– Ты. Недостоин. Лучшей. Судьбы. Ты. Навсегда. Наш. Пленник!
И ожившие Ямы его поглотили.
В этот раз проснуться оказалось сложней. Стояла глубокая ночь, и в комнате с зашторенными окнами было очень легко представить, что он все еще там, в недрах оживших Ям. Дэмьен барахтался, взбивая под собой влажную простынь. Вырвавшись из силков кошмара, застыл, часто и тяжело дыша.
Эйден. Ямы. Ристерд. Еще один ранящий осколок прошлого. Еще одна бесконечно саднящая заноза.
Занятно, что предельным, конечным кварталом Кенгьюбери большинство жителей считали Окраины. Будто не знали или не хотели знать, что за пределами Окраин тоже есть жизнь – грязная, пропитанная запахом бедности и отчаяния. Наверное, Ямы для горожан – словно подвал, полный копошащихся крыс… или таких, как они с Дэмьеном, Крысенышей. Не назовешь же это жизнью?
Сколько Дэмьен себя помнил, в Ямах всегда было зябко. С реки тянуло холодом, и поутру их квартал утопал во влажном, промозглом тумане. А может, дело в том, что они с Эйденом вечно недоедали. Организму негде было взять энергию, чтобы согреть тело. Долгими ночами они разговаривали друг с другом сиплыми голосами, потому что постоянно были простужены. Так смешно тряслись, прижимаясь друг к другу в очередной заброшке… вот только обоим было не до смеха. Им всего по тринадцать лет, а в них уже столько ненависти…
Зато они были друг у друга. Эйден стал семьей Дэмьена, его названным, но братишкой – таким же упрямым, зубастым и несговорчивым, как и он сам.
В той, прошлой жизни, у Дэмьена остались отец и мать – в отличие от Эйдена, круглой сироты. Но отец еще до рождения Дэмьена завел другую семью, а мать оказалась не в состоянии прокормить и себя, и сына. Родственники у них вроде как были, а вроде как и не было – во всяком случае, они никак о себе не напоминали. Мать почти постоянно лежала в кровати (по крайней мере, она запомнилась Дэмьену именно такой), и слабым голосом просила его принести ей еды или горячего чая – как и его сейчас, ее постоянно знобило.
То ли матери казалось, что еда в их погребе-леднике появляется сама собой, по волшебству, то ли она не желала знать, как та, собственно, появляется. Добросердечные соседи нет-нет, да помогали с одеждой для Дэмьена, который стремительно вырастал из старой, а вот с отсутствием еды приходилось справляться самому. Школу он бросил в девять – решил, что волен выбирать, раз уж ему привили самостоятельность. Денег на учебники у них все равно не было. Дэмьен подрабатывал, где придется – чаще всего там, где требовалась физическая сила. Когда не получалось заработать, еду приходилось красть. Так он научился сразу двум вещам: быть тихим и незаметным, как мышь, и бегать быстро, если придется.
Оба умения в Ямах с лихвой себя окупили.
Только чуть повзрослев, Дэмьен начал сомневаться: а так ли больна его мать? Может, ей попросту так… удобней? Лежишь себе в постели, целыми днями смотришь экфовизор (можно сказать, прощальный подарок от отца), пока сын сам о себе заботится. Потому что стоило только проклятому Патрику, механику-артефактору, однажды появиться на их пороге, мать будто ожила. Кажется, она впервые за несколько лет накрасилась и оделась во что-то, кроме пижамы и халата. Пока Патрик чинил экфовизор, мать щебетала, не переставая – по всей видимости, так она представляла себе флирт. Патрик, впрочем, проникся. Да настолько, что остался на чай. В следующий раз, когда он пришел к ним с вялыми, явно сорванными с городской клумбы цветами, остался на ночь.
И больше уже не уходил.
Мать порхала по дому, как птичка. Куда-то исчезли все мучащие ее прежде хвори. С прозрением рано повзрослевшего ребенка Дэмьен понял: он ведь никуда от матери не денется, а значит, изображать что-то из себя перед ним не надо. А вот завоевывать сердце Патрика…
Оказывается, она даже умела готовить. Не слишком хорошо, но вполне сносно. Дэмьен, привыкший есть на ходу сухомятку, накидывался на яйца со свиными колбасками и беконом и содовый хлеб с упоительно хрустящей корочкой, усиленно делая вид, что не замечает недовольной гримасы на лице матери и хмурой морщинки между бровей Патрика, который теперь был в семье кормильцем.
Он тоже отлично умел притворяться.
Забеременев, мать сияла как начищенная монета. Вероятно, она считала, что первый блин – комом, а во второй раз с ребенком ей точно повезет. Патрик не сиял. Его скудной зарплаты механика средней руки едва хватало, чтобы прокормить троих. А тут еще четвертый… Окрыленная, мать не замечала, что к их порогу подбирается буря. Дэмьен с тоской представлял грядущее будущее: склоки, скандалы, проскальзывающие в речи «спиногрызы», а потом – хлопнувшая за Патриком дверь. И мать в засаленном халате, снова не вылезающая из постели.
Он стал часто пропадать, добывая себе еду по старинке, чем облегчил жизнь всем троим, включая нерожденного брата. Иногда возвращался, чтобы удостовериться: они все еще вместе и с любовью во взгляде ждут малыша. В какой-то момент показалось – для них обоих первенца. Намек Дэмьен понял, и больше не приходил.
А потом судьба в лице Эйдена, с которым они познакомились на улицах Кенгьюбери, привела его в Ямы. Там, как сказал его новоявленный друг и такой же отщепенец, можно не бояться полиции – сам мэр, казалось, махнул рукой на этот район. Понимал, наверное, что проще сравнять его с землей, чем что-то в нем исправить. Ямы – позорное пятно на лице прекрасного Кенгьюбери, вывести которое невозможно. Остается только вычеркнуть, решив, что Окраинами город и ограничивается. А за изгородью нет ничего.
Спустя пару лет в его жизни – их жизни – появился Ристерд. Дэмьен думал, что встреча с ним – это спасение.
Оказалось – погибель.
Глава 16. Песнь Лелля
Морриган рассказала Леллю множество историй. Или же одну, разбитую на осколки, как колдовское зеркало.
Жила-была девочка, что обратилась к полуночной магии, когда ей было всего семь лет. Ее мать, тогда еще живая, научила ее всему, что знала. Как мать Лелля, вёльва, мечтала обучать свою дочь.
В двенадцать лет девочка начала понимать, какова истинная плата за обладание полуночной силой. Она наблюдала за матерью, для которой человеческие жизни перестали иметь цену, если наградой за чужую смерть были лакомая сила, опыт и знания. Девочка поняла, что полуночная сила изменила ее мать. Поняла, что меняется сама. Незаметно стирались границы, становилось все сложнее понять, каков он, самый страшный, самый отчаянный шаг для ведьмы, жаждущей обрести могущество, но остаться человеком.
Узнала девочка и главный парадокс: хотя ее колдовская сила росла, той с каждым разом словно становилось все меньше. Потому что сама она хотела все большего.
Морриган поведала о девочке четырнадцати лет, которая решила, что с нее хватит. Она отреклась от полуночной магии и, став вольной, сбежала из дома прямиком в лагерь охотников. Ей казалось, что, охотясь за головами колдунов-отступников – безжалостных и жестоких, – она сможет очистить душу. Искупить жажду темной силы, которая год от года в ней только росла. Однако забыть о родовом даре, который плещется в венах вместе с кровью, оказалось непросто. Особенно если где-то глубоко внутри ты не желаешь забывать. Потому что рассветная сила не дает того могущества, что полуночная.
Морриган рассказала и о семнадцатилетней девушке, чей мир в очередной раз перевернулся – или, вернее, разбился на куски. О той, что потеряла единственную подругу. О той, что зареклась впредь любить и дружить. Потому что терять по-настоящему близких людей оказалось мучительно больно – будто отрывать что-то с корнем из собственной души.
Наконец пришел черед истории о девушке девятнадцати лет, охотнице и рассветной ведьме, которая, узнав об исчезновении сестры, решила вернуться домой. Не зная, что совсем скоро жажда полуночной силы вернется. Не зная, что вскоре ей придется стать одной из отступников, на которых когда-то охотилась она сама.
Когда Морриган замолчала, горло першило. Жутко хотелось пить. Она не привыкла говорить так много. Тем более… о себе.
Они сидели в ритуальной комнате Морриган, очищенной от призрачных слухачей Аситу и как нельзя лучше подходящей для подобных бесед. Чтобы попасть в Тольдебраль, Леллю пришлось позволить чтецу крови проколоть его палец и изучить кровь, тем самым обнажая перед колдуном все потаенные мысли. Во всяком случае те из них, что касались королевской семьи.
– И с тех пор я борюсь сама с собой, – заключила Морриган, глядя на притихшего Лелля. – С ощущением, что эта борьба бессмысленна.
– Почему?
– Потому что борюсь я с собственной тенью. С частью самой себя, с частью своей природы.
Сын вёльвы и берсерка, выбравший путь скальда, кивнул. Он, как никто другой, понимал.
– Твоя очередь, – сухо сказала Морриган, злясь на себя за излишнюю откровенность. – Что ты можешь рассказать мне о Дэмьене?
– Он единственный из берсерков Пропасти не принадлежит нашему племени.
– Я уже поняла, но почему?
Соблазн списать это на тяжелый характер Дэмьена был велик, но Морриган ему не поддалась. Насколько она могла судить – и по тому, что знала сама, и по тому, что услышала от Лелля, – берсерки в большинстве своем сами не подарок. Так в чем же причина столь явной нелюбви?
Лелль сокрушенно покачал головой.
– В основе сущности Дэмьена лежит тайна, которая и по сей день не дает мне покоя. А ответы – не пылинки в солнечных лучах, из воздуха не берутся.
Морриган закатила глаза. Ох уж эти поэты…
– А конкретнее? – обманчиво ласково спросила она.
– Дэмьен поссорился с отцом, что и предшествовало его изгнанию из клана.
Но Морриган чувствовала: было что-то еще, и, подавшись вперед, сощурила глаза.
– Говори, – потребовала она.
Этому тону она училась у матери, которая когда-то ставила на колени даже фэйрийских королей.
Лелль отвел взгляд. Глубоко вздохнул, словно перед прыжком в ледяную воду.
– Берксеркский дар Дэмьена, казалось, был зверем, которого он никак не мог приручить. Они то бежали в одной упряжке, то бросались друг на друга, стремясь перегрызть друг другу глотки.