- Кто мы и что? - продолжал Владимир, все более воодушевляясь. - Так себе, замеченные, но непризнанные. С нами можно обращаться как угодно: требовать убирать кому-то не понравившийся снег, переписывать нос, который кому-то показался недостаточно длинным. До каких пор на нас будут смотреть свысока, как на желторотых?
- До тех пор, пока мы не создадим что-нибудь, действительно новое, - ответил Борис.
- Что значит «новое» - на лету перехватил его слова Канцель. - Голову на отсечение даю: ни преуспевающему Пчелкину - я люблю Николая Николаевича, - ни маститому и прославленному Барселонскому - я глубоко уважаю Льва Михайловича - в жизни не написать такое. - Он с необыкновенной быстротой вытащил из-за шкафа картину «В загсе» и поставил ее у мольберта.
- В наши годы, Яша, Федор Васильев успел прославиться и умереть. Айвазовский гремел на весь мир, Репин в двадцать девять лет написал своих «Бурлаков», - спокойно и внушительно урезонивал Канцеля Юлин.
- Ну и что же? - с мрачной усмешкой спросил Павел. -Наш Пчелкин тоже гремит, и уже давно...
Борис Юлин опять уклонился от спора, и разговор снова вернулся в спокойное русло. После вина говорили все сразу - шутили, смеялись и пели. Подделываясь под Шаляпина, Павел дважды начинал «Дубинушку» и оба раза обрывал на середине, многозначительно поясняя:
- Першит в горле, до нормы не дотянул...
- Дотянешь когда-нибудь, - утешил его Карен.
- Петро, ты на Волгу едешь? - спросил Машков Еременку.
- Ага, - отозвался тот. - Месяца на два.
- Каренчик, идем в артель к Пчелкину, - предложил Павел.
- А что мне там делать? Кисти чистить?
- Писать будешь, чудак. Только бросишь свою восточно-декоративную манеру. В пейзаже, может, оно и красиво, а в жанровой картине пестро.
- Нет, Паша, от своего хвоста никуда не уйдешь, -вздохнув, сказал Карен. - Я люблю яркое, сочное, а ты любишь другое. Каждый своей дорогой идет. Один в колхоз, другой на Волгу, а я в Ленкорань еду.
Вспомнив, что нужно спешить на собрание, друзья встали из-за стола. У Аркадия Волгина оставалось еще часа три свободного времени, и он сказал, что не прочь бы посмотреть и послушать маститых художников. Друзья пригласили его с собой и шумно вышли на улицу.
Асфальт был мокрый и грязный, в воздухе чувствовался запах ранней весны. Солнце за тонкой пеленой облаков казалось желтком, но грело ощутимо.
На Кузнецком мосту в здании с большим длинным залом под стеклянной крышей, где должно было состояться собрание художников, открылась персональная выставка академика живописи Тестова. Друзья ввалились в зал ватагой, а там разбрелись кто куда. Владимир и Аркадий молча переходили от полотна к полотну с видом полного равнодушия: картины Тестова их не волновали.
Вдруг Владимир оживился. По его глазам и взгляду Волгин понял причину оживления друга: это была высокая девушка в зеленом шерстяном костюме строгого покроя, с университетским значком и броскими сережками в маленьких ушах.
Не оборачиваясь, Владимир тронул Аркадия за локоть, подвел к девушке и, краснея, стал знакомить. Девушка нехотя протянула руку в зеленой сетчатой перчатке и, сказав с подчеркнутой отчетливостью: «Люся Лебедева», сразу же отошла в сторону.
- Она? - вполголоса спросил Аркадий. Владимир кивнул.
- Актриса?
- Искусствовед. Художественный редактор издательства «Искусство».
Волгин рассматривал картины Тестова с недоумением. Они не возбуждали никаких чувств и мыслей, кроме удивления: зачем все это? «Может, я ничего в этом деле не смыслю?» - подумал он и стал прислушиваться к разговору посетителей. Маленький лысый человек в коричневом костюме и старомодных лакированных туфлях говорил, обращаясь к высокому седому мужчине:
- И все-таки интересный, оригинальный талант, большой талант! - При этом он энергично жестикулировал и почему-то беспокойно оглядывался по сторонам. - Это настоящее искусство!
- Эффектно, но... плоско, - сказал другой.
- Напрасно вы так. Есть благие порывы, динамика... -неуверенно возражал ему третий голос.
- Кисть плохая... Этот резкий колорит создает настроение. Тени несколько тяжелые, но сочные... Ей-богу, хороши.
- Что вы! Да он совсем не владеет красками. Холодный, какой-то мертвый тон. Вон посмотрите: у девушки розовые глаза и лиловые щеки. Не живопись, а мазня на каком-то чахоточном фоне. И главное - мысли нет. Ни мысли, ни чувства.
- Да что вы в самом деле! Какие еще вам мысли! Это же картина, а не философский трактат. Дидактика - область политического плаката и карикатуры.
- Но ведь передвижники...
- Что «передвижники»? Пройденный этап! Так писать теперь нельзя. Живопись Крамского представляет теперь только исторический интерес. Это вчерашний день искусства...
Лебедева оказалась рядом с Владимиром.
- Какая прелесть! - восторженно заговорила она, кивая на зимний пейзаж под названием «Ворона».
На переднем плане у заснеженного хутора черным пятном сидела та, именем которой называлась картина, и чистила клюв.
- Ничего особенного, - отвечал равнодушно Владимир.
- Это вы от зависти, - усмехнулась Люся. - Вам так не написать. - И отошла к другой картине.
- Такое я не собираюсь писать.
- Нет, вы обратите внимание на этот букет. Вот отсюда. Станьте сюда! - командовала она. - Правда, хорошо? Особенно сирень. Даже запах чувствуется. Правда? - Она слегка повела носом, будто действительно ловила воображаемый запах сирени.
- Запах действительно чувствуется. Запах хороших духов, - улыбнулся Владимир, скосив глаза на Люсю.
Лебедева наигранно фыркнула, скривив уголок обильно накрашенных губ, повела тонкими бровями и отошла в сторону. Владимир и Аркадий пошли за ней и остановились у небольшого холста, на котором выписан ледяной каток, весь изрезанный синими следами коньков. Следы похожи на обледенелые сучья дерева. Посредине пруда изображены крошечные фигурки людей в розовых, синих, коричневых и лиловых спортивных костюмах. У картины уже стояли пожилая толстая дама и мужчина с ребенком на руках.
- А вот каток, это Сокольники, - быстро пояснила Лебедева. - Правда, неплохо? - спросила она Аркадия. Тот не ответил, только пошевелил бровями. Мальчик, обняв одной ручонкой отца, а другой указывая на картину, воскликнул:
- Папа, смотри, какие хорошенькие птички! Синенькие...
Это касалось конькобежцев в пестрых костюмах.
- Действительно, - улыбнулся Владимир.
- А правда, похожи на птичек, - негромко сказал скупой на слова Аркадий и посмотрел в глаза Лебедевой, как бы отвечая на ее вопрос.
- Вам не нравится? - с удивлением спросила Лебедева.
- Видите ли, я не знаток, - с сожалением начал Аркадий, подбирая выражения. - Я рядовой зритель, и мое мнение слишком субъективно. Откровенно говоря, мне не нравится.
Лебедева рассердилась и начала говорить колкости, но не Волгину, а Машкову. Тот добродушно молчал: дескать, давай, давай, стерплю.
- Вы хотите всех причесать под одну гребенку, под репинскую, - с притворной строгостью говорила девушка. - А если человек под Репина не может, а под Сурикова не хочет? Если по-своему пишет, что тогда? - И без всякого перехода обратилась к Волгину: - Давайте посидим. А Владимир Иванович пусть походит один.
Люся опустилась в мягкое кресло, обитое красным бархатом. Аркадий не стал возражать, сел рядом. Лебедева тотчас начала убеждать его, какой замечательный, оригинальный художник Тестов, Волгин слушал с большим вниманием и думал: «Колючая! Такую нужно укрощать, но это не в характере Владимира».
Люся не была красавицей, но каштановые вьющиеся локоны, правильные черты лица, чуточку бледноватая кожа, энергичный подбородок, большие с прозеленью глаза, смотревшие настороженно и вызывающе, делали ее интересной. Аркадий обратил внимание и на ее голос, которым она охотно поучала, - голос чистый и нежный и в то же время самоуверенный, дерзкий. К Владимиру подошел Еременко.
- Ну как? - спросил его Машков о выставке.
- Холста сколько пошло на эти окорока и легавых собак... Для витрин продовольственных магазинов лучшей рекламы не найти.
- Пощади старика, - в шутку попросил Владимир.
- Старики разные бывают. Вон Верещагин. Писал под огнем врага, жил со своими героями и погиб, как воин.
А тут, - он окинул взглядом выставку, - жизни настоящей нет. Да Тестов ее не знает...
Люся слышала этот разговор и, когда Еременко отошел, сказала насмешливо.
- Ваш Еременко самоуверенный, как гений.
- Гении и должны быть самоуверенными, - ответил Владимир, повернувшись к Люсе, и добавил с явным намеком. - Хуже, когда посредственность воображает себя гением.
- Чего-чего, а воображения у вашего капитана больше чем надо, - не поняв намека, отозвалась Люся. Ей всегда хотелось возражать Владимиру. С ним она спорила даже и тогда, когда явно была не права и сама это знала.
Раздался звонок, все стали усаживаться. На сцене за длинным столом появился президиум. Аркадий то и дело спрашивал Владимира: который Герасимов? Где Иогансон? Присутствует ли Вучетич? Владимир отвечал рассеянно, он искал глазами внезапно упорхнувшую Люсю.
- А вон тот седовласый, что справа в первом ряду, кто такой?
- Там два седовласых: тот, что поменьше, - Богородский, - вполголоса отвечал Владимир. - Помнишь «Слава павшим»? А второй, тот, что с гривой, - Барселонский.
Так вот он какой, Лев Барселонский! Его карикатуры, печатавшиеся в центральных газетах, и военные плакаты пользовались большой известностью. «Держится величаво и независимо, - отметил про себя Аркадий. - Этот себе цену знает». Только вид его, подчеркнуто равнодушный ко всему окружающему, не понравился Аркадию. Он спросил:
- Сколько ему лет?
- Точно не знаю. То ли седьмой, то ли восьмой десяток.
Как ни странно, собрание началось без традиционных
опозданий. Ведь художники - народ тяжелый на подъем, сидят в своих мастерских да еще имеют привычку запираться, чтобы, не дай бог, какой-либо посторонний глаз не смог взглянуть на неоконченную работу. И правильно делают. С