Странные у него были отношения с Люсей. Он любил и боготворил ее и в то же время наверняка не знал, как она к нему относится. Люся и не отталкивала его от себя, и не позволяла перейти тот рубеж, за которым начинается любовь. Она говорила: «Будем просто друзьями». Впрочем, и дружба у них не дружба, а так... игра в кошки и мышки, как сказал однажды Павел. Как все влюбленные в его годы, он считал Люсю самой красивой и самой умной девушкой на целом свете. Иногда он сердился и досадовал, но стоило ей взглянуть на него тем обжигающим лучистым взглядом, каким она дважды посмотрела сегодня, и он делался сам не свой. Вот ведь чертовщина!
Накануне отъезда в деревню Владимир зашел в мастерскую Пчелкина. На звонок долго не открывали, и он уже решил уходить, начал даже спускаться по лестнице, как его окликнули. На пороге мастерской стоял плотный, круглый, затянутый в рыжую суконную пижаму Николай Николаевич.
- Вот он, беглец! Наконец-то! Где ты пропадал? Почему не показываешься? - воскликнул Пчелкин, пропуская впереди себя Владимира. В маленькой уютной гостиной у зеленого столика сидел бескровный, крутолобый бородач неопределенного возраста. Машков узнал Винокурова, но вида не подал. Пчелкин представил его.
- Мой ученик, талантливый молодой художник Владимир Иванович Машков. А это Семен Семенович Винокуров. Рекомендации, как говорится, излишни.
Семен Семенович важно поднялся и, протянув руку, спросил снисходительно:
- Мы, кажется, встречались на худсовете... Кстати, как ваша картина? Дорабатываете?
- Нет, - ответил Владимир, разглядывая критика. В его фигуре, облике было что-то неуловимое неопределенное. Трудно было сказать, толст он или тощ, стар или молод, даже рост его был какой-то непостоянный. В кресле показался Владимиру маленьким, а когда встал, оказался почти высоким, будто поднялся на постамент.
А Пчелкин между тем говорил Владимиру:
- Звонил я тебе, а вчера с Пашей Окуневым заходили домой и не застали. Где же ты все-таки пропадал?
- В Москве, - натянуто улыбнулся Владимир. Присутствие Винокурова стесняло его.
- Говорят, ты написал неплохую картину на тему любви и женитьбы? - С хитрецой допрашивал Пчелкин.
- Дым без огня не бывает.
- И, говорят, ее какой-то чудак провалил на худсовете?
- К сожалению, верно и это.
- А чудак, очевидно, я, - ухмыльнулся Винокуров. Пчелкин залился смехом и сказал укоряюще:
- Не ожидал я от вас, Семен Семенович, право, не ожидал. Как же так, своих бьете? Володя - мой ученик и друг, а вы его завалили, ха-ха-ха.
И непонятно было Владимиру, в шутку он говорит или всерьез. Но Семен Семенович, видимо, понял все как надо.
- С вашей картиной произошло какое-то недоразумение, - заговорил он совсем другим, вкрадчивым голосом - Дело в том, что ее никто не забраковал. Картина всем понравилась, но есть досадные мелочишки, которые нужно исправить. От этого картина только выиграет. Сколько мне помнится, вы согласились с моими пожеланиями.
- Напротив, - удивился Владимир.
- Дело ваше, - недовольно буркнул Винокуров и нервно заходил по комнате. Потом обратился к Пчелкину. - Я у вас могу на несколько дней забрать эти рисунки? - он показал на бумаги, разбросанные по столу.
- С возвратом. - Пчелкин подошел к столу и стал собирать рисунки. - Семен Семенович книжку обо мне пишет, - скромно пояснил он Машкову.
- Творчество Николая Николаевича заслуживает самого серьезного исследования, - уточнил критик, садясь в кресло. Теперь, в кресле, он опять показался маленьким и смешным. Крохотные усики, куцая седеющая бородка клинышком - все казалось ненастоящим; тронь - и отвалится.
- Смотря как исследовать, - усмехнулся Машков. - В монографии можно так отстегать художника, что он своих не узнает. И сделать это можно с доброжелательной улыбочкой. Хотите примеры? На днях я прочитал такую монографию о Репине. Критик, правда, именует живописца и великим, и гениальным, и в то же время утверждает, что идея «Запорожцев» - это физиология смеха, а тема «Парижской коммуны» оказалась для Репина непосильной и он с ней не справился. И как итог всему этому - вывод: у Репина вовсе не было воображения... Вот вам и гений!
- Я знаю, о чем идет речь, - нетерпеливо перебил Винокуров. - Талантливая монография. Вы, к своему несчастью, не поняли ее.
- Все может быть, - смиренно согласился Машков. -Николай Николаевич, пожалуйста, достаньте том, вон на той полке.
Пчелкин проворно достал толстую книгу. Владимир начал быстро листать ее:
- Вот, черным по белому написано: «Здесь мы подходим к самому существенному моменту репинского творчества...» Слушайте же, в чем заключается существо гениального Репина: «...отсутствию воображения не только в “Запорожцах” и “Николае”, но и вообще во всем искусстве Репина».
Сунув книжку в руки Пчелкина, Владимир повернулся к Винокурову и спросил резко:
- Как же вы прикажете понимать? Гениальный художник Репин без воображения! А знает ли автор этой монографии, что без воображения вообще нет искусства? Где кончается воображение, там начинается холодное ремесленничество. Это же школьникам известно!
Винокуров молчал, что-то соображая. Влажные губы его тревожно вздрагивали.
Пчелкин сказал примирительно:
- Тут, Семен Семенович, действительно что-то напутано. Володя правильно подметил. Должно быть, редакторская небрежность.
Николай Николаевич умел улаживать неприятные споры. Владимир не пошел на компромисс:
- Репин в защите не нуждается, но хватит дурачить нас подобной писаниной...
С этой минуты между Машковым и Винокуровым установились явно недружелюбные отношения.
Пчелкин, желая замять неприятный инцидент, вовремя подсунул Владимиру свои рисунки, а Семену Семеновичу - какой-то альбом. Прошло две-три минуты, и Машков уже восторгался:
- Да это же прелесть! Ты - маг, а не художник! - Николай Николаевич Пчелкин был и в самом деле отличным рисовальщиком. Однажды во время его персональной выставки один рабочий оставил в книге отзывов такую запись: «Вот это художник! Я никогда раньше не знал, что обыкновенный пятикопеечный карандаш может с такой силой выражать наши чувства: радость и горе, ненависть и любовь». Пчелкин гордился этим отзывом больше, чем похвалой своих старых учителей. Польщенный похвалами Владимира, он пожаловался:
- А Еременко эти рисунки не нравятся. Говорит - безделушки...
- Капитан Еременко? - переспросил Винокуров с гримасой пренебрежения. - Все грековцы таковы. Ведь это их начальнику принадлежит крылатая фраза: «Хватит писать беспартийные березки!»
- Глупый анекдот, Семен Семенович, - мягко возразил Пчелкин. - В студии Грекова творческий коллектив талантливый. - И, обернувшись к Владимиру, перевел разговор на другое: - Ты видел выставку Тестова?
Вместо ответа Владимир сказал:
- Меня возмущает ажиотаж, поднятый истеричками от искусства по поводу этой выставки.
- Ну, а сама выставка? - настаивал Пчелкин.
- Ничего особенного, - отвечал Владимир.
- А Борис Юлин в восторге, - сообщил Пчелкин чужое мнение, скрывая, таким образом, свое собственное.
- Тестов - превосходный колорист, - тоном, не допускающим возражений, сказал Винокуров. - Другого такого у нас нет. А Борис Юлин - ученик Тестова. Юлин еще молод, но талант большой и оригинальный.
Владимир вспомнил полотна Тестова: гнилые сараи, зеленые щеки, оранжевые волосы - и с ожесточением подумал: «Так вот что мило вашему сердцу, уважаемый критик». Хотелось об этом сказать Винокурову, но Владимир сдержался: такого словами не прошибешь. Взглянув на Пчелкина, в его светло-карие с крапинками глаза, озорные и вызывающие, Владимир понял: «Подтравливаешь, как петуха, ради потехи. Не дамся! Не доставлю тебе удовольствия». Однако ж обидно, что Винокуров будет анализировать творчество Пчелкина, которого Владимир искренне уважал.
Николай Николаевич увлек гостей во вторую, более просторную комнату. Здесь было очень светло. На мольберте стояла большая картина: «Горький на Волге», написанная маслом. Владимир знал, что Пчелкин давно работает над ней, но еще ни разу не видел ее.
Горький был изображен в профиль. Он стоял на высоком зеленом берегу с березками и задумчиво смотрел вдаль, на Волгу. Сухая, высокая, угловатая фигура в белой косоворотке, темных шароварах и в тяжелых сапогах. Через плечо - пиджак. Волосы длинные, жесткие, падают на виски и затылок тяжелой гривой.
Владимир и Винокуров присели перед картиной и минуты три молчали. Пчелкин ждал.
- Превосходно! Великолепно решен образ Горького, -высказался наконец критик и вытер платком лысину.
Пчелкин предугадывал такой отзыв и не очень верил в его искренность. Он ждал мнения своего ученика, а тот все еще щурился на картину и молчал, покусывая губу. Пчелкин не вытерпел:
- Не нравится? Волги не видно? - Владимир молча кивнул.
- Ну вот, я так и думал, - без огорчения сказал Пчелкин. - Горький на Волге, а Волги-то и нет. - Он хотел показать, что заранее знает, за что его будут критиковать.
Но Владимир его огорошил:
- И Волги нет, и Горького пока нет, - задумчиво и доброжелательно сказал он.
Винокуров посчитал себя уязвленным. Он вскочил со стула и, смешно размахивая руками, начал доказывать, что картина по-настоящему великолепна, что так писать у нас редко кто может. Критик говорил о богатстве световой гаммы, о сочных красках и еще о чем-то другом, говорил быстро, тускло и... неубедительно. Владимир не спорил. Он спокойно рассматривал краски, видел неточные мазки, неправдоподобные оттенки. Портрет был написан небрежно, в манере давным-давно знакомой и уже позабытой.
- Импрессионизм, - выговорил наконец Машков. Это слово сорвалось у него случайно. Он не хотел говорить его вслух и теперь неловко прибавил:
- А может, я ошибаюсь?
- Ты сегодня не в духе, - возразил Пчелкин с недоброй усмешкой.
А Винокуров заговорил об импрессионистах и почему-то приплел сюда Сезанна. Владимир попытался вслушаться, но вскоре понял, что в словах критика нет никакой мысли, и уже больше не слушал его.