Осип Давыдович умел слушать «самого Льва» не перебивая, с острым вниманием. Барселонский сделал длинную паузу и, не говоря ни слова, порылся в газетах, быстро нашел нужный номер и протянул гостю. Осип Давыдович развернул газету, но читать не стал.
- Я не знаю языка. В чем смысл этой статьи?
- Смысла не много. Но есть один пикантный тезис -о несостоятельности теории соцреализма как творческого метода. Короче, это звучит так: соцреализм - выдумка Сталина, Жданова и Горького; как творческий метод он себя не оправдал на практике; весь так называемый расцвет советской литературы и искусства на поверку оказался блефом, ибо они служили только культу Сталина.
- М-да, смело, очень смело, я бы даже сказал - отчаянно, - покачал тяжелой головой Осип Давыдович. - Хотя и далеко не бесспорно.
- Смело с точки зрения вчерашнего дня. А сегодня это уже обычно, в порядке вещей. Времена меняются, любезный друг. Медлить преступно. И не мы с вами сочинили мудрый девиз: куй железо, пока горячо. Нужно добиваться пересмотра партийных решений о литературе и искусстве. Это раз. - Лев Михайлович нахмурился, точно для отражения удара выставил вперед узкий в морщинках лоб, оттопырил нижнюю губу, умолк, выжидая, когда закрепятся в памяти собеседника сказанные им слова, прикрыл глаза дряблыми веками в синих прожилках. Посмотрел в глаза Осипа Давыдовича и с доверительной прямотой продолжал:
- Соцреализм надо серьезно подправить, во всяком случае расширить его границы до Фалька и дальше. И вооб -ще, соцреализм - это не метод, это скорее мировоззрение.
Осип Давыдович запоминал установки Барселонского, изредка косясь на собаку, вытянувшуюся у ног хозяина. По лестнице спустился в гостиную здоровый мордастый парень Жора - шофер Барселонского. Он без слов кивнул Осипу Давыдовичу и вышел в сад.
Барселонский подложил в камин еще три сухих березовых полена и, выждав, когда с веселым шумом, ежась и завиваясь, вспыхнула береста, продолжал, раскуривая трубку: - Нужно смелее идти к вузовской молодежи. Именно к ней.
* * *
Борис Юлин сидел в своей просторной мастерской и нетерпеливо поглядывал на большие старинные часы с мелодичным боем. Мягкий процеженный свет падал сверху из большого стеклянного фонаря на два мольберта, стоявшие посредине мастерской.
Стены увешаны цветами и натюрмортами юлинской работы (чужих работ, кроме некоторых нужных ему репродукций, Борис не терпел). Свои же пестрые этюды висели у него на московской квартире, и на подмосковной даче, и на второй даче Юлиных в Сухуми, недавно построенной и записанной на имя жены Бориса - Нины. В мастерской же, подальше от глаз жены, висели две пикантные картины. На одной из них изображалась обнаженная белокурая девица. Она стояла во весь рост, беспечно улыбаясь, и мохнатым полотенцем вытирала розовое, распаренное ванной, упругое тело. Борис писал ее с натуры в ванной своей мастерской, писал долго... Он звал ее Наденькой, ей было девятнадцать лет, она училась на первом курсе какого-то института. А может, и не училась...
Борису нравилась эта картина не меньше, чем сама натурщица, теперь уже вышедшая замуж. Он верил: когда-нибудь картина эта украсит залы Третьяковки, а может, и Лувра.
На второй картине перед развалившимся на тахте пьяным гитлеровским офицером стояла со связанными за спину руками девушка, брюнетка, лет двадцати. Темные, как ночь, волосы ее растрепаны, большие черные глаза извергают ненависть и презрение к насильнику. Девушка была в одной сорочке, сползшей с плеч и обнажившей юную грудь. Лицо овальное, с тонкими правильными чертами. О, эта натурщица стоила Борису недешево, но зато какая память!..
Борис теперь ждал Аллочку, с которой познакомился позавчера, а вчера уже начал писать ее портрет. Она приглянулась ему на стадионе в Лужниках в послематчевой сутолоке. Ах, какая это прелесть, свежесть, небесное созданье!
- Простите, пожалуйста, - заискивающе, с деланной робостью пролепетал Борис, остановив немножко смутившуюся девушку, - простите, что я вынужден к вам обратиться вот так... Я художник, пишу сейчас большую картину о молодежи. И мне очень хотелось бы написать вас, ваше лицо...
Он обрывал фразу, строил глаза, полные восторга и мольбы. И стоило девушке лишь открыть рот, как он стремительно перебивал, пытаясь обезоружить ее:
- Ну что вам стоит - два-три сеанса по два часа. Получите свой портрет.
Девушка сначала краснела, отказывалась, правда, нерешительно, смущенно, но соблазн увидеть себя на картине и получить свой живописный портрет был столь велик, что она наконец согласилась. Борис записал ее телефон. Заманил к себе в мастерскую, но был отменно корректен и ласков при первом сеансе. Так было сперва и с Наденькой, и с Нелли, и другими. А эту звали Аллочка. В награду за первый сеанс он уговорил ее принять подарок - дорогие духи и набор шоколадных конфет.
И вот, Аллочка пришла на второй сеанс. Юлин обрадовался, усадил ее, взялся за палитру, но вскоре пожаловался:
- Не в ажуре я сегодня, Аллочка. Такое у художников иногда случается. - И с преувеличенным огорчением отложил в сторону палитру и кисти. - Напишем, времени у нас пропасть. В самом деле, зачем вам на год искать работу? Приходите ко мне в мастерскую, я буду вас писать, вы будете готовиться к экзаменам в институт. Здесь, в мастерской, есть все условия. Больше вы не заработаете, чем я вам буду платить. Тысячу в месяц хотите?
Она улыбнулась и отрицательно качала пышной короной русых волос. Подумав, сказала:
- Весь год на один портрет? - голос мелодичный, душевный.
- Зачем один? В разных вариантах. И ростовой, и в другом платье, в другой позе.
- Это неинтересно. Вам скоро надоест.
- Ну что вы, Аллочка. Вам этого не понять. - Он со значением вздохнул. Затем, решив приближаться к делу, сказал:
- Заниматься можете на антресолях. Там у меня библиотека. Или еще лучше - в комнате отдыха. Я вам не показывал - у меня здесь есть комната отдыха. Посмотрите, пожалуйста.
Он открыл дверь, ведущую в небольшую комнатку без окон. Там стояла широкая тахта-лира изделия рижских мебельщиков, на полу - мягкий китайский ковер. Небольшой столик, на котором стояла бронзовая лампа с шелковым абажуром, увенчан хрустальной вазой с фруктами и бутылкой «Хванчкары».
На стенах - цветные фоторепродукции обнаженных женщин: «Даная» Рембрандта, «Венера» Джорджоне, рубенсовская «Сусанна», брюлловская «Вирсавия» и, конечно, ренуаровская молодая дама, сидящая спиной к зрителю с мягким поворотом головы.
В углу комнаты стоял телевизор, нисколько не нарушая интимного уюта этого «укромного убежища художника», как любил выражаться Борис.
Усадив девушку на тахту, Юлин налил вино в рюмки и негромко, проникновенно предложил:
- За нашу встречу, Аллочка.
Он глядел на девушку недобрым, бесстыжим взглядом, изучал ее. Аллочка отпила глоток, вино понравилось, и она допила до дна. Он снова наполнил бокалы. В большой комнате звонил телефон. Борис не подходил, точно не слышал.
- Там звонят, - напомнила Аллочка.
- И пусть. Нас ничто не должно тревожить. Правда? -сидя рядом с ней на тахте, он пробовал взять ее руку.
Она не позволила. Спокойно, не выходя из глубокой задумчивости, сказала:
- Не надо, Борис Маркович, не забывайтесь. - Ему хотелось знать, где сейчас бродят ее мысли, чем заняты. Он предложил выпить за счастье. Она улыбнулась и отказалась: должно быть, не верила в счастье, которое предлагал ей самодовольный художник.
- Вот как раньше могли писать. Условия были, -пожаловался Борис, указывая глазами на репродукции обнаженных женщин. Она смущенно молчала. - Теперь так не могут. Тренировка нужна. А где сейчас найдешь у нас девушку, которая согласилась бы позировать вот в таком виде?
- Однако вы находите, - Алла резко поднялась, кольнула его презрительным взглядом и, ничего не сказав, покинула мастерскую.
«Сорвалось! Какая досада», - Борис поморщился. Он вернулся в свой укромный уголок.
Недопитое вино и фрукты в хрустальной с серебряной оправой вазе казались неуместными. В памяти искрой сверкнуло сожаление о парфюмерном и шоколадном наборах. Фу, какая чепуха. Он не настолько мелочен, чтоб жалеть о скромном подарке, истраченном понапрасну. Он никогда не отличался расчетливостью - так ему не однажды говорил отец. Упорхнула птичка - вот что возмущало и злило Юлина.
Он вошел в зал и с шумом открыл окно. На дворе было тепло.
Горечь и разочарование, вызванные вероломством Аллочки, Борис Юлин попытался загладить приятными воспоминаниями о плавании вокруг Европы минувшим летом. Мысли его потревожил телефон, звонок был длинный, как обычно звонит междугородная. Он взял трубку. Звонила жена.
- Где ты был? Тебя с утра разыскивает Осип Давыдович. Что-то важное, - сообщила Нина.
- Меня не было в мастерской, - солгал Борис. - Я позвоню ему.
- Его сейчас нет дома. Он просит тебя заехать к нему домой к шести часам. Вечером я буду ждать тебя у папы.
- А если я задержусь у Осипа?
- Все равно я буду ждать тебя. Обязательно заезжай за мной.
Борис Юлин женился на Ниночке не зря. Девушка обладала многими достоинствами... В ней ему нравилась не только привлекательная внешность. Нина была наделена тонким умом и мягким, податливым характером. Она получила хорошее воспитание. Как-никак, отец - профессор, мать - в прошлом преподавательница музыки. Старший брат Нины погиб на фронте, средний - летчик, лейтенант, служит на Дальнем Востоке. Ниночка, восторженная, романтически настроенная девушка, любила в Борисе прежде всего художника. Она считала большим счастьем выйти замуж за деятеля искусства. Заветная мечта сбылась, муж оказался художником, да еще и знаменитым. В талант его она верила преданно и слепо. Боря не может быть посредственным, Боря необыкновенный, Боря - самородок. Во всяком случае так говорили люди, понимающие толк в живописи, даже такие бесспорные авторитеты, как Барселонский, Пчелкин, Иванов-Петренко.
Нина боготворила Бориса. О его изменах она даже не подозревала. Это было вначале. А потом? Потом она делала вид, что ничего не подозревает. Так было спокойней. А покой семейной жизни - это не так уж мало. После окончания университета она год «отдыхала». Зат