ем ее устроили на работу на радио. Нина была довольна - работа интересная, тоже связанная с искусством.
Нина часто навещала своих одиноких стариков, живших в новой квартире на Ленинских горах. Она даже подумывала перебраться к ним вместе с мужем, но в таком случае вставал неприятный вопрос: а как быть со своей отдельной двухкомнатной квартирой, полученной совсем недавно и с большим трудом? Делать обмен Борис не хотел: у тестя есть наследник - сын.
Нина приехала в квартиру отца вечером после работы. Профессор только что вернулся из университета и был чем-то недоволен, к огорчению дочери.
Борис был в мире и дружбе с жениными родителями. Его здесь всегда встречали, как родного. Он заехал за Ниной в десятом часу. Его ждали к чаю, не садились за стол. Зять от чая отказался.
В машине Нина приласкалась к Борису и поцеловала его.
- Скажи мне спасибо: я устроила радиопередачу о Генке Репине. Прямо из его мастерской. - Борис благодарно кивнул и дал себя поцеловать еще раз. Нина защебетала: - Нам предлагали передачу об Исааке Бродском и Якове Канцеле, говорят, был такой скульптор.
- Ни в коем случае, - сурово возразил Борис. - Исаак Бродский был первым служителем культа Сталина. Это не художник, а ничтожество.
- Хорошо, хорошо, Боренька, мы это поломаем. А Яков Канцель?
Пухлая физиономия Юлина брезгливо скривилась:
- Ну с какой стати вспоминать о нем? А за Гену еще раз спасибо. Ты у меня умница, Нинок.
И Нинок, обладавшая слабой волей и сильными страстями, прильнула к нему, вовсе не догадываясь, что за бурной деятельностью мужа скрывается натура хищника.
Сегодня Борис был радостно возбужден, и восторг свой ему хотелось с кем-то разделить: хотелось говорить, спорить, доказывать. Нина для этого случая не годилась -она не умела с ним спорить, всегда соглашалась, а он жаждал острого разговора, чтобы выплеснуть все, что бурлило и клокотало в нем. И он снова обратился к тестю:
- А вы читали в «Новом мире» роман «Чей хлеб едим мы»? Нет? Грандиозно, черт побери! Журнал нельзя нигде достать!..
- О чем роман? - полюбопытствовал профессор.
- Об одном изыскателе, - живо ответил Борис. - Но дело даже не в нем, а вообще... в более широком плане, в системе взглядов.
- Ну и что ж утверждает автор? Он отвечает на вопрос, чей хлеб едите?
- Да дело ж не в том, - недовольно поморщился Юлин - Хлеб мы, в общем-то, свой едим.
- В общем-то, да, конечно, - в тон вставил тесть.
- Это только начало! - патетически воскликнул зять.
- Начало чего?
- Новой литературы и вообще нового духа.
- Не всякое начало есть начало, - философически заметил тесть. - Бывает, что в самом начале и конец заложен. Начало и конец.
- Ну нет. «Новый мир» оправдывает свое название. Вот погодите, ягодки еще впереди. Опубликуют новый роман Пастернака, который потрясет!.. Это будет бомбочка!..
- И что ж он потрясет? Какие основы? - подначивал тесть.
- Все! - Увлекшийся зять не хотел понимать иронии оппонента.
- Пастернак? Травка такая, вроде петрушки? Не может быть. Фамилия-то уж больно никчемная. Когда-то поэт был такой, вирши заумные сочинял.
- Он самый - Борис Леонидович Пастернак.
- Вон оно что! Оказывается, жив еще. И даже роман сочинил. Стишки бросил, на прозу перешел. Ну, если тот, то не страшно, не потрясет. Силенок не хватит.
- Да вы знаете, что это величайший поэт эпохи? - горячился Борис. - Его имя произносят стоя поклонники его.
- Как гимн?
- Да, если хотите, стихи его - это гимн нашей поэзии.
- А может, вы доставите мне удовольствие, споете этот, ну как его... гимн вашей поэзии? Или прочтете?
- Я понимаю, вы смеетесь. Смеетесь потому, что не знаете его поэзии.
- Хочу знать, Боренька, жажду. Я вас слушаю.
- Слушаете? Пожалуйста:
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь,
И в них твоих измен горящую струю,
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Рыдающей строфы скупую горечь пью.
- Тубероз? Это что ж такое? - перебил профессор. -Измен горящая струя. Почему именно горящая? С таким же успехом могла быть болящая, молящая, летящая, гнетущая, светящая, свистящая, цветущая, весенняя, осенняя, еловая, сосновая, дубовая. Смысла все равно никакого.
- Да как вы можете иронизировать! Это кощунство! - кричал Борис, мечась по комнате. - Это понять надо! Это гениально!
Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,
У которой суставы в запястьях хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,
У которой гостят и гостят и грустят...
Прочитав эти строки, Борис сделал паузу, блаженно закатил глаза и произнес эффектным полушепотом:
- Это музыка слов, волнующая...
- А чего тут волноваться? - перебил его пафос тесть. - Живет с карточкой и пусть живет, если это доставляет ему удовольствие. Кому нравится поп, а кому... карточка. Нет, Боря, не волнует меня гимн вашей поэзии. Петь его при народе даже и неприлично. А не то что стоя... Нет, разве что лежа.
Борис не выдержал такого «кощунства» и, не желая спорить больше, ушел в комнату жены.
На другой день в тесном коридоре Московского союза художников Карен Вартанян встретился с Борисом Юлиным. На полном гладком лице Бориса - праздник и ликование. Он первым окликнул Карена торжествующей фразой вместо обычного приветствия:
- Это здорово, старик!
- Что именно? - настороженно спросил Карен.
- Ты газеты читаешь?
- Читаю. А ты, собственно, что имеешь в виду?
- Появляются неплохие статьи о свободе творчества.
- Не понимаю.
- Видишь ли, Каренчик, церковь, как известно, у нас отделена от государства. А искусство - оно тоже вроде храма Божьего. Недаром говорят: святое искусство, - начал Юлин не слишком мудреными загадками, но Карен хотел заставить его высказаться до конца. - Я что-то не совсем понимаю тебя.
- У Ленина есть замечательные высказывания о свободе творчества, о внимательном, бережном отношении к художнику. Творчество - дело тонкое, и любое постороннее вмешательство наносит только вред.
- А-а, вот ты о чем. Тогда изволь тебе напомнить о том, что у Ленина есть замечательные слова о партийности искусства. Долой сверхчеловеков! Это, кажется, Ленин сказал.
Не понравился Юлину ответ Карена, в котором он тщетно надеялся найти союзника. Нахмурился Борис и поспешил проститься. А Карен, повстречав Владимира в тот же день и рассказав ему о коротком разговоре с Юлиным, возмущался:
- Нет, ты понимаешь, наглость какая! Он радуется! Видишь ли, праздник. Что это: недомыслие, политическая слепота или... хуже?
- Да, Карен, радуются, - с горечью отвечал Машков. - Они отлично понимают смысл происходящего. Барселонский недавно вернулся из заграницы. Он выступал там перед интеллигенцией и достаточно подлил масла в ревизионистский костер. Говорят, он сказал там, что решения нашей партии по идеологическим вопросам были неправильными...
Сообщение это ошеломило Карена:
- Я ничего не понимаю... Советский художник, наконец, советский человек выступает за рубежом и льет воду на чужую мельницу!
- Какой он советский? - тихо произнес Владимир. -Что в нем советского, кроме паспорта?
Карен не мог успокоиться и слов не находил в себе, чтобы выразить негодование по адресу эстетов и ревизионистов. Только глаза, черные как угли, метали злой огонь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
«Вне народности ни художества, ни жизни, ничего нет».
И. С. Тургенев
Владимир Машков поселился в квартире своей тещи Лидии Константиновны после того, как Василий Лебедев - отец Люси - умер внезапно от кровоизлияния в мозг. Люся мужественно перенесла этот удар. Она очень любила отца, но со всей силой убедилась в этом, когда его не стало. В курчавой, заметно поредевшей, испорченной перманентами шевелюре Люси появилось много седых волос. А когда-то нежное с тонкими чертами лицо утратило свежесть и белизну, стало резким и желтовато-смуглым. Люся работала теперь в Академии художеств. В ней бурно пробудились дремавшие под спудом силы, и она работала много, без устали.
Жить они стали скромнее. Расходы с рождением ребенка прибавились, а заработки Владимира сократились. Деньги, полученные за его старые картины, растаяли. Пейзажи на продажу он делал нечасто, заказы на портреты выполнял с неохотой. Все свое время он отдавал двум большим картинам.
Первую картину Машков назвал «Русская весна». На косогоре - избы с блеклой соломой на крышах, сараи, плетни с горшками на кольях. За околицей - узкие пестрые полоски - поля, окаймленные синей далью лесов. На переднем плане стоит тощая лошаденка, впряженная в соху, и, понуро опустив голову, щиплет из-под ног молодую зеленую травку, пробившуюся сквозь прошлогоднюю. Над свежими бороздами с криком вьются грачи и вороны. Русский крестьянин в рубахе без пояса и в лаптях стоит у сохи, протянув корявые руки к Ленину. Владимир Ильич -простой, знакомый и до боли близкий, - стоит, приласкав рукой белоголового босоногого мальчика, принесшего завтрак отцу, и внимательно слушает «сеятеля и хранителя» земли русской. И, кажется, Ленин уже видит в весенней дали тысячи тракторов, вышедших на безбрежные просторы России, чтобы переделать крестьянскую жизнь.
Вторая картина называлась «Рождение человека». Как-то Машков делал иллюстрации к рассказам Горького. Он дошел до рассказа «Рождение человека» и вдруг понял, что перед ним большая глубокая философская тема. Владимир сделал несколько эскизов и наконец нашел ком -позицию всей картины. Южнорусская степь, бескрайняя, звонкая, разбежалась к Черному морю и вдруг застопорилась у крутого берега. Вдоль берега вьется дорога, широкая, пыльная, убегающая в неведомую даль горизонта, куда-то на восток к тихому Дону. Дорога делит картину на две почти равные части. Справа, под обрывом - море, не спокойно-лазурное, а синее, с белой стружкой волн вдали, с пенистой бахромой у берега, с искристым золотым пятном посредине, брошенным солнечным лучом, пробившим тучи. Слева - степь, рыжая, опаленная. Над степью и морем - мятежное небо с облаками и тучей, пронизанной лучами. И небо, и море, и земля будто насторожились в ожидании. На переднем плане, у самой дороги над морем полулежит баба, мать, ослабевшая после родов, и рукой поправляет юбку, прикрывая наготу своего тела. На ее скуластом лице, иссеченном ветрами, пылью и зноем, - следы недавней мучительной боли, а в глазах, широко открытых, отразились одновременно и удивление, и испуг, и радость матери. Перед ней на дороге, широко и неуклюже расставив длинные ноги в походных истоптанных сапогах, стоит высокий гривастый парень с широким лицом и добрыми смущенными глазами: в могучих руках его, приподнятых кверху, кричит маленький розовый человечек, кричит на весь мир о своем рождении на этой широкой, пыльной и нелегкой дороге жизни... Обе картины далеки еще от завершения. Владимир работал над ними, за неимением мастерской, в квартире своей матери, ушедшей на пенсию. Мать в душе была даже рада тому, что сыну не дали мастерской, и он, как и раньше, до женитьбы, целыми днями находился с ней и только к вечеру да по воскресным дням уходил к своей семье. Матери было бы трудно расстаться с мольбертом, холстами, запахом масляных красок и скипидара, без которых она уже не представляла своей скромной квартиры в стареньком доме. В последнее вре