немедленно!
Перед Тицианом стоял похудевший, подурневший, но по-прежнему нарядный и веселый Лоренцо Лотто. Художник обрадовался так, будто увидел родного человека. Они обнялись. Потом Тициан повел друга обедать в трапезную монастыря и попросил бутылку вина для себя из подвала Скуолы. Они отправились в рощу на берегу Бренты. Был сухой и теплый день конца октября.
Тициан рассказал Лоренцо про фрески Подворья, про свои сомнения насчет большой картины для палаццо Дукале. Ему нравилось разговаривать с Лоренцо, в его ответах и вопросах, Тициан чувствовал, не было ни зависти, ни ревности, только искренний интерес. А Тициан так соскучился по разговорам о ремесле и картинах.
– Расскажи о себе, Лоренцо, – попросил он, с удовольствием растянувшись на траве. – Последний раз слышал о тебе, когда Дзордзи поехал в Азоло навестить тебя и еще своего друга.
– Джулио Камилло Дельминио.
– Вы работали вместе, втроем?
– Ну, – протянул Лотто неопределенно, – какое-то время да. И еще один заказ я сделал для церкви в Азоло. Катерина Венета оплатила, щедрая королева.
– Ну да, ты же из-за этого и ушел тогда от Джамбеллино.
– Зато ты, Тициан, сразу стал его правой рукой. Я знал, что так будет.
– И правда, получается, что это все благодаря тебе. Но как было у тебя с этим Камилло?