«Что ж, это неплохо», - подумал Пчелкин, а вслух сказал:
- Я, к сожалению, не читал вашей статьи о Репиде, но традиции «Могучей кучки», как я понимаю, не так уж плохи...
- Дорогой Николай Николаевич! - Осип Давыдович снова приподнялся на носках. - Мы говорим о разных вещах. Традиции традициями, а искусство, как и все в мире, не стоит на месте. Наша бурная эпоха требует новаторского языка в искусстве. Новое содержание мы не можем выражать старыми формами. Мы должны быть новаторами.
С этим Пчелкин не мог согласиться, но у него не было желания спорить с критиком, который собирался писать о нем статью в энциклопедию. И он промолчал.
- Если уж говорить о творческом подражании, - примирительно заговорил вновь Осип Давыдович, - то нашей музыкальной молодежи в первую очередь надо иметь в виду советскую музыкальную классику.
- А есть она? - грубо перебил его Кирилл Маркович. Скулы на его квадратном лице задвигались. Иванов-Петренко сморщился.
- В той мере, в какой мы привыкли ее считать: Маяковский, Глиэр, Прокофьев, Шостакович - наши, так сказать, ведущие композиторы...
- Ведущие, ведомые... - передразнил Кирилл Маркович. - Все это вздор, чепуха! Нет у нас ни ведущих, ни ведомых. Как и вообще нет большого искусства. А то, что вы, Осип Давыдович, называете классикой, - это детский лепет.
- Скучный нигилизм, - произнесла Диана, прикрывая ладошкой зевок. Она полулежала на диване в тонком шерстяном халате, положив под острый локоть маленькую плюшевую подушку.
- Вы, Кирилл, чем-то озлоблены, - заметил с преувеличенным удивлением Иванов-Петренко. Он слишком хорошо знал собеседника и других слов от него не ожидал, но сегодня он должен был считаться с присутствием в «салоне» постороннего человека - Пчелкина.
Чтобы замять ненужную распрю, Вика перевела разговор на другую тему.
- У Фимы большое горе: худсовет провалил его сценарий о Чайковском. Да ты не расстраивайся, - посоветовала она Ефиму. - Свои шестьдесят тысяч получил и ладно. Что тебе еще надо, тебе, презирающему почести и славу?
Вика явно подтрунивала над Яковлевым, но более откровенно и потому менее безобидно, чем это делали все остальные в этом доме. Здесь подтрунивали и над Викой, и над братцем Юлина Кириллом, реже над Борисом и Дианой. Здесь знали истинную цену друг другу, хотя и не говорили об этом вслух - нужды не было.
- О Чайковском? Это интересно! - Пчелкин оживился. - Я представляю этот фильм как праздник музыки. В нем должна быть душа русского народа, понимаете, этакая «поэма», а не просто биография композитора, как это часто бывает у нас в фильмах о великих людях.
Яковлев промычал что-то неопределенное, потом заговорил громко:
- Можно по-всякому делать фильм. У меня собран богатейший материал...
Диана вспорхнула с дивана, села за рояль и заиграла «Пятый концерт» Бетховена. Кончив, лихо повернулась на вертящемся стуле в сторону Яковлева.
- Ну как, Фима?
- Чайковский есть Чайковский. - Девушки переглянулись, ухмыльнулись, но смолчали. А Иванов-Петренко серьезно посоветовал Яковлеву:
- Бросьте, Ефим, к черту музыку и кино. Это не ваше амплуа. Пишите стихи. Вы рождены для поэзии. Прочтите-ка нам что-нибудь свое. - И, обращаясь к Пчелкину, пояснил: - У него есть дивное стихотворение. Как это?..
«...Давил клопов, что пахнут коньяком,
И пил коньяк, воняющий клопами».
- Это кто ж так делал? - прикинувшись наивным, полюбопытствовал Пчелкин.
- Лирический герой, конечно, - быстро ответил Осип Давыдович. - К сожалению, у нас некоторые хотят ставить знак равенства между лирическим героем и автором. Смешно и глупо. Нет, Ефим, вы прочтите это ваше... «Ко вселенной»...
«И когда догорит запад розовый,
Грустно станет мне... Но потом Я утру свои жгучие слезы Неба синего плащ-лоскутом.»
Великолепный образ! Философский.
- Время философской поэзии либо уже прошло, либо еще не наступило, - лениво сказал Яковлев. - Сейчас у нас господствует псевдонародная поэзия Исаковского.
- Что ж, Исаковский, по-моему, хороший поэт. - Робко заметил Пчелкин.
- Раешник! - поморщился Яковлев.
Пчелкин не мог решить про себя: спорить ему или промолчать. В душе он не был согласен с Яковлевым, который продолжал высокомерно:
- Примитив всегда пользовался успехом у так называемых широких масс. Примитив всегда подделывался под мещанский вкус. А настоящая поэзия - она выше. Подлинные шедевры необязательно должны быть понятны каждому встречному. Новаторство всегда не сразу принималось так называемым массовым читателем. Новаторы в кровавых битвах отвоевывали свои права. Подлинных новаторов не понимают читатели, воспитанные на грубых, примитивных частушечных виршах. Это естественно. Сложное нелегко воспринимается. Простому человеку - рабочему, колхознику - ближе разухабистые трели гармошки, чем чистый и благородный голос скрипки. Разве я неправ?
Начал он говорить лениво, а кончил с жаром. Желчь, злоба, личная обида откровенно звучали в его сухих, сердитых словах.
Пчелкин понял, что тут собрались единомышленники. Единственно, кто оставался для него непонятен, это Яша Канцель. За все время он не проронил ни слова и лишь смущенно, украдкой поглядывал на Диану влюбленными глазами. По его лицу нельзя было определить, разделяет он взгляды Яковлева, с которым, очевидно, согласны и все остальные, или не разделяет.
Осипу Давыдовичу в свою очередь хотелось прощупать позиции Николая Николаевича. Он проверил их на развязной болтовне Яковлева. Поняв, что Пчелкин не спешит разделить мысли Ефима, Иванов-Петренко постарался отмежеваться от Яковлева публично и громогласно:
- Исаковский - талантливый поэт. Стих его традиционен, но не лишен и новаторства. Он опирается на здоровое наследие. Наследие это следовало бы расширить в глубь веков и в даль современности.
Он говорил мягко, изысканно мягко, и Пчелкин все более проникался уважением и симпатией к этому «в сущности доброму человеку», как он думал.
Разговоры об искусстве всегда утомляли нетерпеливого, самоуверенного Бориса Юлина, человека молодого, но преуспевающего и самовлюбленного. Он надувал полные розоватые щеки, время от времени бросал на Вику скучающий взгляд и, наконец, тоном капризного ребенка напомнил:
- Мы ждем обещанного, Осип Давыдович.
- Вы всегда спешите, Борис, - дружески, но с неудовольствием ответил Иванов-Петренко. - Давайте-ка лучше сначала чайку попьем. Узнай, пожалуйста, Дианочка, на кухне.
Но узнавать незачем было: в просторной столовой стол уже был накрыт. В центре его маячила бутылка коньяку какой-то заграничной марки, привезенная медицинским полковником. Диана допрашивала Пчелкина.
- А скажите, Николай Николаевич, среди молодых художников есть восходящие звезды вроде Андрея Репиды?
- Как же не быть, есть способные ребята! - Пчелкин обрадовался близкой ему теме. - Вот хоть бы Петр Еременко, или Владимир Машков, или вот Яков Канцель. Да и ваш сосед Борис Юлин талантлив.
При последних словах Пчелкина холеное лицо Бориса изобразило девически совестливую улыбку, а в тусклых глазах появился сухой блеск, не соответствующий этой улыбке. Мягкие розовые пальцы его рук беспокойно засеменили; поведя с ухмылкой бровью, он заметил, стараясь казаться объективным:
- О присутствующих говорить не принято, Николай Николаевич. Ну, а отсутствующие ребята, бесспорно, талантливы. Правда, Володька Машков лишен фантазии, а Петя Еременко ограничен батальным жанром, но я вовсе не хочу умалять их достоинств...
Осип Давыдович продолжал наблюдать за Пчелкиным. Пусть он не думает, что Иванов-Петренко полностью согласен с Борисом. Молодежь не свободна от субъективных оценок. А для Иванова-Петренки истина дороже всего! Он - критик и привык судить беспристрастно. Тут уж личные симпатии и антипатии к черту! И он, улучив подходящую паузу, вставил:
- Очень способный Еременко. Его «Минский котел» -великолепный образец батальной живописи. Кстати, ему очень полезно было бы тоже посмотреть мой сюрприз.
С этими словами Осип Давыдович встал из-за стола, вышел в кабинет и через минуту возвратился с тремя альбомами.
- Я хотел пригласить и Еременко, но незнаком с ним так близко... А хотелось бы. Вот посмотрите: это рисунки известного американского баталиста, участника второй мировой войны, - говорил Осип Давыдович, раскрывая пухлый альбом в черном переплете с красными кровавыми пятнами на обложке. - А это вот последние работы французских художников, - он открыл второй альбом - в пестром переплете. - Ну, а это немцы... - и кивнул на третий альбом - в коричневом переплете.
Смотреть начали с последнего. В альбоме были шестнадцать цветных репродукций с картин одного западногерманского художника, четыре пестрых пейзажа и несколько натюрмортов.
- Обратите внимание на печать, - ликовал Иванов-Петренко. - Не подумаешь, что репродукции! Настоящие
подлинники. Представляете: массовый тираж! За полмарки вы приобретаете полное собрание произведений художника. Что скажете?
- Печать действительно... - промямлил Пчелкин. Его неприятно поразила пестрота.
- А написано-то, написано-то как! Свободно, ярко, сочно! - с видом тонкого ценителя восклицал Юлин.
- Написано - да-а. Чересчур ярко, пожалуй, - не очень определенно сказал Пчелкин. - Рассчитано на дешевый эффект.
Ему никто не возразил, но никто его и не поддержал. Юлин, однако, съязвил:
- Зато наши наследники передвижников пишут серо и скучно...
Пчелкин предложил пригласить сейчас же Еременку - он баталист, ему и карты в руки. Осип Давыдович и его дочь обрадовались, и Николай Николаевич тут же позвонил по телефону Пете.
- Что же ты, голубчик, на совет не ходишь? - Дружески упрекнул он Еременку. - Работал? А сейчас, как я догадываюсь, отдыхаешь? Так вот, запиши адрес и бегом сюда. Интересное для тебя дело есть. Какое? Придешь, узнаешь. Да, да. Сейчас. Это совсем рядом. Через десять минут будешь здесь? Ну, вот и хорошо. Кто тут есть? Все друзья: Боря, Яша... Трубку Канцелю? Пожалуйста.