Как-то мне позвонил Е. В. Вучетич и по своему обыкновению шутливо-приказным тоном сказал:
- Через час у меня будет Шолохов. Приезжайте вместе с Судаковым.
С Михаилом Александровичем я был знаком. Судаков же встретился с писателем впервые. В результате этой встречи появились два портрета Шолохова, сделанные карандашом и углем.
Кажется, тогда же у Судакова родилась мысль написать портрет Леонида Максимовича Леонова. Позировать Леонов согласился не сразу и без особого желания. Сначала просто побывал в мастерской, познакомился с художником и его творчеством, отметил портреты отца и партизана. Павел Федорович сразу сказал писателю, что хотел бы сделать несколько портретов: углем и маслом. Леонид Максимович согласился. Я, чтобы не мешать их работе, зная необщительный характер Леонова, в мастерской появился в конце дня, когда писатель уехал. На мой вопрос, как прошел первый сеанс. Судаков ответил грустно:
- Трудный орешек. Сложный характер, с ходу его не схватишь, не дается. Не живет. Замыкается в себе, и никак его не расшевелить. Увидел твой роман, я сказал, что мы друзья и что твой рабочий стол на антресолях, а он спрашивает, почему тебя нет? Словом, давай-ка приезжай завтра.
На другой день мы встретились с Леонидом Максимовичем в мастерской. У меня тогда только что вышел «Свет не без добрых людей», и Леонов дружески высказал вот какой упрек:
- Очень длинно. Для газетной статьи, может, и сошло бы, а для художественного произведения... Нет, так не годится. Название должно быть кратким, как выстрел. Вот у меня - из трех букв: «Вор».
- У меня тоже скоро выходит книга с названием из трех букв, - ответил я, имея в виду роман-памфлет «Тля».
- А зачем вам стотысячный тираж? - продолжал Леонид Максимович. - Вот на моей стороне, я твердо знаю, есть тысяч двадцать читателей, которые меня понимают и принимают. И мне не нужен большой тираж.
- Скромничаете, Леонид Максимович. Книги ваши издаются и в сто, и в двести тысяч. И расходятся, не лежат в магазинах.
Так незаметно мы втянулись в разговор, который шел непринужденно и живо. Я рассказывал о Сергееве-Ценском, с которым был дружен, а Леонов - об А. М. Горьком, о литературных нравах 20-х и 30-х годов, когда свирепствовал РАПП. Рассказывая о годах своей литературной молодости, о незаслуженных нападках необъективной критики, он оживился, исчезла кажущаяся усталость. И эта резкая перемена обрадовала Павла Федоровича. Он работал стремительно, точно хотел успеть схватить оживший, обостренный облик писателя, неожиданно всплывшие черточки характера, перемену в лице, в глазах. Словом, лед тронулся.
Дня через три ко мне домой позвонил Судаков.
- Ну, ты где запропастился? - весело и как бы даже с обидой спросил Павел и пояснил: - В мастерской Леонид Максимович. Продолжаем работать. Он интересуется, почему тебя нет.
Через час я уже был у них, испытывая несказанную радость от встреч с этим мудрым, необыкновенным человеком.
Павел Федорович, как и задумывал, создал несколько портретов маститого чародея слова. Один из них, нарисованный углем, и сейчас украшает мастерскую художника. Никаким музеям Павел Федорович не желает его уступать.
У Судакова не так много тематических картин. Как я уже говорил, главное в его творчестве - портрет и пейзаж. Но одно полотно мне особенно близко. И не потому, что писалось оно при мне от первого до последнего мазка. А потому, что в картине, как ни в чем другом, выразился характер самого художника.
Поздней осенью мы с Павлом поехали на Витебщину, в партизанские края, в белорусскую глубинку, чтобы спокойно поработать. Я тогда писал роман о партизанах «Среди долины ровныя», а Судаков искал сюжет для картины. Поселились мы в доме моей сестры в деревне Сарья. Муж ее, Григорий Гуринов, работал там в совхозе секретарем парткома. Хозяева утром уходили на работу, Судаков - на этюды, и дом весь день был в моем распоряжении. Здесь я бывал и раньше, на местном материале написал роман «Свет не без добрых людей».
Я не однажды имел дерзость подсказывать Павлу Федоровичу сюжеты картин. Но увы - он деликатно отвергал все мои советы. Судаков принадлежит к типу тех художников, которые картину, ее изначальный сюжет должны увидеть в жизни, «пощупать» глазами, а потом уже подключать фантазию. В августе 1953 года он писал мне в Болгарию: «Только там, где народ, где природа, мы можем жить в полную силу творчества... Рождаются образы, мысли. Для художника важен даже незначительный штрих. Например, такой: серое небо, быстро бегущие облака, грязная дорога, а на ней темная сгорбленная фигурка. Вдали убогая церквушка с покосившимся крестом, - над ней с граем кружится статья грачей, и в твоей душе пробегают волнующие токи чувств, и ты уже видишь картину. Такого не придумаешь, не высосешь из пальца». Он искал эти -«волнующие токи» в разоренной фашистами белорусской деревне, бродя с этюдником по ее окрестностям. Часто беседовал с крестьянами, с которыми всегда легко и быстро находил контакт. В то время в совхозе только что построили дом культуры. Купили бархатный занавес и даже пианино. Сельчане гордились своим «очагом культуры». Как-то Павел Федорович заметил секретарю парткома, что там хорошо бы иметь портрет Ленина, большой, во всю сцену.
- А где ж его возьмешь? - ответил Гуринов. - Да и денег, наверное, больших будет стоить?
- Найдите холст размером на всю сцену. А дальше не ваша забота, - сказал Судаков.
Холст раздобыли, и Павел Федорович на сцене холодного зала начал рисовать портрет Ленина. Каждый день приходил в дом культуры и часа два работал. И в один из счастливых дней он ощутил эти «волнующие токи». После полудня Павел Федорович вошел в зрительный зал и увидел такую картину. Вернее, вначале он услышал неумелые, робкие звуки пианино. На сцене за инструментом сидел школьник и пытался по слуху подобрать аккорды. В сторонке, опершись на швабру, стояла его мать - деревенская женщина, работавшая уборщицей в доме культуры, и с несказанной нежностью смотрела на свое дитя.
- Ты бы видел, сколько было в ее бесхитростном открытом взгляде сложного чувства, - рассказывал потом Павел Федорович. - Материнская нежность, любовь, надежда, думы о своей судьбе и судьбе сына...
Собственно, это был готовый сюжет. Остальное - дело художника. Сюжет незамысловатый, простой, взятый из жизни и потому правдивый, достоверный, заключавший в себе глубинный смысл. Конечно же, большой эмоциональный заряд картины заложен в образах матери и сына. Они задевают какие-то дорогие струны души, воскрешают в памяти зрителей и свое детство, и своих матерей. Сколько таких, пришедших в науку, искусство, литературу крестьянских ребят! Может, и в этом парнишке, забежавшем сюда после уроков (на полу брошен школьный портфель), зрел талант знаменитого музыканта, композитора. И как хотелось этой бедной женщине-крестьянке, хлебнувшей и горя, и нужды, мало видевшей радости и веселья, как хотелось, чтобы судьба ее мальчика была иной...
Жизнь человека труда, обездоленного, но духовно и нравственно чистого, светлого и честного в своих делах и поступках, всегда была в центре внимания Павла Судакова как художника и как человека. Сострадание, соучастие - это в его характере.
Пейзажи Павла Федоровича - это особый мир его творчества, его радость и любовь, неотъемлемая частица его души. Самозабвенно влюбленный в природу, он умеет найти в ней сокровенное, насыщенное внутренним содержанием, эмоциональные, драгоценные самоцветы, которые в жизни мы не всегда замечаем и ценим и в мирской суете проходим мимо. Пейзажи Судакова самобытны, многообразны, иногда неожиданны. По ним можно изучать географию едва ли не всей планеты. По крайней мере, в них представлена наша страна от Курил до Бреста, от предгорий Кавказа и Крыма до Баренцева моря. Но есть у него своя привязанность, трогательная любовь и сыновья преданность - природа среднерусской полосы и Карелии. В них его душа, его восторг и благоговение. Ничего не скажешь - интересны мексиканский баобаб, написанный во время поездки в Латинскую Америку, и озеро Рица, и Венеция, и синева Алтайских гор, и знойный полдень на юге Сахалина. И все же в них нет того волнующего очарования, которым блещут подмосковное Коломенское и ярославская деревня Костюрина, тамбовские дали и звонкая тишина карельских озер в белые ночи. Его пейзажи сдержаны по колориту. Декоративная броскость и пестрота чужды его палитре, как и чрезмерная лапидарность, живописный аскетизм. У него все очень естественно, тонко и звучно.
Как я уже говорил, к мастерской Судакова примыкает небольшой уютный дворик с кустами сирени, бузины, смородины, крыжовника. Летом на грядках между ягодных кустов растет лук, чеснок, укроп, петрушка, салат. Под сиренью стоит круглый столик и четыре стула. Здесь хорошо посидеть за самоваром сиреневой весной и багряной осенью. Сколько раз я проходил этим двориком, видел его в зимнюю пору запорошенным снегом с подвешенными кормушками для синиц, почти ручных, постукивающих в оконную раму, когда кончался корм. Видел и не замечал чарующей красоты этого дивного укромного уголка.
Осенним пасмурным днем мы сидели с генерал-полковником В. Шатиловым в мастерской. Павел Федорович тогда только что закончил работу над портретом легендарного комдива, штурмовавшего Берлин. Портрет удался, генерал был доволен.
- А вы видели «Уголок московского дворика»? - поинтересовался вдруг Василий Митрофанович.
- Что вы имеете в виду? - не сразу сообразил я. - Какого дворика?
- Как? Вы не видели чуда природы?! Можно ему показать? - обратился Шатилов уже к Судакову и, не дожидаясь его согласия, достал из штабеля картон и прислонил его к мольберту.
Да, это было чудо, сотворенное художником. Дворик, вот этот самый дворик подле мастерской, где сейчас мокли сбросившие листву кусты сирени, сверкал нежными красками золотой осени. Словно на маленькой поляне среди полыхающих золотисто-багряным огнем кустов стоял круглый стол, увенчанный самоваром и чайным прибором. Впечатление было такое, будто обитатели этого укромного уголка только что чаевничали и удалились. Да они и не нужны были здесь, их присутствие, пожалуй, расстроило бы все очарование картины, согретой тихим теплом чего-то неуловимо нежного, трогательного, где поэзия и природа сливались в звучную гармонию и ложились на сердце радостью и легкой грустью. Что-то ясное и светлое навевала эта картина, пробуждала в душе высокое и чистое, то ли ушедшее знакомое, то ли новое и неожиданное... В общем, на листе картона давний знакомый дворик вдруг сверкнул многокрасочной радугой, предстал необыкновенным и дивным.