В этот момент снова мелькнул поблизости Пчелкин. Наверно, он принял и эту фразу на свой счет.
Большое патетическое полотно, написанное бригадой Пчелкина, вызывало должное одобрение критиков. Вокруг соседних работ шли споры, сыпались остроты и язвительные замечания. Спорили о пейзажах Вартаняна, о его необычно ярком, солнечном колорите, спорили о «Маяковском» Окунева, восхищались картиной Машкова. А чей-то монотонный голос философствовал:
- Вот наглядный результат мести искусства живописцу, который пытается слепо идти за литературой, заимствовать и копировать ее темы, идеи и сюжеты. Короче говоря - иллюстрировать. У живописи свои законы, свои рамки и свои возможности. А молодой художник... - Ах, это же говорит Семен Семенович! Вот он нагнулся, чтобы взглянуть на этикетку, и продолжал: - П. Окунев не хочет этого понять. Картины не получилось, потому что тема и сюжет не для живописи.
Бритоголовый человек в мятом, хотя и дорогом костюме поддержал критика:
- Этот Маяковский - просто выдумка. Здесь нет даже приблизительного портретного сходства с живым Владим Владимычем!
- Говоря о сходстве, не слишком ли вы много на себя берете? - возразил Машков.
- Представьте себе - нет! - Самоуверенная улыбочка скривила тонкие губы бритоголового. - Мы, друзья и соратники Владим Владимыча, знали его не таким.
- Слышали? Соратник Маяковского объявился! -сказал кто-то из толпы вполголоса не то с иронией, не то с удивлением.
Эта неожиданная реплика побудила Владимира еще на одно замечание:
- Теперь у Маяковского много соратников и друзей объявляется. Одни кормятся его именем, примазываясь к его славе, другие наживают себе литературный капитал на «защите» Маяковского от мнимых противников... А где вы, соратники, были в ту пору, когда «банда поэтических рвачей и выжиг» травила поэта?
- Небось подсюсюкивали Авербаху, - добавил Павел Окунев.
Винокуров залился багрянцем, тряхнул по-петушиному головой:
- Ну, знаете ли, молодой человек!..
Новые работы Барселонского вызывали недоумение. Зрители спрашивали друг друга: «Неужели это писал один и тот же человек?» Это же недоумение выразил вслух и Владимир:
- Не понимаю, где настоящий и где случайный Барселонский
- Нельзя судить так прямолинейно, - сказал Павел. -Это, брат, не мы с тобой, это человек сложный...
Еременко насмешливо сверкнул глазами:
- Сумбурное и манерное еще не значит сложное. И потом, как можно выставлять все без разбора: и хорошее и плохое?
- А что поделаешь, если хорошего слишком мало? -раздумчиво проговорил Карен.
Ему не ответили. Еременко улыбнулся с лукавой иронией, словно кого-то дразнил. Окунев смотрел на картины поверхностно, с безразличным видом, занятый своими мыслями. Владимир молча стоял у картины «Мародеры». На картине - небольшой городок после недавнего боя. Дымятся развалины. На улице - подбитый танк, трупы людей. На ступеньках полуразрушенного дома фашистские солдаты делят «трофеи», снятые с убитых: часы, сапоги, похищенные домашние вещи, среди которых - детская кукла...
- Страшная картина! - заключил Карен.
- А бьет мимо цели, - добавил Петр. - Смотреть ее нельзя. Вместо ненависти она вызывает чувство брезгливости.
- Типы мародеров слишком окарикатурены, - заметил Павел. - А помните, что-то подобное есть, кажется, у Верещагина?
- Ну как же, в Киевском музее! Так и называется: «Мародеры», - подсказал Петр. - Но там на поле боя турки обирают трупы русских воинов. И как написано! Там мародеры внешне, как люди, без малейшего намека на карикатуру. Они делают хладнокровно свое обычное гнусное дело.
- Значит, эти «Мародеры» неоригинальны, - заметил Карен и спросил: - Ну, а что же у Барселонского нового, своего?
- А этого тебе мало? - Владимир с усмешкой показал на пестрые пейзажи, акварельные портреты, каких-то хлыщей и модниц, зеленоволосых, фиолетовоносых и оранжевощеких. - Было бы лучше, если бы Лев Барселонский остался художником одной хорошей картины - «Счастье Марии Ткаченко», - которой здесь нет.
Две пожилые дамы обернулись в его сторону с презрением. Они как раз восхищались зеленоволосыми и оранжевощекими портретами. Окунев посоветовал Еременке:
- Говори, Петя, потише, не накликай гнев поклонниц, которые без ума от этих дырявых сараев, поваленных заборов и грязных луж.
- Вы что, серьезно? - спросил вдруг откуда-то появившийся Борис. - Изумительные полотна! Да кто ныне у нас так пишет? Чудесные пейзажи!
Пейзажей было хоть отбавляй, в разных вариантах: «После дождя», «Перед дождем», «Дождь прошел», «Утро», «Вечер», «Полдень».
- Попробуй докажи, что это утро, а не вечер, - заметил Машков, но Карен возразил ему:
- Ты слишком уж строг, Володя. Написано недурно, старик умеет... А что утро от вечера не отличишь, так ведь и у других...
Еременко перебил его:
- Поленовские пейзажи, например, вовсе не нуждаются в этикетках, а тут докажи, что это утро или полдень. И вообще, кому нужно такое искусство? Вон тем снобам?
Вокруг приятелей собралась порядочная толпа зрителей. Вдруг один из них, пробравшись поближе к Еременке, спросил:
- А, собственно, какое вы имеете право выступать от имени народа? Кто вас уполномочил?
Это был поэт Ефим Яковлев, завсегдатай «салона» Осипа Давыдовича Иванова-Петренки.
- А разве он выступает? - вмешался Окунев. - Он просто вслух говорит свое мнение. Вам обидно, что товарищ не разделяет ваших восторгов? - И повернулся к Яковлеву своей широкой спиной.
В толпе начинали гудеть: «Это безобразие!», «Хулиганство!»
А Лев Барселонский, торжественно-величавый, усталый, с воспаленными глазами и преувеличенным равнодушием на лице, стоял поблизости, беседовал с одним из своих приятелей и делал вид, что не слышит своих хулителей. Борис Юлин, косясь в сторону Барселонского, сказал друзьям:
- Нельзя ли потише... Лев Михайлович все слышит!
- Пусть! - возразил Владимир. - Тем лучше для него. А я не собираюсь ни от кого скрывать своих мнений. О любви и неприязни я прямо говорю.
- И давно ты таким стал? - Борис с вызывающей улыбкой наступал на Машкова.
- Представь себе, в этом году.
- Свои симпатии и антипатии вы можете высказывать дома, а здесь они никого не интересуют, - снова вмешался в разговор Ефим Яковлев.
- Вас-то, выходит, очень даже интересуют, - ответил Владимир.
Поблизости оказался академик Камышев.
- Здравствуйте, Михаил Герасимович! - кинулся к нему Юлин. - Вы, должно быть, слышали наш спор, рассудите, скажите свое мнение о новых работах почтенного Льва Михайловича.
- А зачем вам мое? Надо свое иметь! А что касается спора, то я голосую за спор. Мы очень мало спорим и еще меньше критикуем друг друга. - Старик встряхнул пышной, хорошо сохранившейся к семидесяти годам шевелюрой и, заметив Владимира, сказал в его сторону:
- Вот он замечательную картину из деревни привез. Прямо-таки кусок сегодняшней жизни. Надо выходить из мастерских на волю, на простор. Тогда меньше будет худосочных, парниковых выдумок.
Сказав это, Камышев красноречиво провел глазами по работам Барселонского и двинулся в следующий зал. Юлин поспешил за академиком.
Карен покачал головой, приговаривая:
- Видали, Борька-то петушком, петушком...
- Подлизывается. На это он мастер, - сказал Павел.
А Барселонский щедро раздаривал направо и налево
поклоны и покровительственные улыбки. Владимир нашел, что с его лица исчезла деланная усталость, в глазах блестели холодные и недоверчивые огоньки. Он, должно быть, понимал, что ожидаемого триумфа не получилось, но не хотел подавать вида, принимая как должное дежурные комплименты знакомых художников, литераторов и артистов. Владимира удивляло, как этот желчный, раздражительный старик может так спокойно и весело держать себя, когда всем ясно, что работы его не нравятся публике.
- Великий артист, этот Лев, - сказал он Окуневу. Павел не понял его слов и возразил:
- Ничего тут ни артистического, ни нового. Просто изнанка модернизма. - Еременко добавил:
- Гвоздь выставки оказался ржавым.
Ни смотреть на «шедевры» Барселонского, ни, тем более, говорить о них больше не хотелось, и друзья гурьбой перешли в другой зал.
К картине Машкова нельзя было протолкаться. Ее хвалили. Владимиру запомнилась фраза худощавого человека в очках с золотой оправой. Он внушительно говорил пожилой полной женщине:
- На этом полотне - печать глубокой мысли и большой любви к человеку.
- А что, верно ведь? - согласился Петр.
Но тотчас же они услышали совершенно другое:
- Слабовата по живописи. Однотонна. Желтизны много...
И в другой стороне голос:
- Главный герой - на втором плане, это нехорошо...
Еременко не выдержал:
- Ерунда какая! У Иванова Христос на пятом плане, но все взоры обращены к нему.
На громкий негодующий голос Еременки обернулся человек, хуливший картину «Прием в партию». Лицо его ничего не выражало: глубоко вставленные маленькие мутные глаза, серые, помятые щеки, жиденькие черные брови... Разве только о пестрый галстук мог споткнуться взгляд. Взглянув на него, Еременко процедил:
- Вот такие часто и навязывают свои мнения худсоветам.
Пошли дальше.
Владимир остался. Ему хотелось послушать мнение зрителей.
- Уже все ясно: успех полный, - убеждал Петр.
- Что ты! - воскликнул Владимир. - Не слыхал разве?
- Пустяки, - уверил Еременко. - Подумаешь, какой-то плюгавый критикан сболтнул сам не зная что!
Но Машков не был склонен пренебрегать критическими замечаниями.
- Вспомни, - попросил он Еременку, - как Гоголь относился к критическим замечаниям людей враждебных. То, чего не заметит благосклонный глаз друга, то не пропустит озлобленный, пристрастный глаз недруга.
- Умная мысль, - поддержал Карен.
- А Пчелкин поступил несерьезно, - вдруг сказал Павел. - Зачем выставил «Горького на Волге»? Ведь говорили ему, что вещь не доработана. Прямо носом ткнули в недостатки. Тут уж действуй по пословице: «Коль двое говорят, что ты пьян, - ложись спать».