», - и, видимо, удалилась. В трубке слышались неясные голоса, потом легкий шорох и, наконец, - ее голос, негромкий, вкрадчивый: «Да?» Забыв поздороваться, Владимир спросил, все еще веря в возможность шутки:
- Вас, кажется, можно поздравить? - Она ответила не шутя и даже радостно:
- Да, спасибо. Представьте, я почему-то была уверена, что вы позвоните. Я даже поспорила тут...
Такого он, конечно, не ожидал; бросить бы трубку да выругаться, а он спросил:
- Кто же он?
- Как, разве вы не знаете? Один ваш хороший знакомый.
- Борис?
Она подтвердила милым, щебечущим, счастливым голоском.
- Желаю счастья, - глухо сказал он и положил трубку. Затем он лег на диван. В висках торопливо и тупо стучало: «Все кончено, все кончено». Теперь уж действительно навсегда. А где-то глубоко-глубоко, как пойманная птица, билась другая мысль: «Нет, нет, еще не все, еще не все!»
- Как это «не все»? - спросил он себя громко.
В комнату вошла мать. На лице и в глазах ее испуг:
- Что с тобой?
Он ответил, не решаясь поднять на нее взгляда:
- Ничего... Я немножко устал...
Она понимала, что он говорит неправду. Подошла ближе и, как в детстве, посмотрела на него ласково, но строго:
- С кем ты говорил по телефону?
Он поднял голову и смело встретил ее ясные глаза.
- Сегодня у Люси помолвка. - Мать не скрыла радости:
- Ну и слава богу. Поздравил? Ну и хорошо. Видишь, как у них - по-старинному, по-интеллигентному: вперед помолвка, а через год, поди, свадьба.
- Через год? - переспросил он. Вскочил и беспокойно зашагал по комнате. И вдруг достал картину «В загсе», поставил ее на стул. Ему почудилось, что девушка-невеста на картине чем-то напоминает Люсю. И его осенила мысль, от которой он сразу посветлел.
- Мамочка, ты не знаешь, в какой сегодня смене Коля Ильин?
- Да, кажись, с утра, - ответила она.
- Очень тебя прошу: пойдешь на завод, загляни к нему домой, скажи, пусть немедленно придет ко мне. Не застанешь дома, оставь ему записку. Хотя нет, не надо, я телеграмму дам.
На ходу набросил на себя пальто и убежал на почту. «Еще год! Еще целый год!» - стучало сердце.
Когда Владимир вернулся, матери уже не было дома. Сбросив с себя пиджак и накинув рабочий халат, он водрузил на мольберт картину «В загсе» и стал переписывать голову девушки-невесты. Делал он это с каким-то неистовством, похожим на ожесточение. Щурясь, отходил от мольберта, закрывал глаза, вызывая в памяти знакомый, до боли близкий образ, и снова писал... Когда в окно заглянул вечер, на картине, у стола регистраторши рядом со смущенным женихом, сидела Люся Лебедева, та Люся, какой он знал ее в самые счастливые минуты...
Коля Ильин долго не приходил, и Владимир уже начал нервничать: а вдруг телеграмма не застала его дома! Наконец звонок. Коля явился раскрасневшийся и дурашливо доложил:
- Прибыл по вашему приказанию, товарищ лейтенант!
Владимир принял шутку: по-военному вытянулся,
сделал строгое лицо и заговорил строго, раздельно:
- Вам, сержант Ильин, поручается ответственное задание. Поедете вот по этому адресу, - подал бумажку, - и доставите ценный пакет гражданке Лебедевой Людмиле Васильевне.
Коля щелкнул каблуками, как будто и в самом деле был военным, и отчеканил:
- Есть, товарищ лейтенант! Будет исполнено! А где же пакет? - уже по-штатски спросил он.
Владимир приподнял бережно упакованную картину.
- Вот пакет. Совершенно секретный. Вручить лично. Ответа не ждать. Придешь - расскажешь.
Коля ушел. В ожидании, пока он вернется, Владимир сел за пианино и заиграл «Аппассионату» Бетховена. Это была именно та музыка, которая соответствовала его душевному состоянию. Она то успокаивала и сосредоточивала, то вдруг вспыхивала ураганом неистовых чувств!
В квартире Василия Нестеровича Лебедева тоже гремела музыка. В просторной гостиной танцевала молодежь, задевая ноги Пчелкина и Иванова-Петренки, спорящих о путях развития советского прикладного искусства. А в скромно обставленном кабинете хозяина, удалившись от шума, вели беседу отцы невесты и жениха. Василий Нестерович был сдержан и грустноват, Марк Викторович в приподнятом настроении болтал о мировых проблемах, искусно «увязывая» их с покупкой дачи на черноморском побережье.
Невеста, жених и Диана Иванова-Петренко сидели на диване в Люсиной комнате и вели беседу о том, где лучше отдыхать: на кавказском побережье, в Крыму или на Рижском взморье. Говорили о будущем свадебном путешествии, составляли маршрут, Люсе эти разговоры были неприятны. Она думала о Владимире, о его звонке. К ее удовлетворению, беседу прервала Наташа, издательская подруга, сообщившая таинственно.
- Люся, там тебя какой-то мальчик спрашивает.
- По телефону? - глаза у Люси насторожены.
- Да нет, говорит, подарок принес.
- Мальчик? Подарок? - с наигранной ревностью переспросил Борис.
- Не волнуйтесь, Боря, это подросток, - успокоила его Наташа. - Или - как это у вас называется? - пацан.
В передней вокруг Коли Ильина уже стояли супруги Лебедевы и Марк Викторович. На их вопросы, что это и от кого, Коля не отвечал, говоря, что он хочет лично видеть Людмилу Васильевну.
Люся вышла стремительно.
- Вы ко мне? - нетерпеливо спросила она Колю, узнав его по портрету, который видела у Владимира. Она уже поняла, от кого подарок, и когда Коля сказал: «Это вам!» - и протянул ей громоздкий пакет, она растерялась и забыла поблагодарить за подарок. Лихорадочными движениями она стала распаковывать картину прямо тут же, в передней. Гости толпились вокруг.
Первым узнал картину Борис. Лицо его позеленело.
- Наглая выходка, - процедил он. Люся услышала, но не подала вида. Лидия Константиновна, смекнув, в чем дело, не на шутку забеспокоилась.
Между тем картина была водружена на стул, и Николай Николаевич Пчелкин уже успел произнести свою излюбленную оценку:
- М-да, ничего! В ней что-то есть! - Иванов-Петренко, видевший картину впервые, искренно сказал:
- Недурно? Кто автор?
- В таких случаях следует говорить наоборот: сначала спросить, кто автор, а уж затем давать оценку, - хитро подмигнул Пчелкин. Он-то знал имя автора и понимал, какое щепетильное положение создается.
- Великолепно! - прощебетала Наташа. - Вот это подарок! Люсенька, ты здесь как живая! Ну, знаешь, плакать хочется, до чего хорошо! - И она обняла и поцеловала Люсю. - Жаль только, - добавила она, - что жених ни капельки не похож на Бориса.
- В этом не моя вина, Наташенька, - кисло проговорил Борис, скорчив улыбочку незаслуженно обиженного человека.
Его позвала Люся - украдкой, глазами и еле заметным кивком головы. Он пошел за ней в ее комнатку неторопливой, независимой походкой. Люся вошла и села на тахту, возбужденная, настороженная.
- Боря, сядь рядом, - ласково попросила она. Он молча присел подле. Она взяла его руку, посмотрела ему в глаза с какой-то доверчивой и умоляющей покорностью, спросила тихим, ослабевшим голосом: - Ты обижаешься?
- А ты? - в свою очередь спросил он, сделав удивленные глаза. - Нас оскорбили нагло, грубо. Подарить вещь, которую забраковали на худсовете, - это такой плевок!
Люся болезненно сморщила свой тонкий красивый носик и предупредительным жестом остановила его:
- Боря, не надо так. Это неправда. Ведь ты же хорошо знаешь Владимира Ивановича. Клянусь чем угодно, что он это сделал по простоте душевной.
Уже в этот миг она почувствовала, как что-то еще не совсем понятное, но опасное рождается в ее душе. Она боялась, что все может вылиться во что-то нехорошее, а возможно, и страшное, но ничего не собиралась предпринимать, чтобы не допустить этого страшного.
- Нужно вернуть! - энергично сказал Борис. - Немедленно вернуть эту халтуру самому халтурщику!
Ей хотелось крикнуть: «Это не халтура! Это чудесное произведение искусства!» Но она только умоляюще попросила:
- Не надо, Боря...
О, как дорого стоило ей, привыкшей командовать и приказывать, эта фраза! И Борис это понял, вернее - угадал.
- Хорошо, - сказал он сухо и отчужденно. - Но, я надеюсь, ты не возьмешь эту дрянь с собой, в наш дом?
Как он потом жалел, что сказал эти слова! Люся вдруг вся переменилась в лице, побледнела, и до предела натянутая в ее душе струна лопнула.
- Не беспокойся, - сказала она тихо, глядя в сторону, - в твой дом никогда и ни за что я не внесу эту картину. Она останется вот в этой моей комнате. - Встала и, не оглядываясь, вышла.
Через минуту она вернулась с молотком, забралась на стул и стала вбивать гвоздь, чтобы повесить картину. На стук собрались гости. Николай Николаевич, а затем и Василий Нестерович хотели помочь Люсе. Она не разрешила: «Сама все сделаю». И действительно сделала.
Когда картина была водружена на стену напротив тахты, Люся взглядом победителя посмотрела на Бориса и вдруг поняла, что он ей чужой, что все здесь чужие и что помолвка - это не больше как маскарад, глупый и нелепый. Она поняла это лишь сейчас, поняла поздно, удивилась, обрадовалась, и ей захотелось сообщить об этом открытии самому близкому из присутствующих.
Таким был только отец. Ей хотелось броситься ему на грудь и зарыдать, но она знала, что не имеет на это права: он же предостерегал, а она его не послушалась... И она взяла себя в руки. Все увидели внезапную перемену в ней: движения стали резкими, угловатыми, лицо ожесточилось, в глазах засверкали недружелюбные огоньки.
Борис понял, что пересолил, и теперь не знал, как все сгладить. Взглядом он дал понять всем, чтобы их оставили вдвоем. Гости удалились, но Люся задержала Наташу:
- Не уходи, Наточка, побудь со мной...
Наташа осталась, догадываясь, что Люся не хочет сейчас говорить с Борисом, должно быть, боясь, что объяснение это выльется в бурную сцену. Люся уже ясно чувствовала, что ей не придется уходить из этой комнаты, которая теперь казалась ей особенно милой. Да и полно, любит ли она Бориса? Ведь он для нее чужой человек. И самое слово «муж» применительно к нему звучит холодно: муж, чуж, чуженин... Да, конечно, лучше это сделать теперь, чем потом. Собственно, в этом, пожалуй, и есть единственный здравый смысл помолвки, которую предложил Борис и на которую она неохотно соглашалась. «Что еще за вздор придумал?» На что Борис невинно отвечал: «Так, вроде карантина».