Тут стояли два книжных шкафа, кровать, столик с фотографией какого-то артиста и с разными фарфоровыми безделушками, тахта, покрытая большим текинским ковром, один стул, тумбочка с ночником и настольная лампа с лимоновым абажуром.
Диана усадила Еременку на тахту, неторопливо достала из шкафа небольшую головку из белого мрамора, поставила на край стола и спросила:
- Скажите, это хорошо или плохо? - Это был ее
портрет.
- По-моему, хорошо, - тихо ответил Петр. Диана улыбнулась, кокетливо затрепетала ресницами и, усевшись рядом с художником, сказала:
- А Борису и Ефиму не нравится. И папа говорит, что работа посредственная. А я считаю, что они неправы. Борис просто ревнует меня к автору, у папы странный вкус, а Ефим вообще не имеет никакого вкуса.
Петр слушал ее и задумчиво глядел на скульптуру. Он не решался спросить имя автора. Диана сама сообщила:
- Это подарок Яши Канцеля.
Она призналась, что Яша ухаживает за ней, но этот талантливый скульптор - скучный человек, ей не нравится его непрактичность в жизни. А в Вику влюблен поэт Яковлев. Вика же без ума от Бориса, а Борис увлекся какой-то искусствоведкой Люсей и на Вику не обращает внимания.
Диана говорила без умолку, порхая от одного завсегдатая папиного «салона» к другому. Люди они, по ее мнению, вообще добрые и спорят «ради спортивного интереса», от скуки. Но бывают у них и веселые, и чудные вечера, например когда Ефим читает свои стихи, или Вика исполняет романсы под аккомпанемент Дианы, или когда из Киева приезжает племянник Семена Семеновича Винокурова Геннадий Репин, талантливый художник и поэт, автор острых пародий, фельетонов и эпиграмм...
Тоскливые слова Дианы нагоняли на Петра скуку, а ее неожиданная откровенность, навязчивая доверительность смущали его и отталкивали. Воспользовавшись разговором об искусстве, он пожелал посмотреть альбом репродукций французских художников и под этим предлогом уйти, но с альбомом пришел Яша Канцель. Потом вошел
Борис и сейчас же принял на себя роль комментатора альбома. Сделав важное лицо, он стал говорить о творческих позициях неореалистов, которых, разумеется, считал бездарными фокусниками, и тут же продемонстрировал одну из репродукций. На желтом, песочного цвета, фоне - серозеленые пятна неопределенной формы. При весьма досужей фантазии их можно принять за кактусы в пустыне. Под произведением - загадочная подпись: «Иммиграция» А вот и другая мазня, называемая «Катастрофой». Куски металла, кровь, решетка, голова осла, расплюснутое колесо, кисть человеческой руки и еще что-то совсем уж непонятное, перемешанное в каком-то чудовищном хаосе.
- Название меткое - «Катастрофа», - усмехнулся Еременко. - Оно и определяет судьбу этих новоявленных реалистов.
- Собачий бред, конечно, - сказал Юлин. - Зато вот здесь есть чему поучиться! - И показал на картину, на которой расписаны куры с петухом в центре. Картина пестрила красками, от нее рябило в глазах, и Еременке почему-то вспомнились репинские слова об импрессионистах: «Я не могу долго смотреть на это разложение цветов: глазам делается больно сводить эти ярко-зеленые краски с голубыми полосами, долженствующие изображать тени».
- Чему же здесь можно учиться? - спросил Петр, недовольно морщась.
- Живописи, - самоуверенно ответил Борис. - Кто станет оспаривать, что написано великолепно? Как по-твоему, Дианочка?
- Красиво, - уклончиво ответила девушка.
- А красота - это и есть главное в искусстве! - торжественно провозгласил Юлин.
Еременко посмотрел в его полное, должно быть, размягченное лицо и неохотно возразил:
- А мне казалось, главное в искусстве - мысль, чувство, содержание.
- Боря - неисправимый эстет, - примирительно сказала Диана, улыбаясь влажными вопрошающими глазами. Но улыбка получилась фальшивой.
«Как это глупо!» - подумал Еременко и, взглянув на часы, начал прощаться. Диана ответила ему обиженным взглядом.
В это время вошла соскучившаяся по Юлину Вика, за ней, как тень, втиснулась долговязая фигура Ефима Яковлева. В маленькой комнате стало тесно. Диана пожаловалась, что Петр Александрович собрался уходить.
- Так рано? - Вика сделала удивленные глазки, -Мы вас не отпустим! Вы наш пленник.
- Да понимаете, Вика... - начал смущенно Еременко.
- Пойдемте в гостиную, - позвал Яковлев - Там обсуждаются мировые проблемы
Диана шла без особой охоты: «мировые проблемы» ей давно уже надоели. Когда подходили к двери гостиной, Еременко услышал:
- Не понимаю, зачем он вам? - раздраженно спрашивал Юлин-старший.
- Талантливый художник, - отвечал голос хозяина.
- Ну и что же?
- Пригодится...
Еременко остановился, пропустив вперед себя Бориса. В гостиной сидели Иванов-Петренко и Кирилл Маркович. Пчелкина и медика не было. «О ком они говорили?» - подумал Еременко. Ему стало невыносимо в этом «салоне», хотелось быстрей уйти. Но куда же девался Пчелкин? Ах, вот он. Николай Николаевич вошел, как всегда, с сияющей улыбкой. Кирилл Маркович встретил его вопросом:
- У вас дача с лифтом?
- У меня и дачи нет, и не желаю иметь, - расхохотался Пчелкин. - Предпочитаю ежегодно снимать. Меньше мороки...
- Это неразумно, - возразил Юлин-старший. - Дача тот же капитал.
- Кирилл Маркович - дачный бог, - шепнула Еременке Диана. - У вас нет своей дачи? Он вам может устроить. И недорого. - И тут же попросила: - Кирилл Маркович, помогите Петру Александровичу дачу построить. Художнику без дачи нельзя...
- Что ж, это надо обсудить. - Юлин-старший испытующе посмотрел на Еременку, очевидно ожидая, что тот уцепится за столь соблазнительное предложение.
- Так будем считать, дорогой Николай Николаевич, -заговорил Иванов-Петренко, преднамеренно заглушая все другие голоса, - что мы с вами договорились. Статью в энциклопедию я сдам после того, как вы с ней ознакомитесь.
- Надо надеяться, это будет отличная статья! - повернувшись к Пчелкину, торжественно произнес Яковлев.
- Будьте покойны, на этот счет у Осипа Давыдовича есть энциклопедический опыт. - Борис Юлии отодвинул стекло книжного шкафа и провел пальцами по томам Малой советской энциклопедии. - Тут многие статьи о художниках вышли из-под пера Иванова-Петренки.
Он хотел польстить сразу двоим - и Пчелкину, и хозяину дома, - но сделал это неумно. Еременко заметил, как по недовольному лицу хозяина пробежали синие тени. Осип Давыдович поспешно заговорил о другом:
- Мы с вами, Николай Николаевич, несем ответственность за их будущее, - Иванов-Петренко кивнул на молодых художников. - Надо помочь им преодолеть нашу национальную ограниченность...
Не успел Осип Давыдович закончить последнюю фразу, как Еременко уже вынул из книжного шкафа том Малой советской энциклопедии, полистал его, отыскал нужную страницу и пытливо спросил:
- Скажите, Осип Давыдович, а это не ваши ли семь строчек о Шишкине? - И, не дожидаясь ответа, прочел:
«Шишкин - живописец, пейзажист (даже не художник, черт возьми! - добавил от себя Петр), рисовальщик и гравер. Один из типичнейших представителей передвижнического натурализма семидесятых годов... Его живописи недостает света и воздуха». Как, Николай Николаевич? - спросил он Пчелкина. - Здорово, правда? Автору «Лесных далей», «Ржи», «Полдня» недостает, видите ли, света и воздуха! «Тем не менее Шишкин сыграл значительную роль в истории русского пейзажа, изображая скромную, незаметную природу севера, хвойный лес и его обитателей». Вот и все. Семь строк в энциклопедии.
- Я этого не писал, - поспешил отказаться Иванов-Петренко и сердито нахмурился.
- Издевательство, - негромко, но со злостью выдавил Яша Канцель.
Эта была едва ли не первая критическая фраза, сказанная им за весь вечер, и все настороженно и выжидающе посмотрели на него
- Нет, друг, это не только издевательство, - стараясь казаться спокойным, возразил Петр. - Это, если хотите, диверсия. «Передвижнический натурализм». Как вам это нравится? С Шишкиным заодно и передвижник Репин -тоже натуралист. Тот Репин, который сам о себе говорил, отвечая на травлю эстетов. «Всеми своими ничтожными силенками я стремлюсь олицетворить мои идеи в правде. Окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст. Действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры, предоставим это благовоспитанным барышням».
Юлин проклинал себя за то, что так необдуманно и некстати похвалил Осипа Давыдовича за «энциклопедический опыт». Но остановить Петра уже было невозможно. Говорил он тихо, спокойно, и в этом спокойствии было самое страшное:
- Обратите внимание: портрета Шишкина в энциклопедии нет. Зато статья о Сезанне с портретом. Не семь строк, а статья, целая статья в восторженном тоне. Причем специально подчеркивается, что Сезанн когда-то был реалистом, но, дескать, вовремя разочаровался, заявил, что реализм - не искусство, и ушел к импрессионизму.
- Потому и выпускают энциклопедию новым изданием, чтобы исправить подобные нелепости, - сказал Иванов-Петренко. Он как-то сразу вдруг весь преобразился.
Изящество его манер, сладкая учтивость и предупредительность - все растаяло, не оставив и следа. Густые брови его ощетинились, губы сжались, лицо стало сухим и жестким.
- Издание-то новое, да авторы старые, - глухо выдавил Еременко. - Заметку о Шишкине, может, исправят, а новый десяток бездарностей произведут в классики и протащат в энциклопедию.
В душе Пчелкин вполне одобрял Еременку, но на лице изобразил осуждение. Нельзя же так грубо...
Поспешно простившись со всеми, Еременко стал одеваться. Его не задерживали. Заторопился и Пчелкин. Его уговаривали посидеть еще, он придумал какую-то отговорку и вышел вместе с Еременкой. Они долго не находили слов для разговора. Горькая обида на Пчелкина и Канцеля кипела в душе Петра. «Зачем они меня сюда затащили?» Вспомнился случайно подслушанный разговор и особенно слова: «Талантливый... пригодится».
- Меня Борис пригласил, - ответил Пчелкин на немой вопрос Еременки. И, должно быть, поняв, что в его словах уж слишком прозвучали оправдательные нотки, добавил: -Осип Давыдович хотел переговорить со мной по поводу заметки в энциклопедию.