Еременко ничего не сказал, и Пчелкин, взглянув на него, воскликнул:
- А ловко ты его! Так и надо! - Петр хотел сказать: «Если так и надо, то почему же ты меня не поддержал?» Но сказал другое:
- Я убежден, что и о Шишкине, и о Сезанне писал именно он, Иванов-Петренко. А ты знаешь, зачем тебя приглашали? Ты им нужен потому, что ты талантлив, пригодишься... Я случайно слышал разговор.
Пчелкин неестественно, громко расхохотался, приговаривая:
- Тут, брат, ты что-то заливаешь...
В поведении Николая Николаевича было нечто легкомысленное и беспечное. Это возмущало и злило Еременку.
- Они мне нравятся, - весело говорил Николаи Николаевич. - Этакие пестрые, разные, не похожие друг на друга люди! Ей-богу, у них нескучно. Спорят, не соглашаются, мысли будят. А мы с тобой думать разучились.
- Ты говоришь «разные»? Я что-то не заметил. Вот разве только Яша у них другой. А все остальные говорят одно и то же, только разными словами. Оригинальные мысли у них? Какие же? Об отмирании батальной живописи? Да у них просто мозги набекрень!
Домой Петр пришел усталый, расстроенный и возбужденный. Тревожные мысли одолевали его. Позвонил было Павлу Окуневу: хотелось отвести душу, но того дома не оказалось. Достал из почтового ящика «Вечернюю Москву» и письмо. Почерк незнакомый, обратный адрес - Барнаул, в котором он никогда не был и никого знакомых не имел. Писал неизвестный молодой художник, просил совета. Еременку он называл своим учителем, очевидно, полагая, что Еременко - пожилой человек и маститый художник.
«Я прошел от Курска до Праги по дорогам войны, -писал неизвестный. - Столько повидал и перечувствовал, что сюжетами на всю жизнь запасся. Вернулся домой, начал работать, а мне в нашем отделении Союза художников говорят: “Военная тема отжила свое время”. Я считаю это недомыслием, куриной слепотой или же вредительством. По меньшей мере, это кощунстве над светлой памятью наших людей, отдавших свои жизни за свободу и независимость своего Отечества. Дорогой Петр Александрович! А ведь и молодогвардейцы, и Александр Матросов, и Гастелло, и тысячи безымянных воинов, в том числе и мы с вами, воспитывались на героике гражданской войны, брали себе в пример Чапаева и Щорса, Котовского и Лазо. Чапаевская тачанка, наверно, не раз вспоминалась нашим лихим танкистам... А разве сегодня опасность для нашей Родины совсем отпала? Нет, дорогой Петр Александрович! Нас просто хотят обезоружить».
Петр сел на диван и задумался. Удивляло, что этот незнакомый и далекий юноша думал так же, как и он сам. Почему же это? Ответ нашелся сам собой: естественное беспокойство за судьбу Родины. Вспоминались чьи-то слова, кажется, начальник студии говорил: «Всякий раз, когда над страной сгущаются грозные тучи, наши идейные враги переходят а наступление». Тонко подмечено!
Идейные противники... До нынешнего вечера это понятие для Петра было каким-то абстрактным. Во всяком случае, это было нечто далекое и неопасное. И вдруг он увидел идейных противников рядом с собой: внешне чистенькие, миролюбивые, добрые... Может, заблуждающиеся люди? А может, просто так - тля. Но ведь от нее - гниль, а она опасна для здорового организма.
Еременко снова подумал о Пчелкине. Неужели Николай Николаевич не понимает, что такое Иванов-Петренко и его «салон»? «Разные они, с ними весело, а мы с тобой думать разучились», - вспомнились его обидные слова. «Последнее - это в мой адрес, - рассуждал Петр. - О себе Николай Николаевич, конечно, другого мнения: он-де не разучился думать. Обидно: человек-то ведь талантливый. За Пчелкина надо бороться, быть может, еще не поздно.
Поговорить с ним надо непременно, серьезно. Вот только поймет ли он? Захочет ли понять?»
Этого Петр не знал. Не знал он, что Пчелкин отлично видел и понимал Осипа Давыдовича и всю его компанию. Но он считал себя «дипломатом» в искусстве, понимающим силу Барселонских и Винокуровых.
И Пчелкин давно решил: с ними ни в коем случае нельзя идти на конфликт, надо ладить - так удобней. Так советовала ему жена, умная дальновидная Линочка.
А Еременко решил прошибить стену, разрушить и развеять по ветру ее прах. Не головой, конечно. Хотя он еще не знал, как это сделать, но он был непреклонен в своем решении бороться, потому что, по его убеждению, «салон» Осипа Давыдовича - это гнойник, который надо вскрыть. Конечно, он и не думал, что бороться придется в одиночку, он знал, что за ним стоит большинство, что винокуровых ничтожная кучка. Хотелось прежде всего поделиться с Владимиром Машковым своими мыслями, рассказать о «салоне» Иванова-Петренки. Но Владимир был далеко, в колхозе. Павел и Карен? Но они сейчас слишком заняты своей картиной, и, потом, Окунев как-то смотрит на все эти вещи равнодушно. Его девиз - только работать. Работать и еще раз работать. А там хоть трава не расти. Он старался быть в стороне от борьбы, от принципиальных споров, считая их групповщиной.
Поэтому первым, с кем поделился своими мыслями Еременко, был начальник студии имени Грекова.
Этот пожилой непоседливый подполковник выслушал своего подчиненного на редкость внимательно и вопреки своему обычаю ни разу не перебил его. Только когда Еременко произнес последнюю фразу своего рассказа: «Меня это волнует и пугает», подполковник, покусывая карандаш - это была его привычка, - заметил:
- Волнует - понимаю. А вот пугает - чепуха. Нашел кого бояться.
- Ну все-таки...
- Да все вы преувеличиваете. Уголовников тоже некоторые слабонервные считают и сильными и храбрыми. А на самом деле это не так. И Оська (так он называл Осипа Давыдовича) тоже строит из себя непобедимого и всесильного. Пугает. А почвы-то под ногами у него и нет.
Подполковник сверкнул круглыми глубоко посаженными глазами, по худому болезненному лицу пробежала тень торопливой мысли. Неожиданно он предложил Еременко:
- А давай с тобой вместе статью напишем?
- О чем?
- О батальной живописи и о тех, кто мечтает о ее отмирании.
Еременко ответил не сразу. Задумался над серьезным предложением начальника. А тот продолжал:
- О воспитания патриотизма, об искусстве, которое зажигает сердца.
- Они говорят - общечеловеческие страсти.
- Старенькие космополитические реквизиты. Опять Оська решил в них нарядиться, - пояснил подполковник, который знал Осипа Давыдовича еще со времен АХРРа1.
- А мы скажем о советском патриотизме, - добавил Еременко, в голове которого уже созревал план интересной статьи.
- Да, о патриотизме. Правда, Оська и К° называют это «квасным патриотизмом».
И это несколько небрежное «Оська» делало в глазах Еременки Осипа Давыдовича совсем нестрашным и не таким уж всесильным. А подполковник тем временем достал из ящика письменного стола пачки старых журналов и газет со статьями Иванова-Петренки, Барселонского, Винокурова, испещренными красным карандашом.
- Вот здесь их кредо, здесь их лицо. А мы расскажем читателю, кто они такие и чего хотят, - сказал подполковник.
- А кто напечатает такую статью? - поинтересовался Еременко.
- «Красная звезда», - ответил подполковник.
А «салон» в это время был похож на потревоженный муравейник. Говорили все, кроме Яши Канцеля, и никто никого не слушал.
- Непостижимая ограниченность! - торжествующе и возбужденно восклицал Иванов-Петренко. - Реализм - Репин, Репин - реализм. Как будто весь реализм клином сошелся на Репине. Да если хотите, Репин и не такой уж гигант. Серов как художник выше Репина на две головы, тоньше и умнее. Константин Коровин и Врубель ушли вперед от Репина. Живопись Фалька - это уже новое слово...
- Браво, браво, Осип Давыдович! - дурашливо захлопал бледными руками Яковлев - Блестящий монолог! Но, к сожалению, немножко запоздалый, зрители ушли. А для нас он, увы, не нужен.
- Как сказать, - со значением отозвался Юлин, -Яша, наверно, придерживается иного мнения. - Он вытянул свои полные розоватые пальцы и стал внимательно рассматривать ногти.
Все взоры выжидающе обратились к Яше. Канцель негромко сказал:
- Борис имеет скверную привычку отвечать за других.
- А разве я неправ? - Юлин бросил на Яшу испытующий взгляд, в котором за игривым озорством просматривался вызов.
Остальные наблюдали за ними, изредка и тайком переглядываясь между собой.
Якову показалось, что обитатели этого «салона», связанные между собой чем-то общим, пока неуловимым для него и еще не совсем осознанным, в то же время недоверчиво следят друг за другом.
Иванов-Петренко подошел к Канцелю, стал с ним рядом, положил руки на бедра - это была его излюбленная поза - и, выставив подбородок, мягко, по-отечески, спросил:
- Что с вами происходит, Яша? Какая-нибудь неприятность? Вы в последнее время какой-то задумчиво-стесненный, все время молчите.
Канцель через силу улыбнулся и молча пожал узкими плечами.
- Ну, это не совсем так, Яша сказал свое слово об энциклопедии, - с подначкой заметил Яковлев.
- А тебе не понравилось? - Иронический взгляд Канцеля кольнул Яковлева и задел Юлина.
- Правильно, Яша, мы должны спорить, критиковать друг друга, искать истину. Разве здесь кто-нибудь кому-нибудь навязывает свое мнение? - Хозяин «салона» смотрел на Канцеля дружелюбно-снисходительно. -Ты считаешь, что я неправ, возражай, я буду рад. Только честно, искренне...
Сдерживая раздражение, Канцель заговорил глухо и с горечью:
- Хорошо, Осип Давыдович, я скажу. Быть может, не так, как здесь принято, но скажу, раз просите. Да, я не согласен, во многом не согласен с вами, Осип Давыдович. Но беда не в этом.
Он сделал паузу, споткнулся на слове и, волнуясь, хотел продолжать и не мог. Его захлестнул поток мыслей, к горлу подступил ком. Яша встал и, комкая в маленькой цепкой руке газету, прошелся по комнате.
- А в чем же все-таки ваша беда? - Это Иванов-Петренко спросил, и голос его прозвучал как-то необычно отчужденно в притихнувшем «салоне».